Рассказ
I.
Выгрузившись из душного рейсового автобуса «Тында – Восточный», мы с сыном пересекаем два железнодорожных полотна и минут через пять оказываемся на пыльной гравийной дороге, ведущей к Колхозным озёрам.
Нас обступает светлая берёзовая тайга, одетая в нежно-зелёное платье, от которого пахнет духами.
Полкилометра идём вдоль одного из самых длинных озёр – Кругового (его ещё называют Большое) – и сворачиваем на маленькое безымянное озерцо. Здесь делаем привал, настраиваясь на долгий шестикилометровый переход, и идём дальше. Узкая тропинка приводит нас к дачному посёлку. Дачи на Колхозных озёрах выглядят убого и жалко. Большинство из них брошены. Домики и вагончики в виду многолетнего отсутствия хозяев сломаны и разграблены. Заборы покосились, а кое-где и вовсе рухнули вместе с подгнившими столбами. Огороды затянуло бурьяном и мхом. На месте некоторых строений – чёрные лишаи пепелищ…
Дачи здесь начали строить в начале девяностых. Мне представляется, что начиналось всё так. Приехала как-то в выходной день компания на машине. Достали складной дюралевый стол и стульчики к нему, нажгли углей в мангале, нажарили шашлыков. Выпили. Закусили. И вдруг один из отдыхающих обвел глазами окрестности, брызнул слезой и, умилительно всплеснув руками, произнёс: «Воздух-то до чего свежий! И природа такая! Дачку бы здесь поставить. И огородик разбить…» Ну, и поставил. А за ним и другие потянулись.
Да только гиблые тут места – марь. Куда ни ступишь – вода из-под ног сочится. Как из губки. Они – дачники – и канавы водоотводные вокруг своих участков нарыли, и земли хорошей навезли. А всё равно не растёт ничего. Вода с огородов не уходит, привозную землю съедает вековое болото. Огороды, конечно, не главное. На дачах ведь отдыхают ещё, не только пашут. Только и отдых тоже сомнительный получается. Несмотря на обилие водоёмов (только в окрестностях дачного посёлка четыре крупных озера с четырёх разных его сторон) ни загорать, ни купаться тут нельзя. Кто на Колхозных озёрах бывал, знает: комарья и мошки тут тьма, поэтому без одежды (причём, наглухо застёгнутой) долго не выдержишь. Купание тоже мало радости доставляет: тепло только на поверхности, нырнёшь поглубже – тело судорогой сводит; вода озёрная затхлая, пахнущая погребом и тиной; пиявки и личинки водных жучков в кожу впиваются; дно – густой илистый кисель, всасывающий в себя всё, что в него попадает: коряги, острые ветки деревьев… Мы пробовали купаться на озёрах в детстве, но вскоре разочаровались и бросили это занятие.
Были на Колхозных озёрах и другие дачи – там, где жёлтая лента дороги, попетляв вдоль Кругового и Шаманского озёр, выбегает на берег реки Тынды. Вернее, не дачи, а турбаза с домиками-кемпингами. От них тоже ничего не осталось.
Сын спрашивает, почему озёра называют Колхозными. Я объясняю, что когда-то сюда по малой воде перегоняли вброд через речку Тынду коров из села Первомайского. И всё лето животные молчаливо шатались по озёрам, отыскивая поляны с травами. В голодные 1990-е годы коров в Первомайском съели. Теперь их тут не встретишь.
Кроме дачников появилось много туристов, которые облюбовали эти места для проведения своих массовых слётов. Туристы «покоряют» природу: преодолевают препятствия, переползая по верёвкам через «водные преграды», карабкаются на деревья; «выживают» на подножном корме; поют по ночам песни у костра; шумят, пугают природу своей бессмысленной праздной суетой… И никто из них уже не знает ни общее название озёр, ни имя каждой отдельной старицы.
Дачники и туристы умудрились за пару последних десятилетий истребить в этих местах практически всё живое. Когда-то, буквально пятнадцать лет назад, я уже в двадцатых числах июня начинал собирать на Колхозных озёрах первые подосиновики и подберёзовики и без полной корзины домой редко приходил. Сейчас тут грибов нет на протяжении всего лета: березняки выжжены, вытоптаны, забросаны мусором. Раньше здесь в каждом озере водились жирные толстопузые гольяны-«краснопёрки» и караси. Сейчас одна мелюзга осталась.
