Рассказ
В какой-то момент он понял, что заблудился.
Была ночь. И был в этой ночи только он. Злая февральская вьюга сыпала в глаза колкие крупицы снега. Они смешивались со слезами, таяли и размазывались по стылому лицу. Из серо-чёрной мглы всплывал вдруг нелепым призрачным видением самострой или вагончик, и тогда человек начинал колотить кулаками и локтями в дверь… или в стену, с усилием разлепляя смёрзшиеся губы, сипло и пьяно хрипя: «Люди-и-и…». Но его никто не слышал. Изредка зайдётся остервеневшая от холода и злости собака в ледяной утробе будки и заткнётся, оборвавшись на середине лая…
«Хохма… я потом расскажу эту хохму… как в этих шанхаях… словно в тайге… плутал…» - пытался шутить он, понимая своим спутанным, отравленным водкой сознанием, что замерзает.
…Сколько времени прошло, он не знал. Он уже не стучался в дома. Не пытался найти выход из замысловатого лабиринта узких улочек. Он полз куда-то на четвереньках, повинуясь инстинкту самосохранения, пока не упёрся головой в занесённую снегом теплотрассу. Безотчётно, мёртвыми, стеклянными уже руками он стал разбрасывать в стороны снег и отламывать доски. Рычал и плакал, обдирая отслаивающиеся ногти. А когда руки перестали слушаться, рвал зубами рубероид и стекловату, пока не добрался до ржавой, булькающей, шипящей, наполненной живительным кипятком трубы.
«Всё… спасся… спасся…» Он обнял ладонями горячий металл и повернулся на спину. Вьюга кончилась. На небе стали появляться звёзды. Странно было, что они не стоят на месте, как обычно, а медленно и хаотично плывут куда-то… Приглядевшись, он увидел, что это не звёзды вовсе, а белый невесомый пух, сдутый с одуванчиков тёплым летним ветерком. Вот и лето пришло…
«Спасся», - подумал он ещё раз…
И умер.
***
Вот так бесславно закончилась бесславная же жизнь его.
Я только сейчас, сев за стол, чтобы написать о нём, понял вдруг, что ничего о нём не знаю. И не знал никогда. Всплыли в памяти лишь некоторые наши встречи.
…Мне было лет 14 уже. И мы с товарищами собирались каждый день на брошенной танцплощадке для того, чтобы курить и маяться бездельем. С одной стороны от нас был лес и текла небольшая речка с шахтёрским каким-то, чужим здесь именем Шахтаум, с другой - наш маленький мостостроевский дворик, один из многих таких же двориков рабочей окраины города первопроходцев.
И было в нашем дворике общежитие, где он жил.
Мы узнавали его издалека. У него была неподражаемая, комичная, только ему присущая манера передвигаться. Он не шагал, а семенил, мелко-мелко перебирая ногами, и даже как будто слегка пританцовывал. А, может, в самом деле пританцовывал… При этом он упирал локти в бока, складывал руки на груди, сгибая в запястьях (так в детском саду или в театре изображают «зайчиков»), и слегка потрясывал ими. Он никогда не смотрел вперёд. Глаза его упирались куда-то в землю так, что оставалось только удивляться, как он не натыкается на встречных прохожих и как до сих пор не попал куда-нибудь под машину. И обязательно… обязательно он что-то бормотал себе под нос, обиженно вывернув губы, просящим, извинительным тоном…
Если его не окликнуть, он проходил мимо, не замечая нас, как не замечал ничего вокруг. Но мы рады были встрече с этим странным и забавным человеком и окликали его: «Одуванчик!»
Он вздрагивал. Останавливался. Испуганно озирался по сторонам. И, увидев нас, укоризненно покачивал головой, как если бы мы отвлекли его от очень важного и неотложного дела.
- А я, пацаны, в горах служил, - безо всякого вступления докладывал он, подходя к нам, - в Парване.
И тут же продолжал свою обычную - бессвязную, бессмысленную речь:
- Да ну их всех… думают, что, мол... на этом и конец света сошёлся…
Мы предлагали ему закурить.
- А! - делал он отмашку рукой, словно бы отказываясь, но когда пачка готова была исчезнуть в кармане, протягивал всё же руку, вытряхивал в ладонь три - обязательно три, не больше и не меньше - сигареты и сыпал их в карман какой-нибудь очередной своей затёртой джинсовой куртки.
- Я в детстве лучшим футболистом в деревне был, тю… вспомнить страшно…
Фразу эту он неизменно сообщал всем своим собеседникам, а потом, забывая о том, что уже сообщал, повторял её снова. И представлялся нам Одуванчик - белобрысый, конопатый подросток в огромных шортах и растянутой футболке, гоняющий на маленьком, заросшем травой деревенском футбольном поле самодельный кожанный мяч, набитый тряпьём.
…Он садился рядом на лавку и, тяжело пыхтя устойчивым, застарелым перегаром, погружался в себя. Напряжённо о чём-то думал, морща лоб, и начинал вдруг ни с того, ни с чего плакать, тихо и горько:
- Господи, сколько пропито, сколько прое…ёно, мамочка моя…
Вставал, пружинисто дёргаясь на коротких ногах. И, танцуя свой вечный танец, отправлялся дальше.
***
Если не хватало выпивки - посылали за ней Одуванчика. Его кандидатура даже не обсуждалось никогда. Какая бы компания ни была. И он шёл. Безропотно.
