Врата одиннадцатые,
из которых появляются патриарх на воздушном шаре, икона Божьей Матери Казанской, серебряные пули, святой Георгий Победоносец, тайна пифагорейцев, муравьи на пятиметровых ногах и сто рублей серебром.
Фитаокольничему Ивану Грамотину , думному дьяку, главе Посольского приказа, доносит следующее:
шифр «решетка от Матфея»
гриф «лично в руки»
Из надежного источника стало известно, что во время пребывания в 1611-1619 годах в Мариенбургском замке Великий Государь и Патриарх всея Руси Филарет поднимался на воздушном шаре в небеса.
Шар был изготовлен и эксплуатировался неким доктором Иоганном Фаустом с дозволения польских властей, использовавших этот снаряд для наблюдения за дельтой Вислы и побережьем Балтийского моря.
Доктору Иоганну Фаусту было позволено снабжать русского узника книгами на польском, немецком, латинском и русском языках. Список книг установить не удалось.
Летом или ранней осенью 1613 года по приглашению доктора Иоганна Фауста и с разрешения польских властей кир Филарет изволил совершить хождение по воздуху на шаре, наполненном горячим дымом.
В корзине шара вместе с доктором Иоганном Фаустом и патриархом Филаретом неотлучно находился пристав Григорий Коморовский, личный представитель его величества короля польского и литовского Сигизмунда III.
Шар поднялся на высоту тысячи саженей, сделал круг над замком, взлетел выше облаков и в течение четырех часов был недоступен для наблюдения с земли, затем опустился на поле в десяти верстах от Мариенбурга.
По просьбе патриарха Филарета доктор Иоганн Фауст и пристав Григорий Коморовский поклялись никому не рассказывать об этом хождении по воздуху.
Его величество король польский и литовский Сигизмунд III всячески поддержал желание патриарха Филарета сохранить это путешествие в тайне.
Пер Эрикссон, аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:
Вчера в Москве состоялось совещание с участием царя Михаила, патриарха Филарета, князей и бояр, принадлежащих к самым родовитым семьям России.
Известно, что совещание проходило в палатах бояр Романовых на Варварке, которыми царская семья не пользовалась много лет.
Палаты были взяты под усиленную охрану, за которую отвечал боярин Федор Шереметев. По его приказу обслуживающий персонал был полностью сменен за полчаса до начала совещания.
О темах, обсуждавшихся на совещании, можно только гадать.
Не исключено, что Романовы потребовали от аристократов поддержки в канун неизбежных бедствий. Возможно, аристократов заставили поклясться в верности трону.
По Москве ходят тревожные слухи о поспешных приготовлениях к войне или мятежу, войска перебрасываются на подступы к столице, кремлевский гарнизон и шотландская гвардия приведены в повышенную готовность.
По неподтвержденным сведениям, завтра, во время крестного хода в день празднования иконы Божьей Матери Казанской, могут произойти массовые беспорядки.
Справка:
Икона Божьей Матери Казанской была обнаружена в 1579 году на пожаре в Казани, она считается чудотворной и очень почитается русскими. В 1612 году русские повстанцы с этой иконой в руках освободили Москву от поляков, сидевших в Кремле. С этой же иконой вошел в Москву князь Дмитрий Пожарский, один из предводителей повстанцев (сейчас — воевода в Великом Новгороде).
Боярин Федор Шереметев, князь Лобанов-Ростовский, боярин, судья Стрелецкого приказа, окольничий Степан Проестев, глава Земского приказа, всем, кого это касается, приказали строго:
Завтра после литургии крестный ход во главе с Великим Государем и Царем всея Руси Михаилом Федоровичем и Великим Государем и Патриархом всея Руси Филаретом Никитичем, в окружении князей, бояр и архиереев, двинется из храма к Никольским воротам, пройдет вдоль стен Белого города до Сретенского монастыря и вернется в Кремль.
