18 сентября 1931 года отделы криминальной хроники мюнхенских газет поместили сообщение, которое сильно подействовало на воображение обывателей. Дело в том, что в хрониках этих упоминалось имя яркой звезды на политическом небосклоне Германии Адольфа Гитлера в захватывающем детективном контексте. Гитлер тогда уже становился частью общей немецкой воли. К этому времени лучший немецкий лётчик Герман Геринг уже определился с тем, что очень скоро станет ощущать почти каждый немец. «У меня нет сознания, — выразил он общий мотив времени. — Моё сознание это Адольф Гитлер».
К 1927-му году материальное положение Адольфа Гитлера настолько окрепло, что он позволил себе нанять загородное, под Мюнхеном, имение. Ему нужна была спокойная жизнь. Он только что надиктовал первый том своей программной книги «Майн кампф». На волю просился второй. Имение представляло собой небольшой домик во вкусе жителей баварских Альп. Домик был уютный, но скромный, из большого жилого помещения и веранды на первом этаже, и тремя небольшими комнатами на втором, так что, как говорил Гитлер, «о замашках бонз по дурному примеру иных партийных шишек тут не может быть и речи».
Хозяйство он пригласил вести свою сводную сестру Анжелу Раубал. Вместе с ней приехала её дочь, тоже Анжела. По народным поверьям дочерей нельзя называть именем матери. Дурная примета.
Его племянница будто бы была писаной красавицей. В дневнике Геббельса можно прочитать: «Шеф был со своей племянницей, в которую так и хочется влюбиться». Впрочем, это мало о чём говорит. Геббельс славен был тем, что хотел бы иметь в постели любую особь женского пола, только бы та не была уж вовсе уродом.
Товарищи по партии вскоре стали замечать неладное. Гитлер влюбился. Любовный недуг его оказался настолько опасен, что отдалил его от насущных дел. Заметили также, что он непринуждённее стал обращаться с партийной кассой. Диктовать он почти перестал. Партия могла остаться без идейного наследия.
В газетах же сообщалось следующее: «Самоубийство. Согласно полицейской сводке в одной из квартир Богенхаузена (так называлось поместье Гитлера в гористой местности Оберзальцберг. — Е.Г.) застрелилась двадцатитрёхлетняя Анжела Раубал, намеревавшаяся закончить экстерном медицинское училище, девушка была дочерью сводной сестры Адольфа Гитлера и проживала в доме 15 на Принцрегентенплац на том же этаже, что и её дядя. В первой половине дня владельцы квартиры, в которой Анжела занимала комнату, услышали крик. Но никто из них ничего не заподозрил. Вечером они постучали в комнату жилички и, когда никто не ответил, решили взломать запертую изнутри дверь. Анжела Раубал лежала мёртвая лицом к полу. Рядом на диване был обнаружен мелкокалиберный пистолет системы «вальтер». О мотивах самоубийства пока ничего достоверно не известно. По одной из версий, фройляйн Раубал ранее познакомилась в Вене с оперным певцом, но дядя не разрешил ей поехать туда. Другие утверждают, что несчастная покончила с собой из-за того, что хотела выбрать карьеру певицы, но чувствовала, что не справится».
То, что мы называем тайнами сознания, загадками характеров формируют вполне конкретные, видимые всякому невооружённому взгляду события. Они составляют биографию. Скрытая от постороннего взгляда жизнь духа формирует судьбу. Есть, однако, такие ключевые моменты биографии, которые в корне меняют внутреннюю суть человека. Самоубийство Анжелы (Гитлер всегда будет называть её Гели) Раубал и есть такой ключевой момент. При всей несопоставимости масштабов двух этих событий, только война повлияла на его характер и сознание столь же кардинальным образом. После войны он бесповоротно хотел посвятить себя политике, после смерти Гели решил, что единственной его невестой останется Германия.
