Спирали неизбежной смерти или круги сумасшествия жизни, выбирай любое, хотя, чаще всего, кто ж выбирает, придет темная жница и все тебе объяснит. Юлия Ли с легкостью описывает переходы между мирами, рисует красочные пугающие картины, и только юмор помогает все это выдержать.
Встреча со смертью
Ю. Анастасьяну с любовью
Смерть к поэту Жоре Вардапетову пришла августовским вечером, между десятью и одиннадцатью. Это случилось так: внезапно исчезли звезды, заморгали, как в нервном тике, фонари, а затем электрический всполох ослепил небосвод на миг и канул. И стало так глухо вокруг, будто вынули из мира весь свет и все звуки.
Жора выглянул в сад — ни зги. Лишь сердце громыхало, как колокол. Почему-то было совершенно понятно, что снаружи кто-то есть. И действительно, от дерева у калитки отделилась человекообразная тень. Наш поэт только моргнул — она уже рядом, медленно вступает на крыльцо.
И тут он разглядел силуэт… По всем повадкам — женщина. Широкий плащ в темноте вполне мог бы сойти за армейский дождевик, однако было в нем что-то сказочное, даже бутафорское… такие носили в старину, когда еще были колдуны, ведьмы, мушкетеры, на худой конец. Констанция Бонасье из советских времен, аквамариново глядящая из-под капюшона… волоокий кадр детства…
Боже, причем тут Констанция! Это уже не кино.
Она подплыла еще ближе, и в свете окна, выхватившего пришелицу из мрака, Жора разглядел Г-образный предмет, который та держала бережно, двумя руками.
Колокол в его груди оборвался и смолк.
— Ты Смерть? — выдавил он далеким, будто с осиротевшей колокольни голосом.
Она ласково хохотнула.
— Догадлив. Ну, что, впустишь? — ее-то голос оказался неожиданно приятен.
— Входи, — беззвучно согласился Жора.
Он хотел открыть дверь, но ноги не шли. Их будто вообще не было, и он висел в воздухе.
— Ничего, голубь, не беспокойся, я и в окно могу.
Ее рука, совсем не мертвецкая, а на удивление живая, горячая даже, оказалась в его похолодевшей ладони. Она легко перемахнула через преграду, опираясь на косу, как прыгун на шест.
— Инвентарь бы пристроить… поставь ее в уголок… Только осторожно. Такой предмет, знаешь ли, стоит сотен ваших душ. Надеюсь, ты в курсе, им не траву косят.
Вздохнув, жница, наконец, вальяжно раскинулась в кресле.
— Ну, что, пижон, давай разбираться? Довольно ли ты нажился, напился, накушался?
Волчья тоска обуяла Жору — неужели всему конец?
— Да ладно, не конец. Пойдем, попьем чайку на посошок. Расскажешь мне о своих грехах, стихи почитаешь. Ты ведь поэт… у нас на том свете поговаривают, что гениальный, — она доверительно зашептала, — только это тайная информация… говорю тебе по секрету… при жизни поэтам этого знать не полагается. Вот эту книжку я знаю, — ее перст с червонным коготком уткнулся в тоненький корешок, — памятный тираж!
Смерть по-хозяйски распахнула Жорин сборник:
Ей все к лицу — и паволока еле
затеплившихся сумерек, и лес,
и в школьной геометрии качелей
безудержные дребезги небес…
— Ах! Хотела бы я, чтобы и мне стихи посвящали. А это кому? Ты влюблен? В какую-нибудь музу? Слушай, ну, это даже невежливо. С тобой дама разговаривает, в конце концов.
— Этой музы давно нет, — ответил Жора вернувшимся голосом. — Она бросила меня ради прозаика.
— А я вот люблю поэзию. Есть такой грех — сентиментальна. Ну, что, чаем-то будешь обольщать или как? Я тоже, голубь, женщина. И, как видишь, не стара.
Жора глянул и обомлел. И впрямь — хороша до смерти.
— Пальтишко позволите? — робко спросил он.
— А не забоишься?
— Чего?
— А вот чего.
Она поднялась и крылатым движением скинула с себя облачение. Плащ птицей полетел на пол. Жора уронил челюсть, как щелкунчик, готовый проглотить орех. В Жору целились два сосца в розоватых ободках, на него надвигался румяный, как каравай, живот.