Крестный ход охраняют черные стрельцы и шотландская гвардия — явно и с оружием.
По мере движения процессии в нее, не привлекая внимания, вливаются по двое-трое переодетые стрельцы и агенты с корткоствольным и холодным оружием.
Агенты в толпе ведут наружное наблюдение и при первых признаках опасности присоединяются к переодетым стрельцам и агентам, окружая Великих Государей непроницаемым кольцом.
Черные стрельцы и агенты в засадах ждут приказа — пушечного выстрела с кремлевской стены.
Нападения ожидаются как на земле, так и с неба.
Вы можете столкнуться не только с людьми из плоти и крови, но и с призраками, ожившими мертвецами, черными колдунами и неведомой нечистью.
Серебряные пули использовать экономно.
Каждому будет выдана фляга с святой водой.
Пароль — «Пятое Царство».
Филарет, Великий Государь и Патриарх всея Руси всем московским архиереям, священникам, всем людям духовного звания написал:
Братья, завтра великий день — праздник иконы Божьей Матери Казанской, небесной покровительницы и вдохновительницы наших воинских и духовных побед.
Именно этот день враги трона, Церкви и России избрали для того, чтобы пролить кровь, развязать братоубийство, посеять новую Смуту и вновь низвергнуть нас в ад.
От вашей веры, вашей духовной крепости и любви к Богу зависит, одержит ли ад победу, пожрет ли всех нас своей пастью, обрушит ли нашу надежду или отступит перед нашим единством, падет и будет попран нашей правдой.
Молитесь, братья! А я буду вместе с вами повторять слова молитвы великого святителя Гермогена, возвысившего нас над дьяволом:
О, Госпоже Владычице Богородице Пресвятая!
С любовию, верой и страхом перед иконою честною твоею припадающие, тебя молим: лица твоего не отврати от к тебе прибегающим, Милосердная Мать, умоли Бога нашего и Сына Твоего, Господа Иисуса Христа, сохранить страну нашу и святую церковь непоколебимую, пусть от раскола, ересей и неверия избавит.
Не имеем иной помощи, не имеем надежды иной, как к тебе, Пречистой Деве, заступнице и помощнице всесильной христиан, обращаться.
Всех к тебе молящихся с верою избави от злых человек навета, падений греховных, от искушений всяких, болезней, скорбей, смерти внезапной и бед.
Дух сокрушения даруй нам, сердца смирения, помышлений чистоту, оставления прегрешений и греховной жизни исправления всем, твою милость и величие воспевающим.
Милость твоя пусть везде нам является, сподобимся твоего царствия небесного и прославим великолепное и пречестное во веки веков имя Отца, Сына, Святого Духа.
Аминь!
Ангус Крепкий Щит Маккензи, начальник шотландской дворцовой стражи, шотландским гвардейцам приказал:
Завтра день битвы.
Нас связывают с этой страной не только деньги, но Георгий Победоносец и клятва верности Великим Государям.
Шотланды не предают, не отступают, не сдаются — они побеждают, даже умирая.
Будьте готовы, братья.
С нами Бог и Святой Георгий.
Alba gu bràth! (Шотландия навсегда).
Матвей Звонарев, тайный агент, записал в своей Commentarii ultima hominis:
Ровно двадцать девять лет назад я впервые покинул родной дом и Россию, чтобы отправиться с купцами в дальний путь — в Италию, на родину предков.
В тот день красавица Айка под присмотром отца солила землю — бросала щепотку за щепоткой на пашню, чтобы та была плодородной.
А утром женщины побежали в березовую рощу, срывали последние листочки и смотрелись в них, как в зеркала, чтобы сохранить молодость и красоту навсегда.
Шел мелкий дождь, предвещая скорый снег и добрую дорогу.
Мне было грустно, ведь я впервые расставался с отчим домом, с отцом и братьями.
Чтобы растормошить меня, отец за завтраком рассказывал смешные истории, из которых мне запомнилась байка о пифагорейцах.
