Георгий Владимирович Иванов (1894, Ковно — 1958, Йер ле Пальме, Франция), поэт, литературный критик, переводчик, прозаик, публицист, мемуарист. Был участником первого петербургского «Цеха поэтов», возглавлял второй «Цех поэтов» (1916-1917), в 1920 — 1922 был участником третьего «Цеха поэтов».
В лучших стихах Георгия Иванова отражаются традиции акмеизма. Весь Серебряный век он называл «эстетической эпохой» и находился под влиянием идей Николая Гумилева и Михаила Кузьмина. До этого некоторое время разделял идеи эгофутуризма Игоря Северянина, находясь с ним в дружбе.
Многие современники отмечали в поэзии Иванова изысканность рифмы и особое изящество слога наряду с умелым использованием звукописи:
На портьер зеленый бархат
Луч луны упал косой.
Нем и ясен в вещих картах
Неизменный жребий мой.
Каждый вечер сна, как чуда,
Буду ждать я у окна.
Каждый день тебя я буду
Звать, ночная тишина.
Под луною призрак грозный
Окрыленного коня
Понесет в пыли морозной
Королевну и меня.
Но с зарей светло и гневно
Солнце ввысь метнет огонь,
И растает королевна,
И умчится белый конь.
Тосковать о лунном небе
Вновь я буду у окна,
Проклиная горький жребий
Неоконченного сна.
В 1922 г. поэт эмигрировал вместе с женой Ириной Одоевцевой в Париж, где стал одним из самых известных поэтов первой волны русской эмиграции. Иванов сотрудничает со многими журналами как поэт и как критик, один за другим появляются его сборники «Розы» (1931), «Отплытие на остров Цитеру» (так же назывался и первый сборник Иванова), «Портрет без сходства» (1950), «Стихи» (1958). Суть поздней поэзии Иванова выразил Адамович, употребив метафору «сгоревшее, перегоревшее сердце». Традиции акмеизма Ивановым ниспровергаются, им на смену приходит неоромантизм с присущими ему философскими идеями о скоротечности жизни и вселенской гармонии. Так возникает близкая тютчевской антитеза человека и природы, временного и вечного:
Над закатами и розами —
Остальное все равно —
Над торжественными звездами
Наше счастье зажжено.
Счастье мучить или мучиться,
Ревновать и забывать.
Счастье нам от Бога данное,
Счастье наше долгожданное,
И другому не бывать.
Все другое только музыка,
Отраженье, колдовство —
Или синее, холодное,
Бесконечное, бесплодное
Мировое торжество
Для сборника «Розы» характерна особая цветовая символика. Чаще всего Иванов, как и Блок, обращается к синему цвету — это и звездный, астральный, и жуткий, ледяной цвет, цвет тоски и смерти, небытия и сумрака. Цветовые оттенки колеблются от светло-голубого до темно-синего — отсюда же вырастает тема космического одиночества, призрачности бытия и обреченности человека в мире вселенского безмолвия. Судьба становится равнозначной року:
Это только синий ладан,
Это только сон во сне,
Звезды над пустынным садом,
Розы на твоем окне.
Это то, что в мире этом
Называется весной,
Тишиной, прохладным светом
Над прохладной глубиной.
Взмахи черных весел шире,
Чище сумрак голубой —
Это то, что в этом мире
Называется судьбой.
То, что ничего не значит
И не знает ни о чем —
Только теплым морем плачет,
Только парусом маячит
Над обветренным плечом.
Георгий Иванов, будучи одной из самых заметных фигур русского зарубежья, был выбран председателем общества «Зеленая лампа», организованного Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, состоял членом парижского Союза русских писателей и журналистов, участвовал в литературном объединении «Круг». В своих коротких афористических стихотворениях Иванов воплощал мироощущение русских эмигрантов, страдающих от ностальгии по родине. Русский язык был основой их внутренней жизни, но, физически находясь за пределами родины, они отрицали установившиеся в Советской России порядки. В ответ на поэму Владимира Маяковского «Хорошо!» (1927) Георгий Иванов создал свою версию происходящего:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Некоторые современники поэта, например, Ходасевич, отказывали Иванову в большом таланте, считая его поэзию слишком эстетской, отвлеченной от реальной жизни и переполненной возвышенными идеями. Возможно, главной причиной такого мнения была чрезмерная литературная вовлеченность Георгия Иванова, нередко использующего в своих стихотворениях цитаты, аллюзии и перифразы. Однако именно эти интертекстуальные вкрапления, даже центонность, делают поэзию Иванова самобытной и узнаваемой:
Полутона рябины и малины
В Шотландии рассыпанные втуне,
В меланхоличном имени Алины,
В голубоватом золоте латуни.
Сияет жизнь улыбкой изумленной,
Растит цветы, расстреливает пленных,
И входит гость в Коринф многоколонный,
Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных!
В упряжке скифской трепетные лани —
Мелодия, элегия, эвлега…
Скрипящая в трансцендентальном плане,
Немазанная катится телега.
На Грузию ложится мгла ночная.
В Афинах полночь. В Пятигорске грозы.
…И лучше умереть, не вспоминая,
Как хороши, как свежи были розы.
Текст изобилует цитатами из Пушкина, Северянина, Лермонтова и Овидия, но сцепление разнородных фрагментов дает в итоге оригинальную ткань стиха.
