Настоящая жизнь вьется пестрой лентой. Выйдешь гулять с собакой — а вернешься совсем другим человеком. Не потому, что кто-то обидел или помощи попросил, а потому что деревья, древние травы, сам воздух наполнены волшебством.
Левый берег
Записки
На правом берегу зажглись рыжие фонари — мелкие, величиной с точку, и огромные, похожие на прожекторы, они заливали светом старые раскидистые деревья и приземистые домики, оставляя большинство пространства сумеркам. И лишь монастырь, отдельно подсвеченный белым, да две вышки сотовой связи, похожие на черные скелеты фантастических животных, словно бы случайно зацепившихся за рваную гирлянду с красными огоньками, — попадали в другое пространство, в другой круг.
Я видела все это через мутную влажную дымку: дождь шел весь день, и теперь, когда смеркалось, он был почти невидим, однако создавал странное ощущение пелены, медленно плывущей над полем. В этой пелене можно было рассмотреть светлые и темные складки, и, если следить за их движением краем глаза, казалось, что это — не какая-то природная абстракция, случайная и прекрасная, но осмысленная картина. Пожалуй, это и была осмысленная картина. Я заметила, что темные складки мороси теперь уже напоминали фигуры сидящих за столом людей, громадных, настоящих великанов. Я хмыкнула. Постою еще, подожду.
Тем более, спешить мне некуда. Пушкин продолжал рыть. Сегодня, наверное, это будет вторая мышь. Его белые плотные лапы неустанно скребли уже прилично разорванную кочку, когти то и дело задевали за корни растений, а когда вдруг попадался какой-то рыхлый участок, мой пес аккуратно вкладывал свою длинную морду в ямку, которую только что выкопал, и помогал себе носом, поднимая землю, взрывая ее изнутри, превращая остатки кочки в грязные полоски на жухлой прошлогодней траве. «Мышкует», — вспомнила я занятное словечко, произнесенное недавно одной коллегой-писательницей.
Между тем, над Каширой нависло чернильное облако: низкое, рваное, оно частично накрыло город, и теперь казалось, что сверху на рыжие фонари стали опускаться неаккуратные клоки дыма. Интересно, а каково сейчас там, на улицах? Пасмурно? Темно? Уже восемь, но сумерки еще ранние, конец апреля, так приятно, что ночь еще не накрыла — и это поле, и нас с Пушкиным.
Лапы пса остановились. Он вытащил из ямки мышиное гнездо — единственный пучок сена, который пока не успел здесь промокнуть. Сухой, теплый. Наверное, в нем еще несколько минут назад отдыхала мышь, но вот — ей пришлось бежать, покинуть насиженное место, и устремиться вглубь, к неизвестности, только бы уйти от смерти. Не удовлетворившись пустым гнездом, Пушкин продолжил рыть.
А я опять отвернулась и погрузилась в свои наблюдения за пеленой мороси, которая медленно приобрела удивительные зелено-сиреневые оттенки, будто ее кто-то подсвечивал снизу, с поля. Теперь я уже отчетливо видела фигуры великанов. Они и впрямь сидели за огромным грубым столом и попивали — похоже, пиво — из массивных серебряных кружек, украшенных чеканкой. Что-то охотничье: олени, кабаны, волки. А вот, кажется, и пес. На траве, в его пасти — мышь. Застыл, всматривался куда-то во мглу, его губа была слегка завернута, из-под нее торчала крошечная лапка и длинный лысый хвост. И все это — в рыжих всполохах огня в камине. А там, над огнем, готовилось что-то на вертеле, и мне было трудно разглядеть, что это такое.
— То, что осталось от вепря, — удовлетворенно сказал один из великанов, и я вздрогнула: где это я, как я сюда попала? Это говорят мне? — А собачка у вас чудесная, — добавил он, и тут же обратился к половому:
— Дай-ка псу кость подобрее. И миску с водой. Он явно сегодня много работал.