Когда пифагорейцы открыли, что сумма квадратов катетов прямоугольного треугольника равна квадрату гипотенузы, они чуть с ума не сошли от восторга, говорил отец. Мир устроен как гармония, в основе которой лежат натуральные числа. Это же просто упоительно! А тот факт, что постичь это равенство можно умозрительно, опьянял их. Но вскоре они вдруг поняли, что отношения между диаметром и длиной окружности у такой идеальной фигуры, как круг, не описывается натуральным числом, и это открытие стало для них трагедией. Если верить легенде, они решили сохранить это открытие в тайне, потому что, как они думали, если обыватель узнает, что отношение между длиной диаметра круга и длиной окружности не сводится к рациональному числу, он поймет, что Бога нет и все позволено, и разрушит мир...
Я ждал морали, но ее не последовало.
Иногда я думаю, что это была история о взрослении.
Или о том, что тайны подобны затонувшим кораблям, которые являют нашему взору свои борта и мачты, изъеденные солью и покрытые слизью, когда море превращается в лужу.
Или о границе между непознанным и непознаваемым, которая подвижна и недостижима...
Через час я простился с родными, сел в повозку и полетел в Москву.
Больше мы с отцом не виделись.
Новая жизнь — это история потерь.
Обнимая Юту, я впервые в жизни почувствовал, что новая жизнь может быть историей приобретений.
Тем утром я проснулся от стонов Юты.
Ей было плохо — болело все тело, тошнота подступала к горлу, сердце билось с такой частотой и силой, что сотрясалась грудь.
Я дал ей успокаивающего питья, приказал Янине присматривать за больной, а дворянину Истомину-Дитя — сторожить дом, после чего вскочил на коня и помчался к мосту.
Во времена Смуты Немецкую слободу разграбили и сожгли дотла, поэтому иностранцы стали селиться где придется — на Сивцевом Вражке, на Тверской, у Поганых прудов.
Атанасиус Пернат жил за Сретенскими воротами, в Печатной слободе — туда-то я и держал путь, погоняя коня.
Когда я спустился с моста и свернул к Василию Блаженному, дрогнула земля, разверзлось небо — на Ивановской ударил гигантский годуновский колокол. Этот пятидесятитонный очепный колокол приводили в движение три группы звонарей — внизу две группы раскачивали его, третья, наверху, управляла языком, подводя его к колоколу. Годуновскому ответил двадцатитонный «Реут», подхватили тысячи колоколов вся Москвы.
В небо поднялись тучи ворон, до того мирно клевавших зерно, коровьи лепешки и трупы разбойников, свисавших с бревен, которые торчали между зубцами кремлевской стены у Свибловой башни.
Тысячи людей на Красной площади — мужчины без шапок — крестились, многие вставали на колени.
Значит, праздничная литургия завершилась, и крестный ход во главе с царем Михаилом и патриархом Филаретом двинулся к Никольским воротам.
На севере прокатился раскат грома, потом другой — похоже, артиллерия открыла огонь по войскам нового самозванца.
Я погнал коня по Варварке, краем глаза замечая какое-то странное движение в окнах домов, у Варварских ворот взял влево, чтобы переулками добраться до Сретенки, но на Лубянке остановился в оторопи.
Конечно же, я предполагал, что вторжение в Москву князя Жуть-Шутовского будет впечатляющим, но зрелище просто потрясло.
По всем улицам и переулкам текли густые потоки маленьких человечков в дурацких колпаках, над которыми колыхались хоругви и перевернутые вверх ногами иконы, гремели сотни барабанов, гудели дудки и трубы, позвякивали бубенчики на колпаках, человечки громко выкрикивали молитвы, приплясывали, кривляясь и хохоча, там и сям над толпой возвышались всадники, передвижные штурмовые башни и помосты с пушками, и застигнутые врасплох прохожие жались к стенам домов, прятались во дворах, растерянно улыбаясь и не понимая, что происходит...