Тут, попутно, можно бы сказать о чуть ли не мистическом совпадении двух величайших биографий двадцатого века — Гитлера и Сталина. Оба выросли безотцовщинами, оба готовились стать священниками, оба в детстве пели в церковном хоре, в юности Сталин писал неплохие стихи, Гитлер же сочинял драмы и оперные либретто. У обоих была одна и та же болезнь, которая в медицине носит название эйдетизма — фотографическая сверхпрочная память, которая может спустя даже годы восстанавливать, например, до запятой целые страницы книжного текста. Психику обоих одинаково накренило самоубийство единственно любимых женщин.
Поползли слухи. Они доползли и до наших дней. Поползут и дальше.
Гитлера, опять же, как и Сталина, обвиняли в убийстве. Говорили также, что с Анжелой Раубал расправилась некая тайная партийная структура, в интересах которой было не давать Гитлеру отвлекаться от своей миссии и тратить время на пустопорожнее дело.
В особое русло направил бесконечное литературное следствие по делу о самоубийстве бывший соратник Гитлера, партийный функционер Отто Штрассер, брат Грегора Штрассера, являвшегося некоторое время второй влиятельнейшей фигурой в национал-социализме. Это именно Отто Штрассер подбросил на газетную псарню лакомую кость о Гитлере — половом извращенце и сексуальном уроде.
Его книга вышла после смерти Анжелы Раубал и потому без риска быть опровергнутой.
«Мой дядя — чудовище. Невозможно представить себе, чего он от меня добивается». Так, будто бы, она говорила.
«Он закрыл меня на ключ. Он закрывает меня каждый раз, когда я говорю «нет». Её переполнял страх, гнев и отвращение, и девушка откровенно рассказала мне о странных предложениях, которыми дядя изводил её».
«Всё это было черезвычайно омерзительно, и я не находил слов, чтобы успокоить эту девушку, которая, не будь она развращена в столь юном возрасте, могла в будущем стать хорошей женой и матерью».
Я бы охотнее верил Отто Штрассеру, если бы не знал, что его книга стала местью за смерть брата, расстрелянного Гитлером, ставшим подозревать его в чрезмерных партийных вожделениях. Тут уж кто кого.
В относительной творческой разборчивости Отто Штрассеру всё же отказать нельзя. Он ограничился полунамёками. Он пощадил память несчастной девушки и не стал подробно описывать, в чём же именно заключались странные эротические «предложения» дядюшки Гитлера. Но семена, посеянные им, дали буйный цвет. Особенно постарался некий А. Ноймайр, представившийся в своей книге надворным советником и университетским профессором медицины. Психоаналитикам оказалось тесно в рамках, очерченных Отто Штрассером. Он только отодвинул задвижку на двери загона, и они дружно рванулись на волю. Самые безобидные из их фантазий можно прочитать у Эриха Фромма, заслужившего, в том числе и своей книгой о Гитлере, звание главы «неофрейдизма». «…Можно быть уверенным, что с женщинами, стоявшими ниже его, сексуальные отношения строились по анально-садистскому типу, а с женщинами, вызывавшими его восхищение, — по мазохистскому».
Всегдашняя заданность и ангажированность сознания требует, конечно, видеть в Гитлере чудовище, каковым он и является на самом деле. Но ужасы, тут описанные, как-то не пугают.
В русских средневековых фантазиях о чёрте есть одна потрясающая придумка. Он такой же, как и мы с вами, только внутри у него — пустота. Нет ни души, ни сердца, ни прочих внутренностей, ни того, что эти внутренности наполняет. Вот эта-то непредставимая пустота и была самым жутким из того, что только можно себе вообразить. Переплюнуть этот кошмар просто невозможно. Все остальные прибавления к этому, все эти рога и копыта, представляются чем-то вроде усов, пририсованных к дамскому лицу шаловливым ребёнком. Это не добавляет ужаса, а делает изображение только забавным.
Гитлер ужасен не сексуальными чудачествами. Да мне кажется, что они, эти подробности, и вредны, потому что отвлекают внимание от настоящих масштабов его кошмарного облика. К тому же все эти нагромождения страдают главным недостатком, о который разбивается вся их разоблачительная ценность. Они не вызывают доверия. От них за версту несёт недостоверностью. Никаких точных документальных свидетельств, каковых требует мало-мальски серьёзный подход даже к такой теме, нет.