— Ну, а как ты думал? Я же Смерть. Нам одежда не нужна.
И вдруг ему истошно захотелось отведать ее каравая. Костлявая, прямо скажем, оказалась завораживающе прелестна.
— По такому случаю прошу в спальню, — невпопад пробормотал Жора.
— Ты на что намекаешь, маньяк?
Он замотал головой, тряся щеками, будто пытаясь пробудиться.
— Хотел сказать, в столовую.
— Оговорки по Фрейду?
— Нет… ничего такого… я совсем не то…
— Так ты хочешь сказать, я тебя совсем не возбуждаю?
— Я… э…
— Хам!
От смущения Жора резко дернул кресло.
— Присаживайтесь, барышня. Сейчас все будет.
— Да ладно, не суетись, я не обиделась, — она подмигнула, — сегодня я угощаю. У меня и самобранка с собой.
Не помня себя, Жора оказался в столовой над разверстой скатертью. Два джинна, танцующих поверх чайных чашек, медленно переплетались на брудершафт.
— Выпьем за помин твоей души! — провозгласила Смерть.
«Я уже умер», — подумал Жора.
— Не трусь. Пока не исповедуешься, не умрешь.
— А может, тогда и нам на брудершафт? — нашелся поэт.
И они скрестили руки, разлучая целующихся джиннов.
— Ну, что? — продолжала она, лишь только губы их разлепились, — доверишь мне свои интимные тайны?
— Знаешь, я ведь уже умирал один раз, — размяк Жора, опьяненный поцелуем, — меня с того света вытащили, чуть сердце не разорвалось… Только ко мне другая приходила.
— Понятно. Значит, не в мою смену это было. А сегодня я до утра дежурю. — Она игриво сверкнула своими аквамаринами. — А твоя прежняя смерть была красивая?
— О, да! Настоящая змея. Обвилась и задушила. А потом я долго был в коме.
— Но выжил.
— Да.
— Как же у тебя получилось?
— Ну, наверное, потому что мы венчались без любви.
— Ах, вот как ты запел… А со мной?
— Боюсь, начинаю влюбляться.
— Врешь, негодяй.— Уверяю! Ты на Алферову похожа…а я в нее с детства влюблен…
— Я — на эту богиню?
— Честное…
— Однако, — сказала дежурная Смерть, — время идет.
В ее руках оказались карманные часы. Ажурная крышка дрогнула, из-под нее выскочила живая кукушка и провозгласила: «Ку-ку».
— Тебе осталась одна ночь, — засмеялась Костлявая.
— Как странно… Такая кукушка была у моей матери. Птицу подобрали раненой, а потом она уже не смогла летать. Так и жила до самой смерти в клетке.
— Твоя мать сердобольная женщина.
— Не то слово! У нее жили разные пернатые — перепел, лебедь, голубь и даже орел. И всем было хорошо. У нее был роскошный бык… Не бык, а бог! Жил с нею всю жизнь, и она его не отправила на мясо, напротив — содержала даже его пастуха… Еще по маленькой?
Звонко чокнулись.
— А что теперь с твоей матерью? — спросила Смерть.
— Живет одна… Птицы разлетелись, а бык сдох от старости.
— А ты что же, навещаешь ее?
Жора повесил голову. Нежданная слеза упала в чай и разошлась янтарными кругами.
— Да. Не совсем. Точнее, совсем не навещаю.
— Ой-ой-ой… Ну, так за это на том свете ты сам в клетку угодишь… Ладно, ставлю галочку. Покаяние все же облегчает наказание… Что еще?
— Соседку Катю соблазнил и бросил. Обещал жениться, а сам уехал из города.
— А что так?
— Испугался. Она была похожа на колдунью. Такие могут людей в птиц превращать.
— Господи! Опять птицы! Вдвойне тебе клетка за это.
Жора заплакал. Неужели вдвойне?
— Ну, что ты… не хнычь… Я же с тобой… Мы теперь навеки вместе, — ласково прожурчала она.
— А дежурства?
— Ты и есть мое дежурство.
Жора зарыдал пуще прежнего, зарываясь в ее молочные перси. Обильные слезы его текли рекой, прямо в кисельные чресла. И Жорин горячий поцелуй плыл по этой реке, время от времени сменяясь восклицанием: «Богиня!»