Молитвы переходили в непристойные песенки, барабаны звучали все громче, прибывали все новые силы — шагали шаткой походкой ожившие мертвецы с пятнистыми лицами, и среди них выделялся младенец в красной рубашке — царевич Дмитрий Углицкий, за ним шли призраки в капюшонах, какие-то невиданные существа вроде громадных муравьев на пятиметровых ногах и гигантских слизней с разинутыми пастями, из которых вылетал едкий дым, по земле струились змеи, ловко уворачиваясь от ног гомункулов, скакали мохноногие пауки и прочая нечисть...
Князя Жуть-Шутовского видно не было, зато в небе появились огромные птицы, кружившие над Китай-городом и собиравшиеся в стаи.
Я схватил коня за повод, потянул к ближайшим воротам — это была усадьба Петра Пушкина Черного — и едва успел уклониться от стрелы, пущенной с крыши.
Привязав коня у амбара, я выскочил через калитку в проулок и с саблей в одной руке и пистолетом в другой побежал к Красной площади, откуда доносился слитный рев голосов, лязг металла и выстрелы.
Битва кипела уже у Ветошных рядов, закрытых по случаю праздника.
Грохотали пушки, мушкеты и пистолеты, звенела сталь, шотландские гвардейцы и черные стрельцы рубились в гуще боя, с ног до головы забрызганные желтой и алой кровью.
В толпе гомункулов оказалось немало людей из плоти и крови, разбойников, которых царь скоморохов привлек под свои знамена. Одного из них я свалил выстрелом в грудь, другого с наскока зарубил саблей.
На мне не было ни кольчуги, да и пороха с пулями я не прихватил, поэтому приходилось полагаться на саблю и кинжал.
А гомункулы, люди и чудовища напирали со всех сторон, их становилось все больше, они уже мешали друг другу, и нечем было дышать из-за порохового дыма, и трудно было отличить своих от чужих...
- Пятое царство! - кричал я, разя направо и налево. - Пятое царство!..
- Пятое царство! - раздался рядом знакомый голос. - Я тут, Матвей Петрович!
Из-за дымовой завесы выскочил Истомин-Дитя, державший в руках мушкет, которым он орудовал как дубиной, и мы вдвоем стали пробиваться к тому месту, где, по моим предположениям, могли находиться царь и патриарх.
- Пятое царство! - кричал я.
- Alba gu bràth! - кричали шотландцы.
- Ура! - кричали черные стрельцы.
- Аллах акбар! - кричали татарские всадники, встречавшие мятежников копьями и стрелами в устье Никольской улицы.
Скользя в лужах крови и перешагивая через трупы, мы пробивались к Иверским воротам, ориентируясь на множество сгрудившихся там золотых крестов, хоругвей и стягов, пока наконец не увидели черных стрельцов, окруживших царя и патриарха и стрелявших с колена, князя Воротынского без шубы, боярина Шереметева с окровавленной саблей в левой руке и князя Пожарского, который что-то кричал стрельцам...
- Как Юта? - спросил я.
- Исчезла, - сказал Истомин-Дитя. - Как сквозь землю...
Пушки с кремлевских стен ударили залпом, заглушив грохот битвы.
По приказу Пожарского стрельцы сомкнули щиты шатром над головами государей, шотландцы выстроились клином, бояре и князья окружили стрельцов, и вся эта группа двинулась к Никольским воротам.
Сверху вдруг донесся резкий слитный свист, мы подняли головы и увидели стаю огромных птиц, устремившихся вниз.
А из Никольских ворот навстречу шотландцам вырвался поток гомункулов, пауков, призраков и прочей нечисти.
В просвет между щитами я увидел Филарета, который смотрел в сторону Василия Блаженного. На мгновение мне показалось, что он творит молитву, но тут патриарх закрыл глаза, и лицо его стало как у мертвого.
Я перевел взгляд в ту сторону, куда смотрел Филарет, но не сразу понял, что же произвело такое сильное впечатление на патриарха.