О том, как на самом деле произошла трагедия известно довольно подробно. Сохранились даже полицейские отчёты, в которых есть протоколы допросов свидетелей. В том числе самого Гитлера. Если сопоставить эти протоколы, то внешняя картина событий будет выглядеть так.
Гитлер в этот день должен был выступить на митинге в Гамбурге. Митинг обещал быть как всегда грандиозным. Шла предвыборная борьба за место канцлера, а крупный портовый город мог дать немало рабочих голосов его партии.
Гитлер ехал в чёрном «мерседесе», подаренном ему знаменитой фирмой, и миновал уже Нюрнберг, когда его настигло такси, мчавшее на пределе дозволенной на этих дорогах скорости. После краткого разговора «мерседес» развернулся и помчался назад, в Мюнхен. Полицейские, остановившие машину в 13 часов 37 минут 17 сентября 1931 года в районе местечка Ингольштадт, отметили небывалый для этих мест, как, впрочем, и для всей Германии случай. Автомобиль нёсся со скоростью 55,3 мили в час — почти в два раза быстрее, чем полагалось тогдашними дорожными правилами.
Из показаний Адольфа Гитлера:
«Моя племянница сначала изучала медицину в университете, но затем поняла, что медицина не привлекает её, и начала брать уроки пения. Она могла бы уже скоро выступать перед публикой, но чувствовала себя пока не готовой к этому шагу и потому собиралась продолжать обучение у одного профессора в Вене. Я согласился с этим при условии, что её мать, которая сейчас живёт в Берхтесгадене, поедет с ней в Вену. Но так как она была не согласна с этим, то я сказал, что я против её планов отправиться в Вену. Вероятно, это рассердило её, но внешне я не заметил признаков возбуждения, и когда я уезжал в пятницу после обеда, она попрощалась со мной довольно спокойно. Как-то раз, давно, она сказала... что не хотела бы умереть естественной смертью. Она могла легко взять пистолет, так как она знала, где я храню свои вещи».
Немецкий писатель Нерин Ганн, посвятивший целый том сердечным делам Адольфа Гитлера, через много лет нашёл тогдашнюю домоправительницу Гитлера Анну Винтер и попросил её реконструировать сцену самоубийства.
Реконструкция эта вышла до предела лаконичной:
«17 сентября 1931 года мать Гели находилась в Оберзальцберге вместе со мной. Таким образом, в квартире, кроме нас двоих, никого не было. Как только её дядя уехал, Гели сказала, что не хочет никого видеть, коротко поговорила по телефону со своей подругой Эльфи Замтхабер, по-моему, написала несколько писем. Затем она заперлась в своей комнате».
Фрау Винтер почему-то в этот раз не вспомнила то, что запротоколировано с её же слов по свежим следам обер-комиссаром полиции города Мюнхена в сентябре 1931 года: «Прежде чем Гели застрелилась у себя в комнате, она помогла мне прибраться в комнате своего дяди. Я видела, как она обыскала карманы его курток и нашла при этом письмо. Позже я смогла прочитать это письмо, написанное от руки на голубой бумаге. Гели разорвала его на четыре части и оставила на видном месте, на столике, вероятно, с намерением обратить на него внимание своего дяди».
Есть и то, что не нашло места в протоколе. После того как Гели Раубал прочитала письмо и разорвала его, она сказала домоправительнице: «Меня с моим дядей теперь действительно ничего не связывает». Это и были её последние слова. Произнесены они были вечером 17 сентября 1931 года
Дальнейшее происходило так.
Утром, 18 сентября, Анна Винтер стала убирать в комнате Гитлера. Она почему-то обратила внимание на то, что нет на месте его пистолета. Почему это ей показалось странным, непонятно. Ведь отсутствовал и сам его хозяин. Тем не менее, нехорошее предчувствие заставило хозяйку постучать в дверь Анжелы. Та не отвечала. Пришёл муж фрау Винтер, который тоже несколько раз безуспешно стучал в дверь. Тогда он принёс отвёртку и вскрыл замок. Прибывший на место происшествия патологоанатом засвидетельствовал, что смерть последовала от асфиксии. То есть, Анжела Раубал, выстрелив в себя, потеряла сознание и, упав лицом в мягкий ковёр, задохнулась. В сердце она не попала и жизненно важные органы поражены не были. Если бы помощь поспела вовремя, её можно было бы спасти.