Впрочем, реальность с ее роковой неизбежностью и сама Россия не уходят из поля зрения Иванова никогда — просто для него тема родины неотделима от темы культуры и искусства. Напевно, как русский романс, звучит стихотворение, в котором размышления о родной стране переплетаются с хрустальным звоном поэзии Серебряного века:
Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
…За пределами жизни и мира,
В пропастях ледяного эфира
Все равно не расстанусь с тобой!
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.
Одна из особенностей, присущая таланту Георгия Иванова, — амбивалентность мышления. В трагическом он умудрялся видеть элементы комического, поэтому всегда над смертью и одиночеством преобладала его тяга к жизни и творчеству. Можно сказать, что поэт по-христиански считал отчаянье грехом и старался избегать его, сохраняя веру в лучшее:
Был замысел странно-порочен,
И все-таки жизнь подняла
В тумане — туманные очи
И два лебединых крыла.
И все-таки тени качнулись,
Пока догорала свеча.
И все-таки струны рванулись,
Бессмысленным счастьем звуча…
Нередко в поэзии Иванова возникает тема творчества. Ассоциативно она связывается с мотивом сна — часто это «греза наяву», пограничное состояние между вымыслом и реальностью, предшествующее порыву вдохновения. Само существование поэта становится чем-то условным и призрачным, но в этой условности — залог чего-то непреложного, вечного, ради которого можно принести в жертву временное:
По дому бродит полуночник —
То улыбнется, то вздохнет,
То ослабевший позвоночник —
Над письменным столом согнет.
Черкнет и бросит. Выпьет чаю,
Загрезит чем-то наяву.
…Нельзя сказать, что я скучаю.
Нельзя сказать, что я живу.
Не обижаясь, не жалея,
Не вспоминая, не грустя…
Так труп в песке лежит, не тлея,
И так рожденья ждет дитя.
И все же временное, а точнее пульс времени, в аллегорической форме нередко дает о себе знать. Одно из стихотворений Иванова — отсыл к блоковской «Незнакомке» — представляет собой размышление на тему бессмысленности войн. Аллюзия на Фермопильское сражение, во время которого погибло множество греков, защищавших Элладу, указывает на безнадежность борьбы и условность свободы, которая может и не соответствовать изначальным ожиданиям. Горько-ироничный образ «голубых комсомолочек», ныряющих «над могилами», передает внутреннее беспокойство автора о том, что в блаженной стране за веселыми рождественскими елочками скрывается «снежная тюрьма»:
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
«Дыша духами и туманами,
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених…
…И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
Но каким бы политическим подтекстом ни обладали стихи Георгия Иванова, их главной чертой остается удивительная музыкальность, пластичность, естественность. Об этой же особенности пишет русский поэт и литературовед Вадим Прокопьевич Крейд: «…меня очаровала музыка поэзии Георгия Иванова. А также, то свойство, которое акмеисты называли «прекрасной ясностью». Было еще одно качество, которое я там уловил. И позднее, когда познакомился со всеми его ранними сборниками, это я понял как особенность, которую назвал бы «светопись». Он, как живописец, который работает и играет красками. В его стихах виден этот дар работы со светом, игры цветом. И еще — непринужденная культура стиха, естественность без натяжки, без нарочитых усилий, никакой надуманности»:
«Желтофиоль» — похоже на виолу,
На меланхолию, на канифоль.
Иллюзия относится к Эолу,
Как к белизне — безмолвие и боль.
И, подчиняясь рифмы произволу,
Мне все равно — пароль или король.
Поэзия — точнейшая наука:
Друг друга отражают зеркала,
Срывается с натянутого лука
Отравленная музыкой стрела
И в пустоту летит, быстрее звука…
«…Оставь меня. Мне ложе стелет скука»!
Последние три года жизни Георгия Иванова прошли на Юге Франции, в курортном городке Йер, департамент Вар, на побережье Средиземного моря. С февраля 1955 года он вместе с Ириной Одоевцевой жил там в пансионате для пожилых людей, не имеющих собственного жилья, и находился на государственном обеспечении.
В Йере же он и скончался 26 августа 1958 года (вероятно, от лейкемии). Похоронен в общественной могиле на муниципальном кладбище, впоследствии перезахоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де Буа под Парижем:
Уплывают маленькие ялики
В золотой междупланетный омут.
Вот уже растаял самый маленький,
А за ним и остальные тонут.
На последней самой утлой лодочке
Мы с тобой качаемся вдвоем:
Припасли, дружок, немного водочки,
Вот теперь ее и разопьем…
Лирика Георгия Владимировича Иванова отражает художественные искания и достижения поэзии первой половины ХХ века. Долгое время наследие Иванова вычеркивалось из истории отечественной словесности. Произведения поэта «возвратились» в Россию только в конце 80-х гг. XX столетия. С этого момента они и стали попадать в поле зрения современных литературоведов
Сейчас имя Георгия Иванова неразрывно связано с традициями русской лирической поэзии:
Стало тревожно-прохладно,
Благоуханно в саду.
Гром прогремел… Ну, и ладно,
Значит, гулять не пойду.
…С детства знакомое чувство, —
Чем бы бессмертье купить,
Как бы салазки искусства
К летней грозе прицепить?
Подготовила Елена Севрюгина
#серебряныйвек #поэзия #стихи #георгийиванов #формаслов