— Так уж и богиня?
— Клянусь. Готов жизнь за тебя отдать! — кричал Жора.
Правда, и в кружках уже плескался вместо чая коньяк…
Утро наступило внезапно. Жора приоткрыл один глаз — Костлявая лежала рядом, укутавшись жемчужными локонами.
На поэта неудержимо наваливался день…
Он резко сел в постели. Ему представилось, как совсем скоро он будет лежать под липами, а друзья принесут на его могилу цветы. А последняя его муза плюнет в эту могилу. И вся, вся поэзия останется на этом свете, а он сгниет в земле.
Жора схватился за штаны — штанины бежали впереди ног. Сердце частило… Как там было у этого беглеца: «и душа, неустанно поспешая во тьму…»
— Куда это ты, голубь, поспешаешь? — рука жницы холодно и тяжело легла Жоре на спину. — Отвечай немедленно. Смыться решил? После всего, что между нами было!
Жора вдруг ясно понял, что не должен оборачиваться. Внутри него все громыхало — нельзя!!!
— Ты что, испугался? — ее голос стал также холоден и тяжел.
— Мне конец?
— Вот болван! Ты глупее, чем я думала. Моя задача, чтобы ты выжил.
— Выжил?
— Да, представь себе.
— Но ты же Смерть…
— Отношения со смертью — как коррида… Ты думаешь, тореро объят страстью убивать? Ошибаешься, невежда. Его главная цель сделать так, чтобы публика даровала быку прощение, увидев его мощь и благородство. Прощение — вот основная цель корриды. А задача матадора раскрыть все возможности быка… И лишь бык, убивший матадора, подлежит смерти…
— Неправда, — проблеял Жора, — быков убивают.
— Нет! Битва не убивает быка. Быка убивает трусость или безумие. Ты не умрешь, если найдешь в себе смелость обернуться.
— Я не могу, — лепетал Жора.
— Обернись.
— Нет…
— Посмотри на меня, как смотрел этой ночью. Поцелуй меня. Или забыл свои клятвы?
— Пощади… зачем я тебе…
— Обернись, — властно потребовала она.
Жора стал медленно поворачиваться и вдруг сделал дезертирское движение в сторону.
— Стой, подлец!
Она схватила его за шиворот. Над Жорой сверкнуло лезвие косы. Он хотел закричать и не смог. Прекрасное лицо жницы стало меняться – глазницы провалились, щеки опали, волосы истлели со скоростью сгорающей бумаги.
— Ну, пеняй на себя. Сам напросился.
Она взмахнула плащом со свирепостью матадора — и наступила тьма.
— Согласен ли ты, Георгий Вардапетов, сочетаться браком? — раздался металлический голос из-под земли.
«Что это?» — бухнула последняя мысль.
— Это ЗАГС. Запись актов гражданского состояния. Итак, Георгий Вардапетов, клянешься в печали и в радости любить свою Смерть?
Жорины губы слиплись, слова высохли, как ручей.
— Молчание — знак согласия! Объявляю вас мужем и женой. Горько!
Скрипки разразились Мендельсоном. И Жора умер.
***
Очнулся он на том свете.
Впрочем, «тот свет», ставший теперь этим, оказался пронзительно узнаваем. Обстановка, словно пытаясь подольститься, как пес, выманивающий еду, забегала вперед взгляда, и вещи, за много лет обкатанные глазом, будто кивали и улыбались, подтверждая: да, это мы.
Глупо и еще раз глупо! Выглянешь в окно — все тот же сад, как нарисованный, такой, как и при жизни… Ничего не изменилось, разве что коса на стене для устрашенья. Но это так, фарс — Костлявая пристроила вроде счастливой подковки, что вешают в домах как сувенир. О, нет! Тут вам не тартарары. «Тот свет» — не какое-то ДРУГОЕ место, это безумие кафкианского толка. Проснулся поутру — вроде и комната, и сад. Но сам ты уже нечто иное, с новой фантастической природой, отличающейся от прежней, как яблоко от табуретки. И это качество невозможно ни переварить, ни выплюнуть.
Жора пошевелился. В шею давило что-то твердое. Угодники! Что за…
— Семейное ярмо, голубь мой, — прошелестела сзади Ненаглядная.
