В четырнадцать закрыл дверь на ключ. Перед мамой. Только бытовое взаимодействие, а советы, мнения, вопросы или причитания побоку. Аполлон.
Мать приняла диспозицию и хотя внутриквартирно высказываться не прекратила, но в общении с подругами, родственниками или знакомыми, всячески подчеркивала божественную природу единственного дитя.
Напротив, всякое слово отца имело значение. Мнение, кивок, одобрение или, упаси господь, ехидное хмыкание, недовольство.
Авторитет на доверии - до определенного времени беспрекословный, а начиная с четырнадцати - главный.
Кое-чему научился сам, исподтишка, практически, без высочайшего одобрения - гитара, атлетика, съем на танцах или дворовый кодекс.
Бывало и по-другому. Прилетевшее от неавторитетного или просто невидимого, непоименованного источника - одна бабка сказала, получало статус достоверности за счет секретного шепота или антисоветского душка, а когда мать обиженно говорила, что не далее как вчера делилась подобным, но на нее как всегда никто не обратил внимания, только махал рукой.
Или когда отец придавал законность материнским воплям - ладно, так и быть.
На советском телевизоре показывали очевидное невероятное, в мире животных, клуб кинопутешественников, выпускались научно-популярные журналы. Наука и жизнь, химия и жизнь, техника молодежи, где казалось все на сто раз выверено и на двести проверено, да и школа с институтом стояли вне подозрений - верные источники правды, как собственно и прогрессивное искусство. Таганка, Современник, бородатые шестидесятники или авангардные художники.
Авторитетом обладали более сильные, умелые или сообразительные, те, кто что-то мог - гитару или турник, удар или остроумие - подтвержденные признанным могуществом, мифом или легендой.
Официальные деятели наоборот, ничего кроме насмешки. Дарагой Леонид Ильич или таварищ Суслаф, партийные секретари, партийные организации и партийная литература, коммунистическая пропаганда или идеология. Всегда минус.
Минус получали и те, кто по собственной воле, из конформизма или принуждения с высоких трибун топили за "живее всех живых", но когда это делали любимчики, посвященные с полтыка понимали, так надо. Иначе не дадут "творить", и гвоздем правильной культуры всегда оставался Антисталинг. Метка, индикатор, и если "за" сразу не наш, безоговорочно, "против" - можно продолжать проверку на вшивость.
Вот человеческая речь, особенно устная, непосредственная, неофициальная, неотцензурированная, когда кто-то говорит и ему по-любому веришь, а другой, несмотря на вся старания, пафос или слезы, даже если вещает тоже самое, ноль, минус, раздражение, представляла житейскую загадку. Ведь авторитет, доверие и вообще, все важное вытекало оттуда. Стиль, эрудиция, сложность, оригинальность или колхозанство, невежество, жлобство и тупизна. Национальность и социальное положение, мировоззрение или никудышность.
Иногда индикаторы сводили с ума. С одной стороны, приличный, признанный физик или математик, кандидат или доктор, толковый спец, грамотный лектор, а с другой полный тупень - все, что касается настоящей культуры отвергает, и по быту просто унылый совок. Жигули, шесть соток, битва за путевочки или очередь на польскую стенку.
Вроде, авторитет, но в очень узком, чисто специальном смысле, а так - дурак дураком. Усеченный конус.
Лет до пятнадцати "знайки" оставались за чертой - ничего интересного, спортом не занимаются, в драках не участвуют, на танцы ни ногой. Сидят в своих башнях и коллекционируют знания. Умники. Ни пафоса, ни подвига, ни безумства - тусклые, занудные и невзрачные. Бодро отвечающие на уроке и неслышно крадущиеся по двору, не дай бог "пацаны" зацепят.
Взрослые ставили их в пример - посмотри, какой хер такойтович молодец - хорошо учится, ходит в кружок по шахматам, играет скрипку, помогает маме и бабушке...
Глаза б не видели, задрот, увалень и трусло, как земля таких носит - однако молча киваешь, ибо таковы правила "большой игры" - ведь назидая, взрослые становились лицом официальным, правильно и долго-нудно-говорящим, а подросток - виновато кивающим, претерпевающим муки стыда и осознания законоположного блага.
До поры до времени ботаны сидели тихо - читали книжки, собирали марки, учили сольфеджио или дебюты и практически не сопротивлялись дворовым наездам - плакали, тряслись или откупались, реже, заползали под чужой авторитет помогая в учебе правильным пацанам.
Музыкальная революция поменяла приоритеты - те, кто не вызывал ничего кроме насмешки, вдруг оказались на волне - умеют работать с инструментом, знают ноты, поэтому пригодны для ансамбля - считай, повезло, и они обрели "положение".
Природа советского, интеллигентного тихони изучена, описана и раскрыта. Но их житейская наивность, извечная домашнесть и трогательная уютность, милая детская умность и ангельская кротость, но главное, незащищеннность и ранимость и поныне составляют золотой фонд человеческой драмы. Или комедии. Однако практика показала, что ботаники, эти кроткие овечки с наивно-круглыми глазами, вечными ревмокардитами, железками, зубками, худобой или полнотой, обделенные вниманием девочек - ребята крепкие, удивительно практичные, цепкие за жизнь и деньги, устойчивые к алкоголю, более того, карьеро- семейно успешные и живут, дай им бог здоровья, подольше многих "героев".
Умность и терпеливость взяли свое - оказались куда более востребованными, приспособленными к современности, чем козырные пацаны семидесятых. Цивилизация, но мое глупое сердце не переменилось.
Лабиринт для Элджернона.