Незадолго перед тем Анжела закончила «академическую» гимназию на родине Гитлера, в Линце. На выпускном экзамене по немецкому языку она выбрала тему, которую потом толковали символически: «Три милости дал нам Бог в этой юдоли нужды: идеал, любовь и смерть». Последние четыре слова хороши были бы для названия драмы в духе поэтов немецкого романтизма, всегда обожаемых немецкими девушками.
Что же такого убийственного было в том роковом письме?
Мы помним, что фрау Винтер успела прочитать его. Упомянутый Нерин Ганн сумел это выведать у скупой на детали домоправительницы: «Дорогой господин Гитлер! Ещё раз благодарю за чудесный вечер. Я его не скоро забуду. Спектакль мне очень понравился. Я считаю дни до нашей следующей встречи. Ваша Ева». Вероятно, это первый задокументированный факт из начавшейся житейской драмы уже Евы Браун. Тут, по всей видимости, и надо искать настоящую причину смерти Анжелы Раубал, первой из череды других женщин, убивших себя из любви к Адольфу Гитлеру. Число их немалое, если учесть наш христианский взгляд, по которому и единственная жизнь есть бесценное божье достояние.
Гитлер был так потрясён этой смертью, что сам готов был свести счёты с жизнью. Те, кто наблюдали его в эти дни, утверждают, что это не было рассчитано на драматический эффект, не было рисовкой. Поверить в это можно, поскольку Гитлер уже покушался на самоубийство. Так было в 1924 году, после неудавшегося «пивного путча» и похода на Берлин, окончившегося кровью и судом. Так будет в 1932 году, когда уход из партии Грегора Штрассера грозил ей расколом и потерей политического багажа.
Магда и Йозеф Геббельс догадались использовать безотказный приём, вышибить клин клином. Гитлер обедал у них, и на обедах этих стали вдруг появляться красивейшие женщины Германии. Одной из них оказалась Ленни Рифеншталь, сделавшая в Третьем Рейхе изумительную карьеру, которая, впрочем, подтверждена её громадными дарованиями. Обширные её мемуары не дают никакого намёка на их интимные отношения. Разве что вот этот: «В тот вечер я почувствовала, что Гитлер желал меня как женщину».
Зато в этих мемуарах есть две интереснейшие детали, прямо относящиеся к описываемой теме:
«Фюрер испытывающе посмотрел на меня, немного подумал и затем сказал:
— Прежде, чем вы покинете меня, хочу вам кое-что показать. Пожалуйста, пойдёмте со мной.
Он повёл меня по коридору и открыл запертую дверь. В комнате стоял мраморный бюст девушки, украшенный цветами.
— Это Гели, — пояснил он, — моя племянница. Я очень любил её — она, та единственная женщина, на которой я мог бы жениться. Но судьбе это не было угодно».
И ещё одна неожиданность:
«Мы сидели с ним у камина, и я спросила его:
— Вы всегда были вегетарианцем?
Он ответил отрицательно и, поколебавшись, рассказал, что после перенесённого им тяжёлого шока не смог больше есть мяса. Я пожалела, что задала этот вопрос, но Гитлер продолжал:
— Я слишком сильно любил Гели, свою племянницу, думал, что не смогу жить без неё. Когда я её потерял, то в течение многих дней не мог ничего есть, и с тех пор мой желудок отказывается от любого мяса».
Так что вегетарианство Гитлера, которое ставит в недоумение слишком уж предвзятых исследователей, для которых логичнее было бы, если бы он на завтрак вместо чая пил тёплую кровь, является лишь медицинским казусом, побочным эффектом его «единственной большой любви».
По поводу всей этой истории один из объективных немецких историков Вернер Мазер выразился так: «Неспособность Гитлера на глубокую настоящую любовь, не доказана фактами».