Но когда увидел накатывающуюся волну нечисти, впереди которой плыла Юта, ноги у меня подкосились.
Она вела их за собой, и они следовали за нею, разя направо и налево стрельцов, шотландцев, случайных людей, лошадей, гомункулов, попавших под горячую руку.
- Ты куда? - Истомин-Дитя схватил меня за локоть. - Туда нельзя, Матвей Петрович!
Я вырвал руку, вытащил у него из-за пояса пистолет и двинулся навстречу Юте, не спуская с нее глаз и не замечая ни шума битвы, ни падающих бойцов, ни брызг крови.
Сердце бунта, всему начало и всему конец...
Я шагал вперед, глядя на женщину, подарившую мне новую жизнь, которая впервые в моей судьбе была не историей потерь, но историей приобретений, и был готов к смерти, потому что ничего другого впереди не было — только морды, рожи, хари, рыла, рога, клыки, развоенные языки, чешуя, слизь, дым, огонь, только Юта Бистром с искаженным лицом, повелительница мерзости, готовой затопить Красную площадь, Москву, весь мир...
Она наконец увидела меня, споткнулась, замедлила шаг, наклонила голову, и тогда я увидел за ее спиной князя Жуть-Шутовского, глумарха, царя скоморохов, который с беспокойством переводил взгляд с Юты на меня...
- Юта Бистром, - сказал я, поднимая руку с пистолетом, - если ты сделаешь еще шаг, я выстрелю. Я люблю тебя. Я хотел и хочу, чтобы ты стала моей женой, но вижу, что власть крови оказалась сильней...
Царь скоморохов поднял пистолет, целясь в меня.
- Сердце бунта, - сказал Юта, и в голосе ее я услышал отчаяние, - в нем всему конец, Матвей, любимый...
И когда она, глядя на меня умоляюще, шагнула вперед, я выстрелил в ее сердце, отбросил пистолет, сделал шаг и упал без чувств.
Я лежал на спине с закрытыми глазами и чувствовал себя человеком, который много лет шел по дороге, опоясывавшей гору, думая, что движется по замкнутому кругу, и вдруг неожиданно для себя оказался на вершине вершин, взирая на раскинувшийся внизу великий город, на его стогны, крыши и купола, на его сады и пожары, на людей, на эти несметные множества, роящиеся на улицах, на торгующих и блядующих, строящих и ворующих, пьющих и жрущих, роющих и режущих, смеющихся и плачущих, читающих и пишущих, на слуг и пастырей бытия, на рабов и хозяев сущего, истово верующих в Господа нашего Иисуса Христа и в Господа ненашего Магомета, и внезапно очнулся, еще ничего не соображая, но уже потрясенный до основания, до ужаса, до дрожи и боли, и с криком вскочил, пытаясь сбить с себя пламя, вскочил, заметался, спасаясь от дикого воя, который оглушал, которй слепил, как яркий огонь, слепил и жег, и чтобы избавиться от боли, я завопил что было мочи, упал, забился, хрипя и пуская носом пузыри, пока кто-то не опрокинул на меня ведро ледяной воды...
Открыв глаза, я увидел над собой Артемия Дия, царского доктора.
В полутьме очки его тлели зловещими красными огоньками.
- Она умерла? - спросил я.
- Он в сознании, - сказал доктор Дий, оборачиваясь к кому-то, кого я не мог видеть. - Но ему потребуется время, ваше величество, чтобы прийти в себя и окрепнуть.
От бороды доктора пахло скипидаром — я почувствовал его густой запах, когда Дий приподнял мою голову и приложил к губам чашу.
- Выпей, - приказал он, - это придаст тебе сил.
- Она мертва? - снова спросил я.
- Да, - сказал кир Филарет, наклонившись ко мне из-за плеча доктора. - Милостью Божьей она мертва.
Я снова закрыл глаза.