Жора застонал.
— Что со мной? Я даже выпрямиться не могу… не могу встать в полный рост…
— Ну, а как ты хотел? Обещал же в печали и в радости.
— А сейчас у нас что, печаль или радость?
— Печаль, голубь, печаль. Твой сын двоечник и бездельник. А твоей дочери вечно нужны деньги на наряды и развлечения. Взрослеет.
— У нас и дети есть?
— А как же?
Жора хотел закрыть лицо руками и вдруг увидел собственные копыта. Он мотнул головой и почувствовал на ней рога.
— Что со мной? Я бык?
— Не просто бык — бог среди быков.
— Му-у-у-у! — закричал Жора. — Как это вышло?
— Что ты так всполошился? Жил же все эти годы — и ничего.
Она встала перед ним, воткнув руки в боки. Жора попытался подпрыгнуть, хомут болтнулся на нем, и прямо над ухом камертонно дрогнул колокольчик.
— А это что? Что за дребедень ты на меня нацепила?
— Это чтобы из виду тебя не терять.
— Ты издеваешься! Я что, в рабстве? черт тебя дери… Я же за последние годы ни строчки не написал.
— Успокойся. С чего ты взял, что можешь эту самую строчку написать?
— Я поэт, если ты помнишь.
— Ой-ой-ой, как мы разволновались! Мало ли какая графомания высокой поэзией покажется.
— Графомания? Помнится, ты меня гением считала.
— Врала. Чего ни сделаешь ради любви. Но давай будем честны сейчас — раньше ты что-то кропал и даже нравился музам, но соло на ундервуде все же не по твоим копытам. С копытами в калашный ряд, знаешь ли…
Жора чуть не задохнулся.
— Господи! Что я тут делаю? Пашу, как вол, из-за каких-то клятв, которых даже не помню. И ради кого? Посмотри на себя, скелетина! Ты же прикидывалась богиней. О! Я понял — когда тореро хочет по-настоящему уничтожить быка, он делает из него домашний скот. Это самое унизительное, что могло со мной случиться. Лучше сдохнуть.
— Ну-ну, не надо переигрывать. Мы не в театре. Ты и есть домашний скот. На большее ты не способен.
— Ах, так…
Жора застучал копытом, из драконьих его ноздрей заполыхало. Он выставил рога, как ухват, и ринулся бодать Костлявую. Но вдруг оказался оседлан.
Смерть вонзила в него пятки, и они понеслись, сначала по ночному лугу, затем оторвались от земли, все выше и выше… И вот уже их домик потонул в темноте. Жоре казалось, он убегает и догоняет одновременно. «Я внутри гоголевского бреда», — подумал он, и эта мысль, блеснув звездой, тоже осталась позади. Все его тело звенело от напряжения, мускулы страстно вибрировали, рога светились, будто наэлектризованные. И так он летел с месяцем на голове, как телец по зодиакальному кругу.
Внезапно Плеяды и Гиады затрепетали внутри него, превращаясь в один сплошной восторг, а затем что-то лопнуло и разлетелось пылью… Мрак разошелся, и Жора почувствовал высоту.
— Что ты делаешь со мной! Отпусти… я больше не хочу…
Но Костлявая продолжала пришпоривать. Она сидела, как влитая, будто Жора был ее кентаврским продолжением.
— Ты слышишь, отпусти-и-и-и! — ревел он, как пароход.
— Молись, ничтожный.
«Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо…», — пронеслось в голове у Жоры.
— Черт… ни одной молитвы не знаю. Ну, почему ты всегда сверху? Что это за доминирование такое? Хочешь сказать, ты главнее? Ладно, пусть так, только давай спустимся.
— Будешь послушным? — Жница наклонилась к Жориному уху.
— Угу, — смиренно промычал Жора, — буду, кем захочешь, днем — волом, ночью — племенником… умоляю… больше не могу…
— Ладно, — сказала она, соскакивая, — верю, на сегодня все.
Часы с пленной кукушкой пробили полночь.
— Отдыхай, рогоносец ты мой.
— Что? – возмутился Жора. — У тебя другие дежурства есть?
— Да, милый, у меня работы много. Очередь большая, все ждут, когда я их сожну.