Я взглянула на Пушкина. Морда в земле, глаза — ну, как обычно, этот вечно удивленный, как будто просящий, взгляд. Все так и норовят его угостить. Я протянула руку и потрепала его по мокрой шее, но Пушкин смотрел куда-то вдаль. Я обернулась. Он следил за половым, который со знанием дела взвешивал на ладони большую сахарную кость, всю в мясных ошметках.
— На-ка, собачка, перекуси, — сказал половой. — Сейчас я тебе еще воду налью. — И он взял глубокую оловянную миску и плеснул из громадного кувшина в нее воды, а затем подумал немного и добавил туда из другого кувшина темного пива. — Собачки любят такое, правда, малыш? — половой подмигнул Пушкину и поставил рядом с ним миску.
Я смотрела на великанов во все глаза. Мой Пушкин, тридцатикилограммовый хаски, легко опрокидывавший меня в порыве радости на землю, выглядел рядом с этими парнями действительно как букашка.
— Пушкин, косточка, — растерянно пробормотала я, и пес радостно набросился на угощение.
Половой отошел в тень, а тот великан, который заговорил со мной первым, спросил: — Ну, а вам что налить? Скажите, мы попросим Пана, он умеет согреть девушку.
Меня передернуло, и великаны за столом расхохотались. — Да вы ничего не подумайте такого, у нас тут просто не только пиво.
— Мне бы чайку, — сказала я и поежилась. Они снова расхохотались. Смех их был удивительно легким и пронзительным, они то хрипели, то вскрикивали, а затем позволяли своему веселью кататься шариком где-то под потолком харчевни. Я взглянула наверх. Там, между массивными балками, на которыми качалась пара свечных фонарей, проглядывало чернильное небо, и по нему плавно летел косяк уток, похожий на большую тонкую птицу. Утки хрипели и вскрикивали, переходя с низкого кряканья на высокие ноты почти что чаячьей песни. В лесу раздались выстрелы. Пушкин, должно быть, вместе со мной провожавший взглядом птиц, снова погрузился мордой в разорванную мышиную нору.
— Где мышка? Где мышка? — машинально повторяла я фразу, которой обычно подбадривала своего охотника. Дождь все еще висел в воздухе, и я чувствовала, как моя куртка медленно пропитывается влагой и запахом прелой прошлогодней травы. Поводок натянулся, я снова взглянула на Пушкина, кажется, он кого-то поймал. Тихий писк, паника, сожаление: да, это была мышь. Он принялся подбрасывать ее вверх, и когда мышь падала, сжимал ее зубами. Теперь она почти не шевелилась, и Пушкин отвернулся, вглядываясь в подступившую тьму.
— Пора домой, — вздохнула я, а сама подумала, как же мой пес умеет быть незаинтересованным, как же он легко снимает избыточную важность… А может быть, он хочет посмотреть на то, что его окружает, — в тот самый момент, когда должен сфокусироваться на одном-единственном, на острой и вожделенной точке в пространстве: на мыши? Он наверняка знает, что самое интересное происходит вокруг тогда, когда мы этого не замечаем. Вот и я смотрю на мышь, затем — на Пушкина, и понимаю, что все это — не то, не так, что надо смотреть на что-то другое, но на что?
Оборачиваюсь. И встречаюсь взглядом с великаном. Его веселые глаза явственно проступают в зеленоватой влаге, нависшей над полем, его огромный рот ухмыляется.
— Кто вы? — спрашиваю. Пушкин тоже видит его, прижимает уши, виляет хвостом. На несколько мгновений мышь забыта. Какая мышь? Перед перепачканной землей мордой стоит оловянная миска с разбавленным пивом, рядом — огромная кость.
— Василиск. Добро пожаловать, — радушно объявляет великан и протягивает мне свою огромную руку. Один его палец как два, нет, три — моих.