Через пять дней мне разрешили вставать, а спустя неделю, поддерживаемый Истоминым-Дитя с одной стороны и Луней с другой, я прогулялся в монастырском дворике.
Дмитровский дворянин рассказал о том, чего я не видел.
Он на руках вынес меня из гущи боя и сдал монахиням Вознесенского монастыря.
Смерть Юты парализовала гомункулов, птиц и чудовищ, позволив стрельцам и шотландцам расправиться с людьми из плоти и крови.
Уцелевшие мятежники бежали — их ловили по всем дорогам, ведущим из Москвы, и бросали в тюрьмы, а тех, кто выказывал дерзость или оказывал сопротивление, убивали на месте, без суда, по совести.
Самозваного князя Жуть-Шутовского, глумарха, царя скоморохов, при большом стечении народа сожгли в железной клетке на Красной площади.
Стрельцы захватили его полуживым — он был затоптан чудовищами, вызванными им же из бездны, и кишки у него вываливались наружу.
За его поимку была обешана огромная награда, но ее, к разочарованию стрельцов, снизили вдвое, поскольку глумарх был полумертв и не оказал сопротивления, но только шипел.
Тело Юты тоже сожгли, но тайно, а прах развеяли.
Дом Конрада Бистрома разрушили и посыпали солью землю, на которой он стоял.
Усадьбу Отрепьевых на Монзе разрушили и посыпали солью землю, на которой она стояла.
Атанасиусу Пернату предложили покинуть пределы Российского царства.
Среди бумаг княгини Патрикеевой-Булгаковой нашли завещание, в котором она отказала мне свою библиотеку, включая книги, хранившиеся в опечатанном подвале.
Ангус Крепкий Щит Маккензи, начальник шотландской дворцовой стражи, помимо крупного денежного вознаграждения получил именной бриллиантовый перстень от Великого Государя и Царя всея Руси Михаила Федоровича.
Гуннар, сын Олафа, получил крупное денежное вознаграждение и тысячу четей земли на Монзе.
Иван Истомин-Дитя, помимо крупного денежного вознаграждения, был пожалован чином стольника и двумя тысячами четей земли в Дмитровском уезде.
Меня государь пожаловал золотом, тремя тысячами четей земли под Коломной и чином думного дворянина, посадив в Думе рядом с главой Посольского приказа Иваном Грамотиным.
- Что будешь делать, стольник Истомин-Дитя? - спросил я.
- Вернусь в Дмитров, - сказал он. - Женюсь. Буду служить.
- А как же Венера? Или забыл?
- Что ты, Матвей Петрович, как можно! Но, видать, надо смириться...
В голосе его прозвучала горечь.
Когда Истомин-Дитя и Луня ушли, пошел снег.
Наконец монахини признали меня здоровым и пожелали успехов в моих благоключимствах.
У порога Воскресенского монастыря меня встретил Никон Младший.
- Государи приказали спросить о твоем здоровье, Матвей Петрович, - сказал он, низко кланяясь.
Спросить о здоровье — это была одна из высших царских милостей, которой удостаивались только высшие сановники.
Я так растерялся, что не нашел ничего лучше, как отвесить Никону поклон.
- Поехали, - приказал он, откидывая полсть. - Тебе помочь?
В сани я сел сам.
В окружении сотни конных черных стрельцов меня доставили на Варварку, в палаты Романовых.
На крыльце меня встречал боярин Федор Шереметев.
Церемонно раскланявшись, мы прошли в кабинет, где несколько недель назад мы с Филаретом обсуждали смерть Ксении Годуновой и гадали о ее гипотетическом ребенке от Самозванца.
У стола, выдвинутого на середину комнаты, стояли три кресла — этот факт я не мог не отметить, потому что в царском дворце кресла предназначались только для государя и его супруги, остальные сидели на скамьях, крытых сукном. А на столе красовались серебряные тарелки, хотя обычно даже царская семья ела с оловянных. Изысканным кушаньем считался кусок вареной говядины, обернутый золотой бумагой, и белый хлеб, приготовленный на меду и посыпанный золотой пудрой.