Вечный «гонец» Одуванчик…
Однажды (я уже был 16-летним подростком и пил наравне с мужиками в дворовой общаге) из накуренной, многолюдной, потом и сивухой провонявшей комнаты мне захотелось уйти на улицу. Одуванчик как раз собирался за водкой. Он, скомкав деньги в кулаке, тщетно пытался зашнуровать замшевые, с брызгами засохшей грязи кроссовки. И, не справившись со шнурками, со психом выдернул их и швырнул в ближний угол комнаты, на груду валяющейся там обуви.
И, когда он уже выходил за дверь, я крикнул ему вслед:
- Одуванчик! Меня подожди!
Начиналась гроза. Быстро темнело. Шёл редкий дождь, который вскоре стремительно набрал силу и превратился в холодный шквальный ливень, застигнувший нас на полпути. Не сговариваясь, мы взбежали на крыльцо закрытой уже столовой, под козырёк. Закурили промокшие сигареты.
Молчали.
Я искоса поглядывал на своего спутника. Он стоял, облокотившись на перила, с потухшей, прилипшей в углу рта сигаретой и смотрел на грозу. Белый пух коротко стриженных волос на его голове намок и торчал, ощетинившись, слипшимися сосульками. По круглому розовому лицу текли крупные дождевые капли. Он время от времени передёргивался всем телом от холода, а при очередном раскате грома испуганно вжимал голову в маленькое, водянистое, больное своё тело. Я смотрел на него и удивлялся, насколько всё-таки точно иногда соответствует человек своему прозвищу…
Мы не дождались, когда кончится гроза. Стоило ей лишь немного ослабнуть, как Одуванчик, нетерпеливо и нервно пританцовывая на деревянном полу нашего временного прибежища, стал упрашивать меня продолжить путь. Ему не терпелось выпить…
Из-за грозы пропало электричество. Дверной звонок не работал, и мы долго тарабанили в дверь самогонщицы ногами, матерясь на оглохшую хозяйку. Наконец, дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулась пухлая женская физиономия с лиловым подтёком под левым глазом, обвела нас недовольно-убийственным взглядом, пробубнила что-то нечленораздельное и заграбастала деньги.
- Маша, кто там? - послышался из чёрного зева «нехорошей квартиры» сонный мужской бас.
- Свои, свои. Бу-бу-бу. Бичи местные, алкашня... Одуванчик и ещё кто-то с ним, не знаю - малой, - успокоила тётка Маша супруга.
Она долго чиркала спичками, гремела посудой, ругалась на путающуюся под ногами кошку, наконец, появилась вновь.
- Когда уж вы ею нажрётеся, Одуванчик? - ворчала она, протягивая две вонючие пол-литровые бутылки.
- Тю! Маша… Нажрётеся… Слова такие… Я, между прочим, в детстве… э-эх… я в детстве лучшим футболистом в деревне был … - обрадованно залопотал Одуванчик, завидя спиртное.
А потом уже серьёзно, указывая на тёть Машин фингал, спросил:
- Кто это тебя?
- Ударилась, - устало выдохнула самогонщица и закрыла дверь.
***
…Одуванчик заблудился, замёрз в городе. Нелепая смерть.
Улица, на которой его нашли утром окоченевшего, припорошенного снегом, с синими льдинками раскрытых глаз, не моргая смотрящих в небо, носила зловещее название - Мерзлотная. Сейчас в городе от этой улицы почти ничего не осталось: вагончики продали дачникам, самострои раздавили и перемололи под своими гусеницами бульдозеры.
Сколько же лет ему было - Одуванчику?
Тридцать три. По-моему, ему всегда было тридцать три, сколько я его знал.
…На место гибели, как положено, выехала милиция. Составили протокол. Обыскали карманы - а у него никаких документов. Кто? Откуда? Как зовут? Никто этого не знал.
В морг за телом никто не пришёл: не оказалось у Одуванчика ни родственников, ни друзей. Нотариус не зачитывал торжественно завещание собравшимся, траурно всхлипывающим наследникам. Ибо не было у него никаких наследников. И наследства не было…
Где ты сейчас, Одуванчик?
За городом, на старом кладбище я видел маленькие, в полметра высотою кресты с номерами, в два ряда растущие из земли, под которыми покоятся неопознанные и невостребованные. Может и ты – бывший футболист, бывший солдат афганской войны спишь где-то под одним из этих безымянных крестов, глядя свой последний вечный сон, где вместо звёзд плывут над миром в чёрном февральском небе белые парашютики, слетевшие с сорных полевых цветов - одуванчиков. А может, тело твоё расчленили на органы, и теперь в училищах и институтах изучают по ним студенты курс анатомии. Может быть, держит сейчас в эту минуту семнадцатилетняя студентка, брезгливо кривясь, твоё сердце, опущенное в колбу с мутным раствором, и рассказывает о строении его вызубренными из учебника терминами.
И невдомёк ей, как невдомёк было никому и никогда, что жила в этом сердце, помимо артерий и кровотолкательных мышц, тихая и слабая, хрупкая, как белый одуванчик, душа.
И не нашлось этому сердцу другой, более достойной в этом мире участи, кроме как быть мёртвым и холодным наглядным пособием.
Органом кровообращения.
2005 г.
P.S. Произведение вошло в книгу "Когда наступит осень..."