Он уронил морду ей в ладони.
— Изменница.
— Любимый.
— Спокойной ночи.
— И ты покойся с миром, — проворковала Смерть, поглаживая Жору по холке.
Ночь была тревожной. Ветер хозяйничал в небе, нагонял тучи. Одна из них, с распахнутой крокодильей пастью, медленно поедала луну.
Жора закрыл глаза. Крокодилья пасть повернулась к нему и накинулась с яростью гоголевского бреда. Ему снился незнакомый город. По ощущениям — поздний вечер, но улицы полны людей. Среди них, на уровне человеческого глаза, лавировала ведьма на метле. Ее никто не видел кроме Жоры. А она смотрела именно на него, даже преследовала. Затем разогналась и врезалась. Следующее ощущение — она внутри Жоры, он каким-то образом ее проглотил. Его распирает — будто свинца наглотался…
Проснулся со свинцовой головой. Тонко звякнуло стекло.
— Кто здесь? — спросил он.
— Я, твой друг Борис. Пришел тебя помянуть.
— А где ребята?
— Я один остался. Все остальные полегли, как и ты. Я выпью, а ты лежи, отдыхай.
— Я, пожалуй, тоже выпью.
— Как же ты выпьешь? Ты покойник.
— Карау-у-у-ул! Боря, как же так!
— Ничего не поделаешь. Нельзя.
Жора хотел разозлиться, но силы его как-то внезапно иссякли.
— Расскажи хоть, как там, в мире живых?
— Нормально. Тебя постепенно забывают. Посмертных премий, судя по всему, не дадут.
— Что же делать? Неужели нет пути отсюда?
— Нет, мой друг, — Борис горестно покачал головой, — из могилы еще никто не выходил. Хотя… есть один способ. Если какая-нибудь муза вспомнит о тебе и сильно пожелает, чтобы ты был с ней, то может получиться.
— Так найди такую и напомни ей обо мне!
— Если я ее найду, она захочет быть со мной… Послушай, а ты сам напомни о себе.
— Как?
— Да вот хоть пернатых пошли. Смотри, сколько у тебя их тут. Авось какая-нибудь увидит и поймет, что ты здесь томишься.
Жора огляделся и вправду — вдоль стены сплошняком клетки, а в них перепел, лебедь, голубь и даже орел… Жора заплакал от счастья. Как же он забыл о них! Он кинулся к клеткам, сорвал рогом замки. Птицы захлопали крыльями и разлетелись.
Жора рухнул навзничь. Он казался себе скорее жив, чем мертв. Странные чувства владели им — рыдания сменяли смех и наоборот.
— Что с тобой?
Ненаглядная стояла над ним, потряхивая бараньей от папильоток головой.
— Я их выпустил… совсем… — хохоча, всхлипнул Жора.
— Кого?
— Ха-ха-ха-ха… птиц твоих, вот кого…
— Кто тебе позволил? Мои питомцы!
— Нет больше питомцев! — обливался слезами Жора. — Ты думаешь, проглотила меня? Ан нет, выкусите. Это я, я проглотил тебя, ведьму! А ты думала… женушка… ха-ха-ха… мы внутри гоголевского бреда…
— Ладно. Шутки в сторону. — Лицо Смерти потемнело, волосы развились, она стала черна, как дьяволица. — Все надеешься уйти от меня? Воображаешь себя героем-любовником? Жаль произносить банальности, но ты не герой и даже не любовник. Одно мое движение, и все твои телочки вместе с пташками обратятся в прах. Я твоя хозяйка. Я всегда буду ею, запомни, ничтожество парнокопытное…
На минуту Жору охватила воловья покорность. Он зажмурился — а вдруг ни одна муза не вспомнит о нем? Не лучше ли принять судьбу, как есть? Он готов был уже сдаться — и вдруг почувствовал, что ее нет.
Жора поднял голову — сквозь стекло книжного шкафа строго взирал Гоголь в золоченом переплете. Но между Жорой и сумасшедшим классиком было что-то еще. Точнее — кто-то. И этот кто-то тоже глядел, прямо из стекла, как из хрустального гроба.
Собственное отражение показалось Жоре призраком. Он вздрогнул. Мистификация! Фальшивая богиня решила удержать мужа таким способом? Жора закипел… Убить и немедленно! В морду этой гадине… Он замахнулся на свое перекошенное лицо и разбил вдребезги.