В этом смысле сын мало чем отличался от отца — патриарха Филарета, который обедал хлебом с клюквой и отдавал в починку старые сапоги.
Не успел я осмотреться, как в кабинет вошли царь Михаил и патриарх Филарет.
Я попытался опуститься на колени, как предписано этикетом, но Михаил остановил меня.
- Как бы потом не пришлось докторов к тебе вызывать, - с усмешкой сказал он, жестом приглашая садиться.
Но в кресло я опустился, разумеется, только после них.
Боярин Шереметев разлил по стаканам вино и вышел.
- Твое здоровье, думный дворянин Матвей Петрович, - сказал патриарх, поднимая стакан. - Ты сделал больше того, чего люди не вправе были от тебя ожидать, только Бог.
Царь Михаил кивнул.
Мы пригубили вино — это было доброе испанское, а не заурядное венгерское, которое подавалось даже к царскому столу.
- А теперь, - сказал Филарет, - расскажи, о чем мы не знали.
- Мы не знали только о Юте Бистром... о Иулиании Бистром... мы искали сына Самозванца и Ксении Годуновой, не подозревая о том, что у них могла родиться дочь. Невинное существо, порождающее смерть и разрушения, всему начало и всему конец...
- Невинное? - Михаил Федорович покачал головой. - Самозванец несколько лет был учеником ее отца, они встречались...
- Тогда она была ребенком, - возразил я. - Да и сегодня наука не знает многих тайн крови. Она помогала отцу в его опытах и даже была готова пожертвовать собой ради науки, но, безусловно, не догадывалась, что ее кровь может быть использована таким образом. Самозванец оказался хорошим учеником Бистрома. Даже слишком хорошим, судя по его лаборатории в поместье Отрепьевых и по результатам. Остальное — зов крови... хотя, по правде говоря, не знаю, что это такое...
- Потому ты и не донес на брата? - спросил царь. - Я имею в виду твоего брата Андрея Звонарева, Ангела...
- Он был орудием в руках дьявола, - сказал я, опустив голову, - но если бы не он, я не выбрался бы из Галича... а брат — он и без того достаточно наказан, государь...
Я уже знал, что князь Жуть-Шутовский сжег имение Ангела, хотя и пощадил его и Анимулу Бландулу.
- Что было между вами? - спросил патриарх. - Между тобой и Иулианией Бистром?
- Я любил ее, государь... и люблю...
Отец и сын переглянулись, но промолчали.
- Итак, - сказал патриарх, - все началось в доме Конрада Бистрома, великого ученого и великого слепца...
- Алчного и беспринципного, - добавил Михаил Федорович.
- Он не разглядел в самозванце врага, - продолжал патриарх, - но это простительный грех. Непростительна торговля гомункулами и участие, вольное или невольное, в делах торговцев кровью. Их целью были деньги — они были нужны самозванцу для опытов, а также для закупок оружия...
- И дурацких колпаков, - вставил я.
- Враги трона и веры, - продолжал патриарх, сделав вид, что не слышал моей реплики, - втянули в свои дела княгиню Патрикееву-Булгакову, шевалье Армана де ла Тура, аптекаря Атанасиуса Перната, наконец самого Конрада Бистрома и его дочь. Стоило французу или княгине попытаться помешать их делам, как их тотчас убили. Убивали, чтобы посеять страх. Украли Утвержденную грамоту и подкинули князю Пожарскому и старому дураку Куракину, чтобы рассорить самые уважаемые семейства и поссорить их с нами...
- И мы ведь долгое время, - тихо проговорил его сын, - не могли поверить, что эта шутовская затея обернется мятежом... потому и медлили, что боялись показаться смешными... разве это не смешно — поднимать войска против шутов и призраков?
- На это они и рассчитывали, - заметил я.