Славились эти места и жимолостью. Но со временем дикие плантации выломали. Жимолость ведь очень ломкий кустарник. Это не ива, которую можно в узел завязать, а она дальше будет расти как ни в чём не бывало. Ветки жимолости, если на них посильнее нажать, хрустнут и отломятся. Но как трясли ягоду – зачастую не вызревшую ещё, а потому крепко сидящую на ветках, – в зонты, берестяные лотки и полотняные на стальном каркасе круги, так и дальше продолжают трясти – торопливо, с азартом, с воодушевлением…
II.
Грустные мысли, навеянные видом напрасно загубленной природы и бездарно потраченного людского труда, уходят, стоит нам миновать полуразрушенные дачи и выйти через болотистый кочкарник к озеру Лебяжьему.
Это моё любимое озеро. Есть в нём что-то мистическое, притягивающее. Расположено оно на открытой мшистой мари с редкими и чахлыми лиственницами. Когда-то давно тут была гарь. Кое-где остались ещё одинокие в полчеловеческого роста обугленные пеньки, похожие на древних таёжных духов, о которых пишут в книгах. Не знаю, духи ли это постарались или по другой какой причине, но во время весенне-осенних перелётов именно на это озеро чаще всего садятся утки (лебедей, несмотря на название озера, я тут ни разу не видел). И именно на этом озере в сезон охоты чаще всего раздаются раскатистые выстрелы из дробовиков.
Идём вдоль озера по топкой, хлюпающей тропе, и я рассказываю сыну об утиной охоте. О том, что на берегах Лебяжьего можно найти остатки шалашей-скрадков, прячась в которых охотники подкарауливают птицу. Не успеваю закончить свой рассказ, как перед нами вырастает один из таких шалашей.
Это даже не шалаш вовсе, а густо посаженные кем-то деревца и кустарник, образующие маленькую закольцованную изгородь. В центре этой изгороди стоит обычный выкрашенный в зелёную краску школьный стульчик. Сын подбирает из-под стульчика несколько отстрелянных пластмассовых гильз двенадцатого калибра и обрадованно рассовывает их по карманам.
А солнце тем временем набирает силу. Густой, вязкий зной прозрачным сахарным сиропом напитывает неподвижный воздух. Дышится трудно и немного гудит в голове. Птицы смолкают, разбредясь по тенистым деревьям на вынужденную сиесту. Только кукушки никак не угомонятся: то тут, то там слышится их окатистое, печально-депрессивное «ку-ку».
Устав, умолкаем и мы с сыном. Думаем каждый о своём.
Мне вспоминается один немного мистический, немного комичный случай, связанный с Лебяжьим озером. Как-то в детстве мы с друзьями шли этой же дорогой на рыбалку. Дело было во второй половине лета. Уже налилась спелым виноградным соком голубика, и мы, изредка останавливаясь, скидывали с себя поклажу и торопливо обирали густо увешанные ягодой кусты. Мишка Лейкин забыл во время одной из таких остановок удочку-телескопичку. Удочка была японская, безумно дорогая, купленная его отцом по большому блату. Мишка хватился удочки только по прибытии на место, через час. «Папик мне за неё голову оторвёт» – сокрушался Мишка, и хоть время было уже позднее – сумеречное, повернул назад. «Налегке я за полтора часа обернусь, к ночи успею» – это были последние слова, услышанные нами от него в этот день. К ночи он не вернулся. Мы развели большой костёр, чтобы было видно издалека, и долго топтались возле него, ругая товарища и крича: «Мишка! Мишка! Так тебя и этак!..» А когда на небо выкатилась огромная щербатая луна, осветившая угрюмую ночную тайгу, решили идти на Лебяжье. Натыкаясь то и дело на ветки, сбиваясь временами с пути, вышли к озеру. В серебристой ряби лунной дорожки плескались ондатры. Тревожно шумела тайга.