Осколки вцепились ему в руку, будто бешеные осы.
— А-а-а! — завопил Жора, прыгая и трясясь.
Но проклятое стекло не отставало, кусало теперь за ноги.
«Ноги!» — осенило Жору. Он взглянул на свои ноги — они у него были. Жора судорожно ощупал себя — это был он, такой, как раньше, до смерти. И в этот миг он почувствовал ЕЕ взгляд.
От внезапного ликования губы его задрожали. Жора пугливо оглядел комнату — на столе теплилась старая лампа, и в ее кольце белел лист, молчащий нарождающейся балладой… И вот ОНА прямо перед ним, стоит с кружкой чая и смеется, смахивая с лица веселые прядки.
— Ты! — Жора воздел дрожащие руки.
— Твой любимый чай, мой крылатый поэт.
— Чай отменяется. Пьем только коньяк! Мы празднуем мое воскресение!
Из окна, протянувшего ставни к сумеречному саду, доносилось цимбальное дребезжание цикад. Сверчки свистали на своих флейтах, как обезумевшие фавны… Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…
Утро началось с похмелья. Жора был так опьянен своим превращением, что трое суток протрепетал на самой высокой ноте. Отрезвление же прозвучало слегка меланхолично.
Прижав к груди подушку, муза уютно посапывала рядом. Виолончельная синусоида ее обласканного за ночь тела неприятно тревожила.
Жора вышел в сад и закурил. Что, собственно, такого в том, что он устал от нее? В конце концов, он ни о чем ее не просил, ничего не обещал. Конечно, она вознесла его к солнцу и все такое… но разве можно в этом упрекать? Как поэт он нуждается в полете. Но как любой мужчина…
— Как любой мужчина, увлекаемый ведьмой в полет, ты предсказуем.
Ее голос настиг внезапно. Жора похолодел.
— Что ты имеешь в виду?
— Да ничего особенного. Любой мужчина, от поэта до семинариста, начинает произносить молитвы, все, какие знает, когда полет становится невыносимо высок… Причем именно в момент наивысшей высоты, когда появляется томительно-страшное наслаждение, бесовски сладкое чувство… Мужчины беззащитны перед иррациональностью феминного, правда? И перед вами всегда неотступен лик женщины, старой, как божество, и прелестной, как панская дочка. К ней вы всегда стремитесь и от нее вечно бежите… Ты тоже от меня сбежишь?
Сигарета кометой нырнула в траву.
— Что за чушь? — промямлил он.
— Не чушь это, милок, вовсе не чушь. Гоголь знал цену этому акту… Ну, чего задрожал-то? А вот Николай Васильевич в отличие от тебя был отважен и не поминал, как болван, Угодников, а — летел, летел, летел… потому-то и стал великим.
— Он стал великим, потому что никогда не женился. А такие, как ты, свели его с ума. Со мной этот фокус больше не…
Жора хотел встать, но ноги сделались жидкими. И вдруг она навалилась грудью, с неожиданной силой прижав его к себе.
— Чего засуетился? Уже забыл ночные клятвы? А говорят, только у девиц память короткая.
Жора замычал, оказавшись в западне между двух спелых смородин, теребивших его уши. Принужденный к лобзаниям, он въедался в ее овражек, и она поглощала его с овражьей ненасытностью.
— Ну, так как насчет любви до гроба?
Он вырвал, наконец, лицо из зацелованной ложбинки… Словно в калейдоскопе поочередно мелькнули обрывок неба, бесполезный утренний фонарь… и дальше Жора видел только ее тлеющий лик.
— Смерть, — простонал он.
— Догадлив.
— Согласен ли ты, Георгий Вардапетов, сочетаться браком? — прогудело из преисподней.
«Что это», — полыхнула последняя мысль.
— Это ЗАГС… Запись актов гражданского состояния… Клянешься ли в печали и в радости любить свою Смерть?
У Жоры не было ни слов, ни чувств.
— Молчание — знак согласия! Объявляю вас мужем и женой!
Скрипки разразились Мендельсоном… и Жора снова умер.
#современнаяпроза #современныеписатели #литература #жизньисмерть #формаслов