Это событие имеет и более важные последствия.
Гитлер не раз утверждал, что провидение в самый решительный момент распорядилось сделать его единственной невестой и вечно живой возлюбленной Германию, немецкую нацию, народную массу.
Теоретикам массовой психологии и практическим политикам предстоит ещё единственная в своём роде возможность разобраться, как живой мужской опыт общения и побед над отдельными конкретными женщинами, можно приспособить к победам над толпой.
Суть женской психологии Адольфу Гитлеру могла быть достаточно ясна. Всё это чушь, что он был импотентом от рождения, страдал крипторхизмом и извращениями. В среде солдат, вернувшихся с фронта, и мюнхенских вдов он одно время считался самым неутомимым и опасным донжуаном.
Кто знает, как бы повернулась вся история человечества, не соверши Анжела Раубал свой отчаянный поступок.
Отныне ему недостаточно было обладать единственной женщиной.
Возможно, с медицинской точки зрения это и есть извращение, но в политике это было его открытием, дававшим ему великое преимущество. Он угадал в неорганизованной толпе, в поведении массы все признаки женской натуры. Его любовь и желания, даже, как утверждают, чисто эротические вожделения отныне распространяются на громадные скопища людей. И в этом смысле Германия, в самом деле, становится его невестой.
И в отношениях с толпой он действует теми известными всякому настойчивому повесе приёмами, какие положены при завоевании женщины. Известны несколько его высказываний на эту тему.
Ещё в 1923 году он говорил богатому своему кредитору, впоследствии занявшему в партии должность ответственного за связи с иностранной прессой, Эрнсту Ганфштенглю: «Знаете ли вы, что публика в цирке точь-в-точь похожа на женщину. Человек, не осознающий истинно женский характер масс, никогда не может стать эффективным оратором. Спросите себя: “Чего ожидает женщина от мужчины?” Ясности, решимости, силы и действий. Мы хотим заставить массы действовать. Как женщина, массы колеблются между крайностями… Толпа не только похожа на женщину вообще, но женщины составляют наиболее важный элемент аудитории. Обычно лидируют женщины, за ними следуют дети, и, наконец, когда я завоевал уже всю семью, — следуют отцы».
А в «Майн кампф» он напишет: «Люди, в подавляющем большинстве, так женственны по своему характеру и в своих взаимоотношениях, что их действия и мысли менее мотивированы трезвым рассуждением, чем чувствами и сантиментами».
Некий репортёр оставил довольно яркое изображение одного эпизода из времён первых ораторских успехов Гитлера. Он описывает состояние толпы — восторг её невыразим. Только действием слов общее возбуждение объяснить невозможно. Масса опьянена, экстаз её сравним только с тем, который мог наблюдать апостол Павел во время оргий на острове Патмос. Репортёр пробился к Гитлеру, и видит его состояние. Он полностью обессилен, взгляд его блуждает, он не осознаёт окружающего, от него исходит тот неприятный мужской запах, который следует за эротическим возбуждением. Дорогу репортёру заступает тоже возбуждённый штурмовик и как бы бессознательно произносит: «Оставьте его, он вам ничего не скажет. Разве вы не видите — он только что кончил». Не проскочило ли тогда в этом неточном и неосмысленном выражении то, что лучше всего объясняло происходившее.
Вспомним его последние дни. Чем ещё можно объяснить неожиданный приезд в погибающий бункер рейхсканцелярии Евы Браун, как ни этим именно следованием «чувствам и сантиментам». Она прекрасно сознавала, что это решение её является самоубийственным.
Но ведь рядом с Гитлером тогда находилась ещё и другая женщина — погибающая германская нация. Все события того времени подтверждают, что и она руководствовалась в те дни, да и много раньше, не трезвым рассуждением, а теми же чувствами и сантиментами. Гитлер первый махнул на неё рукой и оставил на произвол немилосердных событий. Он изменил ей с собственной смертью. Она же и в крайности этой продолжала оставаться невестой, верной и хранящей достоинство, своего рода…