Макэвой с детства был грозой городишки и любимцем девчонок, а я — мелким задротом, но мы дружили. Никто не мог понять, чего он со мной возится. Почему отгоняет местных задир, пока я рисую угольком на обёрточной бумаге из лавки старого Виллиса.
Я не помню своих родителей — кажется, так и вывалился в этот мир сиротой, и семья Макэвоя за мной присматривала. Говорят, индейка спасла жизнь первым переселенцам. С тех пор на День Благодарения в каждом доме зажаривают к ужину одну из этих птиц. Своеобразная благодарность, если вы меня спросите, но мне жаловаться не на что: миссис Макэвой готовит так, что пальчики оближешь, а то и обглодаешь, если вовремя не одёрнут.
К тому же, это один из тех редких дней, когда нам вообще перепадало мясо. Чаще всего мы с Макэвоем тягали картофель и кукурузу с фермы на юго-западе и кое-что даже доносили домой. Нам тогда крепко влетало — не за кражу, а за то, что шатались одни далеко за чертой города. Тогда ходили слухи о бандитах.
Надо сказать, миссис Макэвой в гневе была так же великолепна, как на кухне. Мой друг попадал под домашний арест и помогал ей по хозяйству. Меня никто не пытался наказывать, но я считал своим долгом отираться подле Макэвоя и всячески его развлекать. Например, очень похоже изображал его матушку — только без голоса, а то она могла услышать. Однажды меня за этим занятием застал мистер Макэвой, и я уже приготовился получить взбучку, но тот долго хохотал до слёз, а потом хлопнул себя по ляжкам и сказал, что у меня настоящий талант.
Больше всего мне нравилось изображать живой труп. Я лежал на земле неподвижно и иногда гримасничал и озирался — типа думаю, что меня не видят. Макэвой говорил, выходит очень правдоподобно, он даже перепугался в первый раз.
За пантомимы мне тоже доставалось от местных задир. Они дразнили меня девчонкой и подначивали подраться «по-мужски», но Макэвой всегда заступался. У него было обострённое чувство справедливости.
Никто не удивился, когда Макэвой вырос и получил назначение на должность шерифа. Впрочем, никто так же не удивился, когда я вырос и стал бродягой. Уходил из города и мотался где-то месяцами, но всегда возвращался и первым делом шёл навестить своего друга и наших стариков. По совести говоря, это его старики, но я привык называть их нашими.
В то время про бандитов ходили уже не только слухи. Головорезы нападали на окрестные фермы и грабили их подчистую, а потом сжигали. Я отмечал эти фермы на карте: они все лежали вдоль прямой линии. Макэвой сказал: «Вряд ли они охотились за кукурузой. Вот увидишь, здесь будут строить железную дорогу». Я не понял, с чего он так решил, но потом мне объяснили.
А он был очень хорошим шерифом. Самым лучшим. С ним налёты не то чтобы прекратились, но перестали быть внезапными. Говорят, перед каждым нападением на ферму Макэвой получал по почте конверт. Говорят, в нём были портреты бандитов, их следующая цель и даже примерное время вылазки. Говорят, поэтому он и был всегда готов. Первым стрелял в главаря и валил его одним выстрелом, его подручные собирали остальных, а тех, кто сбежал, быстро вычисляли по портретам. Но это всё байки. Кто бы стал сливать такое шерифу, верно? Ферма цела, а наши ребята герои — чего ещё надо?
В этот раз что-то пошло не так.
Помощник шерифа — маленький Томми, старательный засранец Томми — расчехлил оружие раньше начальника и успел пальнуть в главаря. И даже попал в живот.
Ловкий кретин Томми испортил такую игру! Примкнуть к налётчикам, прирезать бандита накануне и занять его место так, чтобы остальные не заметили — это тебе не передразнивать старушку Макэвой, это высший пилотаж. Прости, дружище, я уже ничем не смогу помочь: с такой дырой в животе только живой труп изображать — и талант не пригодится. Но ты и без меня справишься, ты же хороший шериф. Самый лучший.
Наплети что-нибудь старушке Макэвой — она поверит в любую чушь, если захочет.