Я дочитал Марселя Пруста, семь томов «В поисках утраченного времени», примерно три тысячи страниц. Приобрёл ли я что-то благодаря чтению этой эпопеи, либо потерял время, как её герой, которому, прежде чем что-то обрести, пришлось потерять несколько десятилетий, ибо это – непременнейшее условие всякого последующего обретения? Хотя потерей это можно назвать очень условно, ведь это была просто обычная жизнь и в то же время накопление материала для реализации замысла. Да, каждый человек вправе считать прожитую жизнь сбором материала для последующего произведения искусства, и этим легитимировать её, наделить смыслом, хотя за создание произведения искусства, слава Богу, берётся не каждый.
Широко известен эпизод с печеньем Мадлен: почувствовав во рту вкус и текстуру его осколков, герой воспроизвёл в себе прежние ощущения, когда ел его в другой ситуации, и этим как бы воспроизвёл себя прежнего, превратив память в машину самовоспроизводства. Но, вообще-то, это не единственный такой эпизод и даже не главный, просто он описан в первом томе, дальше которого добираются не все. Началось всё, пожалуй, с камней мостовой перед домом принцессы Германтской, на утренник к которой отправился Марсель, и вдруг наступил на выступающий камень, и вспомнил такой же явственно ощущаемый ногой выступ в Венеции, куда поехал после смерти Альбертины. Были и ещё примеры того, как в настоящем вдруг отыскиваются «закладки», открывающие прошлое на внезапной, случайной «странице», хотя при должной тренировке, вызванной, например, стремлением создать произведение искусства, в качестве закладки можно использовать вообще что угодно. Прошлое ведь не умерло и не исчезло, оно вовсе и не потеряно, оно продолжает жить в настоящем в скромном молчании, всегда готовое его нарушить и что-то нам сказать о нас самих.
И вот прочитал я эти семь томов и подумал: а почему, собственно, прошлое? Почему именно прошлое, являющееся нам в своей живости и красочности, и являющее нам наше очередное Я, давно, казалось бы, умершее и похороненное в братской могиле беспрерывного самостановления? Только ли прошлое как резервуар наших Я способно выступать гарантом и свидетельством нашей длительности во времени? Почему не будущее? Насколько я могу судить, никто из толкователей Пруста не ставит такой вопрос. Все концентрируются на течении времени из прошлого в будущее и настоящем как моменте «спрессованной» и концентрированной явленности наших предыдущих Я в некоем нашем общем Я, существующем как бы поверх потока времени. Даже Мамардашвили говорит только о памяти как о машине самопорождения. Но как насчёт мечты, плана, цели, всего того, что находится в будущем и оттуда, назад, а не вперёд, творит нас? Разве нельзя предположить, что время течёт из будущего в прошлое, а не наоборот, и мы прямо сейчас закладываем закладки, чтобы когда-нибудь отыскать их и подтвердить, что двигались в предсказанном направлении.
Читая Пруста, я думал о том, что для меня пример героя Марселя не слишком-то вдохновляющ. Мне не хочется, как он, ковыряться в прошлом и в самом себе, воскрешая себя прошлого, это так скучно, это так мёртво, так бесплодно. Что-то там было, но что, я уже почти и не помню, и никогда не старался запомнить. Моё Я – это не спрессованность воспоминаний, не машина памяти, воспроизводящая некоего константного Константина, а дырявое, ненадёжное хранилище всякой пусть иногда милой и трогательной, но всё же не имеющей отношения к действительности ерунды. Меня нынешнего творит не прошлое, а будущее, которого пока ещё нет, а значит, не память, а мечта, образ. Я придумываю новый мир, новую Россию, новый Волгоград, нового себя. И эти образы светят назад – из будущего в прошлое, и работают как машины порождения реальности.
При этом нельзя сказать, что Прусту такая схема в-принципе неведома. Часто говорят о влиянии Анри Бергсона с его концепцией жизни как потока, как текучей континуальности, как эволюции, представляющей искусство фундаментальным способом выражения её творческой ипостаси. Это, безусловно, так. Но есть в романах Пруста и некий неуловимый платонизм, ведь их герой часто ищет в действительности воплощения своих идеальных представлений. Вот что он говорит, например, о своих избранницах: «Они обладали способностью будить во мне страсть, доводить меня до сумасшествия, но ни одна из них не являла собою образа любви». Есть образ любви, а есть его несовершенные воплощения в конкретных привязанностях сердца. Есть идеальный образ собора в Бальбеке, а есть импрессионистические впечатления от его лицезрения с той или иной точки. Есть идеальный образ моря, а есть его изменчивый облик в ту или иную погоду. Но когда мы видим изменчивое конкретное, мы угадываем принадлежность этого конкретного к неизменному идеальному, и этот процесс угадывания, опознавания в платонизме называется припоминанием. В таком контексте наша память – это не только воссоздание в сознании образов прошлого, но и актуализация образов вечного, которое нам откуда-то уже известно. Но хранилище образов вечного не обязательно находится где-то позади, его пространственная и временная локализация вообще едва ли возможна, а потому и вся трепетность по отношению к нашему прошлому, все попытки удержать его в памяти оказываются безосновательными.
Мой самый страшный кошмар – внезапное пробуждение где-то в точке прошлого и осознание, что вся жизнь, начиная с этой точки, была лишь сном, и надо жить весь этот отрезок жизни заново. Не хочу, даже при том, что я стану моложе, но с приобретённым опытом, и смогу избежать многих ошибок. Прошлое потеряно и уже не воскреснет, даже в произведениях искусства, которые я, может быть, создам, но образы для которого возьму не из прошедшего, а из непреходящего. Там, позади, были любови, ревности, встречи с людьми, наслаждение искусством – всё как у Марселя. Но, в отличие от него, я не вижу там точки сборки, способной сотворить такого меня, который переживёт свою эпоху и откроет дорогу к будущему.
Возможно, всё дело в особенностях не только лично меня, но и текущего момента, когда рушится одна эпоха и в крови рождается новая. Новая эпоха ждёт своего пророка и летописца, который напишет эпопею «В ожидании обретаемого времени», вывернув творческий метод Пруста наизнанку, то есть описав ряд событий, чувств и идей не в прошедшем, а в будущем времени, и противопоставив памяти мечту.