— Я вас знаю, — вдруг произносит мой рот, и слезы начинают литься у меня из глаз, легко, как будто бы это и не слезы вовсе, а какие-то посторонние, едва ощутимые, капли, — может быть, пота? Или дождя.
— Вы анимус, — добавляю я, не в силах уже сдерживаться, и, опускаясь на корточки, обнимаю своего пса — как учили меня кинологи, за шеей, под передними лапами, обхватываю его мокрую спину и теплый сухой живот, утыкаюсь носом в цигейковый бок, вдыхаю густой запах псины и — рыдаю в голос. Пушкин стоит, терпеливо опустив голову. Сейчас у меня это пройдет, и он вернется к своей косточке.
— Я друг, но вряд ли я могу претендовать на право быть вашим анимусом, — замечает Василиск.
— Это ведь вы, — прерываясь, говорю я, подвывая. — Вы ведь… Ходили тогда со мной по Никольской? Вы ведь изготавливали буквы в первой типографии? — я вспоминаю свой давний сон, который я считала своим благословением. В нем великан в старинном немецком платье и черной шляпе с полями шагал рядом со мной по мощеной улице и говорил мне, что пора, пора нам с ним туда, где в огромных магических котлах варятся буквы, а я все хотела у него что-то спросить и не помнила что, но лишь смотрела на его лицо и от того, что долго шла так, задрав голову, чувствовала, как у меня затекла шея. Тот великан вызывал у меня восхищение и узнавание, а боль в шее была хорошей и важной, такой, которая способна возвысить меня над моей рутиной.
— Я, — удивленно кивнул Василиск. — Как вы меня узнали?
Я отлипла от Пушкина и теперь стояла, слегка согнувшись и отвернувшись от стола. Слезы лились градом, я достала салфетку и прижимала ее к глазам, пытаясь успокоиться.
— Я вас знаю, — еле проговорила я.
— А меня? — спросил половой.
— А меня? А меня? — вторили ему другие великаны.
Я глубоко вздохнула и повернулась к ним. Я вглядывалась в их лица, и все они казались мне родными. Как будто они были на кого-то похожи — на кого-то такого, с кем я давным-давно дружила, но кого я никак не могла вспомнить. Они сидели неподвижно, ожидая моего ответа. А я лишь смотрела на них, смотрела во всех глаза, и мое волнение нарастало.
Свечные фонари и очаг давали совсем мало света, и тени в харчевне были глубокими и длинными, точно черные бархатные ленты. Эта тьма завладела моим вниманием, я моргнула, и снова оказалась на поле. Сумерки стали гуще, и если бы не Кашира, светившаяся на высоком берегу, точно именинный торт, я бы ничего не различала вокруг, только — еле-еле — своего светло-палевого, с молочными подпалинами, пса. Но именно благодаря огням этого крошечного города я видела и жухлую траву, и темно-зеленые стрелки ростков, пробивавшихся сквозь нее, и длинные, глубокие, точно черные бархатные ленты, тени, пересекавшие поле в тех местах, где когда-то были борозды. Память земли хранила следы пашни.
Пушкин стоял, наклонив голову, и старательно дожевывал мышь.
— Пойдем? — спросила я его. Он послушался и потянул меня в сторону дома.
Мы быстро вышли на раскисшую колею. Я старалась не поскользнуться и ступать туда, где остались еще следы растительности. Пушкин не спеша двигался в сторону леса. Тело пса медленно изгибалось, голова царственно плыла в сумерках.
— Ты моя акулка, — вздохнула я и обернулась. Дождь усилился, но туман над полем почти рассеялся. Я пыталась разглядеть в нем живые тени, пыталась увидеть своих великанов. Но их уже не было.
— Я вернусь, — пообещала я влажной темноте.
И мне показалось, что поле сгустилось, всколыхнулось и вздохнуло мне в ответ.
#современнаяпроза #современныеписатели #литература #формаслов