- А еще они рассчитывали на колеблющихся, - сказал патриарх, - на тех, кто при первом же успехе мятежников предал бы нас... и таких все еще немало у трона...
Михаил Федорович промолчал.
Кир Филарет тяжело вздохнул.
- Что ж, Матвей, - сказал он, - теперь проси.
- Кир Филарет, - растерянно проговорил я, - о чем я могу просить, если вы осыпали меня столькими милостями...
- Проси, Матвей, - с улыбкой сказал Михаил. - Другого случая не будет.
Я перевел взгляд с царя на патриарха, допил вино и сказал:
- Ваши величества, отдайте мне каменный истукан, обнаруженный дворянином Истоминым-Дитя на его землях под Дмитровом. Я знаю, что Венера арестована и хранится в подвалах Пушечного двора...
- Так и знал, что он что-нибудь этакое да придумает, - проворчал патриарх.
- Отдайте ее мне, - сказал я. - В моем доме почти никто не бывает, слуги у меня проверенные...
- Засчитаем за две просьбы, - сказал царь. - А третья?
- Третья... - Я повернулся к патриарху. - Кир Филарет, простите меня за великую дерзость, но не могли бы вы рассказать, что видели, что чувствовали, когда поднялись в небо на воздушном шаре?
Царь с тихим смехом откинулся на спинку кресла.
Филарет встал, прошелся по кабинету, вдруг сел за стол и быстро написал что-то на листе бумаги, сложил вдвое и отдал мне.
- Прощай, думный дворянин Матвей Петрович, - сказал он, протягивая руку для поцелуя.
- Прощай, Звонарев, - сказал царь, вставая. - Спаси тебя Бог.
Боярин Шереметев проводил меня до крыльца, Никон Младший помог забраться в сани.
Приехав домой, я первым делом велел позвать Истомина-Дитя.
Когда перепуганный свежеиспеченный стольник вбежал в мой кабинет, я приказал ему ехать в Кремль, в государеву канцелярию, и моим именем спросить бумагу о каменном истукане, после чего ехать на Пушечный двор.
- Предъявишь царскую бумагу Анисиму Радзишевскому и заберешь Венеру, - сказал я. - Оберни стружкой и мешковиной, чтоб не побить.
- Матвей Петрович...
Я едва успел подхватить стольника, пытавшегося бухнуться передо мной на колени.
- Прощай, - сказал я. - Белой дороги тебе, Дитя.
И только когда Истомин-Дитя вышел, оставив меня одного, я с трепетом развернул бумагу, врученную мне патриархом.
На большом листе летящим почерком Филарета было написано: «Et vidi caelum novum et terram novam primum enim caelum et prima terra abiit et mare iam non est» («И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет)».
Эти строки из Откровения я, разумеется, знал наизусть.
Патриарх ответил на мой вопрос самым очевидным и самым неожиданным образом.
Ну недаром же его называют Темнейшим...
Ефим Злобин, дьяк Патриаршего приказа, главный следователь по преступлениям против крови и веры:
Святые мощи невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого обретены в церкви Жен Мироносиц на Никольской, где они были свалены в кучу и обосраны. На лбу царевича обнаружена дырка от серебряной пули.
После реставрации мощи с соблюдением всех формальностей, но тайно были возвращены в собор Святого Архистратига Михаила в Кремле.
Виссарион, личный секретарь Великого Государя и Патриарха всея Руси Филарета в рабочем дневнике записал:
Патриарху доложено о возвращении мощей невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого в собор Архистратига Михаила в Кремле.
Патриарх решил и приказал:
Мисаилу, дьякону Архангельского собора, выдать в награду 100 рублей серебром, благодарить и проследить, чтобы он эти деньги сразу не пропил, потому что у него шестеро детей и жена больная.
И отныне дьякону Мисаилу до конца жизни невозбранно и бесплатно наливать в кабаке «Под пушкой» именем Великого Государя и Царя всея Руси.