Мишки нигде не было…
С недобрым предчувствием вернулись к стоянке. С рассветом сняли сети, собрали вещи и пошли в город. А Мишка был уже там…
– Прихожу я, значит, на Лебягу, – рассказывал он позже, – шарю-шарю по мху – нет удочки. А тут темнеть стало. Думаю, ладно, чёрт с ней – с удочкой, завтра найду. Иду, значит, обратно. Ага… Иду-иду, иду-иду… Звёзды над головой сверкают. Чувствую, долго что-то иду-то. Смотрю, озеро впереди знакомое. Ближе подошёл – Лебяга. Прикол?! Круг я по тайге отмахал и обратно вернулся. Думаю, бли-ин! Во попал! Как в триллере каком-то! В фильме ужасов! Оборотней только не хватает. И стоило мне о них, об оборотнях-то, подумать, как один передо мной – тут как тут появился! Стоит, гад, ухмыляется, а в руках – удочка моя. Хотел я убежать, да ноги парализовались. Закрыл глаза, досчитал да десяти, успокоился, открываю – нет никого. Стоит пень обычный, а к нему удочка моя прислонена. Схватил я удочку, а куда идти, не знаю. Обратно к вам боюсь: вдруг опять с тропы сверну. В Тынду через Лебягу – тоже; думаю, ну её на фиг – эту Лебягу! Вижу, на сопке – вдалеке – огни восточненские светятся. Ну, я на эти огни и двинул. Так по ним и вышел утром к посёлку. А оттуда первым рейсом – в Тынду…
III.
Миновав Лебяжье озеро, прошли вдоль двух проток – Красной (названной так по грязно-бурому цвету воды) и Сухой – и вышли к Гилюю.
С первого же взгляда стало понятно, что хорошей рыбалки нам не видать: прошедшие где-то в верховьях дожди щедро напитали реку, и она поднялась более чем на метр от своего среднего уровня.
Минут десять приходим в себя – сидим на берегу, устало и разочарованно глядя на многоводную, лениво движущуюся мимо нас речную массу.
Место, где мы сейчас находимся, носит в народе скучное название – 12-й километр. Обычно такие имена дают каким-нибудь захудалым разъездам и полустанкам на железной дороге. Здесь же нет ни железных, ни даже автомобильных дорог. Только охотничьи и рыбацкие тропы.
Место это знаменито тем, что здесь сходятся две реки – угрюмый и нелюдимый Гилюй и беспечная и легкомысленная Тында. Они смешивают свои течения, и Тында бесследно растворяется в холодно-безжалостных водах Гилюя. День за днём, год за годом происходит великое таинство – гибель одной реки во имя жизни другой. А по бокам – источенные водой берега, заросшие высоким и частым тальником; намытые водой заломы из огромных серых до звона выветренных древесных костей; мари с кривыми морщинами старых русел; древние, просевшие под своей каменной тяжестью сопки… Мне всегда казалось странным и непонятным, как на всё это смог лечь оттиск сухого канцелярского штампа – 12-й километр.
Отдохнув, решили заранее подготовиться к ночлегу. Волею судьбы я несколько лет находился далеко от этих мест и не был уверен, сохранилась ли хоть одна из многочисленных рыбацких избушек, разбросанных некогда по окрестным берегам. Заметив неподалёку свежую торную тропу, уходящую в чащу, пошли по ней наугад и вскоре оказались на небольшой сухой поляне, посреди которой стояло крохотное, наспех скатанное зимовьё из тонкого, с руку толщиной кругляка. Сын, впервые видя настоящее таёжное жилище, с любопытством осматривает избушку внутри и снаружи. И, узнав, что нам предстоит провести здесь ночь, настороженно интересуется:
– А вдруг это зимовьё чьё-то?
– Конечно чьё-то, – объясняю я, – не могло же оно само тут вырасти, как гриб. Но переночевать в нём может любой. Таков закон таёжного гостеприимства.
Остаток дня провели в работе. Собирали на берегу дрова, носили их к зимовью, рубили и складывали в кучу.
– Зачем столько дров? – недоумевал сын. – Нам вполне хватило бы и тех, что уже есть в зимовье.
– Мы заготавливаем дрова не только для себя, но и для других, – снова обучаю я сына азам таёжной этики. – И кто-то вспомнит потом нас добрым словом, так же, как вспомнили мы сегодня неизвестного хозяина зимовья, невольно предоставившего нам ночлег.
Покончив с заготовкой дров, немного убрали берег: собрали пластиковые бутылки и пакеты, принесённые откуда-то рекой, и сожгли их в костре.
К вечеру вода упала настолько, что мы смогли заняться сетью. Лодки у нас не было, поэтому ставить её пришлось неподалёку от берега. В заметно обмелевшей заводи течение было всё ещё сильное, и полотно встало внатяг.
– Пап, а щука в нашу сеть попасть может? – спрашивал сын.
– Может, – отвечал я.
– А таймень?
– И таймень может, – снова обманывал я сына, скептически оглядывая ушедшие под воду поплавки. Я уже заранее знал, что утренний наш улов будет состоять не иначе как из парочки небольших коряг, да нескольких килограммов прошлогодней листвы, смытой большой водой с берегов. Но разочаровывать ребёнка не стал.
IV.
В крохотной избушке дымно и жарко. Я то и дело спрыгиваю с нар и распахиваю двери, впуская в зимовьё свежий ночной воздух; подолгу сижу на пороге, слушая шелест тайги. Есть что-то общее в звуках природы: вот этот ветер, монотонно шевелящий кроны лиственниц, похож на мерный плеск речного переката; ветер словно купается в ветвях – булькает и плещется в их зелёных волнах…
Где-то далеко, на болоте, плаксиво и одиноко кричит какая-то крупная птица. И, мне кажется, имя у этой птицы должно быть такое же печальное – под стать её песням – выпь или лунь... На ближних деревьях сонно щебечут синицы. На поляну к зимовью невидимо выбежал заяц и, почуяв дым, шарахнулся обратно, с треском ломая тонкий кустарник.
За моей спиной, наигравшись перед сном найденными на Лебяжьем озере гильзами, крепко спит сын. Как странно… Я совсем не ощущаю себя сейчас зрелым мужчиной, отцом десятилетнего мальчика. Я сам такой же мальчик. Тот мальчик, что бродил этими гилюйскими тропами много лет назад. И я не могу поверить, что прожита уже половина активной человеческой жизни, что мне уже тридцать лет. Как быстро идёт время. Как пусто проходят дни. Как блёкло и бесцельно-суетливо всё то, что было вчера, в отличие от того, что происходило пятнадцать или двадцать лет назад. Как тягостна мне моя взрослость. Я снова хочу быть мальчиком, наивным и счастливым мальчиком…
…Одноклассник рассказал мне однажды, что между посёлками Первомайским и Восточным есть место, где сливаются две реки. На одной из этих рек есть будто бы остров, а на нём, словно избушка на курьих ножках, стоит на высоких деревянных сваях зимовьё. Возле этого зимовья есть полынья, не замерзающая даже в сорокоградусные морозы, а в той полынье – длинные чёрные налимы, которых можно поймать обычной вилкой. Эта соблазнительная картина, нарисованная одноклассником, настолько пленила моё воображение, что я подговорил его сбежать в субботу с уроков. Утром мы спрятали школьные портфели в теплотрассе и, прихватив тайком приготовленные рюкзаки с едой и главное – вилками для ловли налимов, отправились на рыбалку.
На 12-й километр ведёт несколько дорог. Одна из них – через посёлок Первомайский. До него мы добрались на попутках, оттуда пешком дошли до Мохортовской дачи и, спустившись с сопки, оказались на месте.
Сначала грелись и пили чай в том самом зимовье на высоких сваях, а потом пошли к полынье. Одноклассник не соврал. На каменистом речном дне действительно мирно дремали ничего не подозревающие налимы. Это, конечно, были не те метровые гиганты, которых я ловил много позже на Крайнем Севере, на Енисее, и которых мы, не считая за рыбу, сдавали на зверофермы по рублю штука. Гилюйский налим – мелкий и тощий. Но для нас – пацанов – это была настоящая добыча. Полынья оказалась неглубокой, и налимы находились в пределах нашей досягаемости. Мы быстро перекололи их вилками, привязанными к длинным палкам. А тех, до которых сразу не могли дотянуться, вылавливали, расширяя полынью, откалывая кромку льда топором. Шум, производимый нами, почему-то совсем не пугал глупых рыб, они даже не думали двигаться с места, безропотно отдавая свои оцепеневшие тела в наше распоряжение.
На обратном пути мы попали в пургу и едва не замёрзли насмерть. В город вышли глубокой ночью. Я отморозил, а затем в кровь изодрал половину лица, которое по неопытности тёр колючим, калёным снегом. Мать, весь день искавшая меня по друзьям и знакомым, выдрала меня ремнём, а потом, плача и целуя моё обмороженное, кровоточащее лицо, повезла в травмпункт…
Сырая майская ночь выветрила, наконец, из зимовья горькую и чадную духоту. Прогоревшая печка начала остывать. Я закрыл двери и забрался на жесткие нары. На крыше тихо зацарапался дождь. Под его монотонную, успокаивающую возню я заснул.
V.
Утро выдалось туманным. Мы развели на поляне перед зимовьём костёр и вскипятили чайник. Нетерпеливо позавтракав, пошли проверять сеть.
Я уже говорил, что не строил иллюзий по поводу предполагаемого улова, хотя где-то в глубине души не исключал вероятности попадания в сеть парочки каких-нибудь не обременённых инстинктом самосохранения чебаков. Однако Гилюй обошёлся с нами с ещё большей иронией: за ночь он обмелел настолько, что там, где ещё вчера была заводь, в которой мы поставили сеть, раскинулась теперь широкая галечная коса, и наша нехитрая снасть преспокойно полёживала на этой косе, обсыхая под первыми солнечными лучами, пробивающимися сквозь туман.
– Ничего страшного! – ободрил я сына. – Зато сейчас мы сможем перейти на остров и перекрыть протоку. Считай, что теперь вся рыба наша!
Собираю сеть и волоку её по гальке метров на сто выше по течению. Медленно, чтобы не набрать воды в болотники, перебредаю на остров – тот самый, где когда-то стояло зимовьё «на курьих ножках» (зимовьё, кстати, смыло большой водой через два года после той памятной зимней рыбалки: не спасли его высокие сваи), перегораживаю мелеющую протоку и предвкушаю богатый улов…
Но нам почему-то фатально не везло в тот день. На Гилюе бывает так: и погода вроде бы благоприятная, и уровень воды в норме, а рыбы нет. Словно вымирает река… Сеть, вставшая, наконец, по всем правилам, цепляла на себя всё что угодно – ветки, пучки каких-то гниющих трав, тину, но только не рыбу. Поплавки наших удочек (куда мы их только ни закидывали – наши удочки: и на перекаты, и в заводи, и на ямы!) безжизненно покачивались на водной поверхности, походя на яркие вздутые трупики каких-то диковинных речных существ…
Вечером мы, подавленные и разочарованные, возвращаемся домой. Идём той же тропой, по которой шли вчера. Запах духов в воздухе стал более острым и одурманивающим. Сначала я не мог понять от чего это, а потом, когда вышли к Красной протоке, увидел разгадку – на берегах протоки зацвела черёмуха. Деревья, которые ещё вчера были зелёными, стояли теперь сплошь обсыпанные мягким и душистым цветочным снегом…
Через час выходим на гравийную дорогу. Как приятно, оказывается, идти по твёрдой поверхности после полуторачасового марш-броска сквозь топкие дебри!
– Пап, смотри! – Сын внезапно дёргает меня за рукав энцефалитки и указывает куда-то в небо. – Облако как рыба!
Я поднимаю глаза и вижу удивительную сюрреалистическую картину: в красно-голубом глянце закатного неба плывёт огромный фиолетовый хариус. В его высоком спинном плавнике поблёскивает маленькая радуга. Хариус важно и деловито двигает хвостом и медленно шевелит жабрами. Неяркий солнечный свет, преломляясь об облако, окрашивает вдруг небо и сопки в такой же нежно-фиолетовый цвет. Мы оказываемся словно бы на другой планете. Всё вокруг фиолетовое. Так продолжается несколько минут. Но вот в атмосфере что-то меняется, и небесная рыба начинает блёкнуть и расплываться, превращаясь в размытое и бесформенное акварельное пятно. Солнце соскальзывает за сопку. Мир снова окрашивается в классические цвета. Завороженно наблюдаем за этой мистической картиной, не в силах двинуться с места. А потом, спохватившись, бежим к шоссе, боясь опоздать на последний рейсовый автобус, и всё смотрим и смотрим на небо…
Едва успеваем проголосовать и почти на ходу прыгаем в пустой салон.
Там – в автобусе – находясь под впечатлением от только что увиденного чуда, я вдруг подумал: ну, что с того, что мы сегодня возвращаемся без улова. Сколько их ещё будет: ленков, тайменей, щук, карасей. Мы ещё обязательно вернёмся с рыбой. Но главное ведь не рыба. Главное то, что никогда не забудется, – ночёвки у костра, внезапно распустившаяся черёмуха на Красной протоке, ночная одинокая луна над зимовьём… и этот небесный фиолетовый хариус. Потому что всё это, наверное, и есть чудо – странное, скоротечное, хрупкое, как и сама человеческая жизнь.
2005 г.
P.S. Произведение вошло в книгу "Саянский декаданс", 2017.
P.P.S. Иллюстрации специально для этого рассказа выполнил художник Николай Фомин.