40
— На Соловках мой номер «саморуба» не прошел, все равно погнали на работу, ни одного дня не дали отдохнуть. Вместо грузчика я вновь угодил на лесоповал. Проклиная себя за жестокий поступок, я уже готовился к смерти, как вдруг из Москвы приехала специальная комиссия ОГПУ. Как я потом узнал, английское правительство заявило через свое посольство в Москве, что откажется от импорта леса, если он будет приходить с человеческими конечностями. Вот тогда и прибыл к нам специальный отряд ОГПУ, замаскировавшись под заключенных. В рваных полушубках чекисты строем под конвоем прибыли к воротам лагеря. Курилко сам всегда со своей бандой надзирателей принимал этапы. Как только эти так называемые этапники вошли в зону, на них сразу налетели курилкины мародеры: — А ну, раздевайтесь, жидовские морды! — раздались угрожающие крики погромщиков, и началась физическая расправа.
Однако это представление быстро закончилось. Мгновенно сбросив с себя всякое барахло, перед грабителями оказались «этапники» с ромбами в петлицах и наганами на боку. Двух самых матерых надзирателей пристрелили на месте. Курилко и всю его банду тут же арестовали. Потом всех показательно судили и перед строем заключенных расстреляли. После этого смертного приговора начали наводить порядок в Соловецких лагерях. Многих освободили, и меня в том числе.
Вернулся я домой калекой, отбывшим два года в заключении. Невеста моя вышла замуж через год после моего ареста. Это окончательно морально меня раздавило. Я начал жить замкнуто и одиноко.
Родители мои погибли еще в гражданскую, сражаясь за большевиков в Красной армии. Однажды я уволился с работы. Я работал старшим бухгалтером в одной текстильной фирме. После этого я долго не мог устроиться на другую работу. И тут меня вновь арестовали уже как социально вредного для государства элемента, сокращенно СВЭ, и вскорости отправили на этап. Это было в начале тридцатых годов. Так я попал на Беломорканал. — Длинный пароходный гудок прервал рассказчика. Грубый протяжный звук, казалось поплыл над морским простором в туманную даль горизонта, и словно где-то в отдалении захлебываясь надрывно стонал. Романов почему-то решил не продолжать свой рассказ. Наступила какая-то мертвая тишина. Все притихли, будто в ожидании чего-то невероятно страшного. Раздался едва уловимый слухом стук гребного винта, и мы почувствовали, что пароход медленно отчалил.
— Прощай, материк! Прощай, Большая земля! — Дрогнувшим от волнения голосом проговорил Уваров. — Я больше не вернусь назад, чувствует мое больное сердце. Для меня этот гудок последний.
Чтобы несколько развеять плохое настроение Уварова, я вновь обратился к Романову: — Ну и что было потом с Вами?
Он, осмотревшись кругом, с минуту помолчал, потом продолжил: — Я уже говорил вам, что по окончании стройки на Беломор-канале попал сразу на Колыму.
Когда был начальником Дальстроя Берзин, нашему брату — зеку неплохо жилось, но Берзина вскоре расстреляли, как врага народа. Вместо него стал злодей Гаранин. И начались на Колыме массовые убийства, изуверский террор, подобный Соловецким лагерям. Голод, холод и цинга косили народ как траву. Гаранин был настоящим верховным палачом. Он зверствовал с причудами, как хотел, и нередко убийства совершал сам непосредственно. Издевался как над арестантами, так и над вольными. Его неожиданное появление всегда сопровождалось чьей-нибудь смертью. Вот приедет, бывало, в тайгу, где работают заключенные, вызовет к себе начальника конвоя и спрашивает: — Ну, как трудится бригада? — Хорошо, товарищ полковник, — с робкой покорностью отвечает начальник. — Хорошо говоришь? — Так точно, хорошо. Отказчиков нет. — Ну ладно. Ты вот что сделай, — приказывает ему сразу строго Гаранин. — Отведи-ка всех этих хороших доходяг подальше от лагеря в тайгу и всех там и оставь. Да не забудь, чтобы завели трактор и поставили рядом, глушить пулеметные очереди.
Такие массовые расстрелы Гаранин приказывал выполнять довольно часто. Трудно было понять его садистскую логику. За плохую работу убивали заключенных и за хорошую тоже. Многих вольнонаемных он своим личным приговором сажал за решетку; в общем, зверствовал, как хотел. Его боялись все. Никто слова не смел сказать против. Все насилия и казни были узаконены его приказами. Но однажды, в конце тридцать восьмого года, Гаранина неожиданно арестовали и самого бросили за решетку. Прошел слух, что как-будто он оказался японским шпионим и специально был послан с заданием саботировать роботу Дальстроя в основном массовым уничтожением не только заключенных но, по-возможности, и вольных работников. Ехавший якобы поездом настоящий Гаранин погиб в крушении и его документами завладел шпион. Таким слухам мало кто верил. Подавляющее большинство как заключенных, так и вольных говорили, что Гаранин был посланником, но только Москвы, а не Японии. Снабженный специальными карательными инструкциями от Ежова, он смело и решительно действовал в угоду оберпалачей Москвы. — Романов умолк и загадочно посмотрел на меня и на Уварова. — Вот подумайте сами над этой историей десятилетней давности, — продолжал озабоченно он. — Какой был интерес японской разведке уничтожать врагов Советской власти, т. е. заключенных. Они не настолько глупы, чтобы| беспощадно карать враждебно настроенные против режима массы. И другое, более важное... Неужели до Москвы не доходили слухи, что Гаранин зверствует на Колыме. Ведь больше года длилась карательная акция. И еще один важный фактор: когда с Гараниным было покончено, бывшие вольнонаемные, которые отбывали срок по его указу, обратились с кассационными жалобами в Москву. Им всем прислали один и тот же ответ: — «Гаранин, хотя и являлся японским шпионом, но судил вас по советским законам, а поэтому амнистии вы не подлежите». После такого потрясающего ответа все на Колыме окончательно убедились, что Гаранин — ежовский ставленник. Был расстрелян Ежов, и эта же участь не обошла и его наймитов.
— Вполне возможно, — согласился Уваров.
— Все эти Курилки, Деревянки и Гаранины ничто иное, как творение сталинской кровавой политики и его сатрапов. —Уваров, сказав эти слова, робко посмотрел по сторонам. Однако никто не смотрел в нашу сторону. Тысяча двести человек заключенных сплошняком лежали на нарах, на полу и под нарами.
— Подумать только, как жестоко уничтожали и уничтожают русский народ после Октября семнадцатого года разные там империалисты, фашисты и чекисты, — гневно проговорил Уваров, — но народ все выдержит на своих могучих плечах и победит не силой возмездия, а покорным терпением и надеждой на будущее. История оправдает эти великие страдания народа и предаст проклятию его палачей.
— Мы с тобой не дождемся, голубчик, такого времени — укоризненно ответил Романов, поудобней устраиваясь на нарах. — Я вот семнадцать лет уже отпыхтел на казенных харчах и еще червонец разменял. Да разве я дождусь свободы со своим прогнившим здоровьем? Да и ты, хотя намного моложе меня, вряд ли разменяешь до конца свой четвертак.
— А за что вам еще дали десять лет? — перебил я Романова.
Он недоумевая, пожал плечами: — За все прошлое и намного вперед. Учли Соловки, Беломорканал с Колымой вместе, с прибавкой еще пятьдесят восьмой статьи пункт десять. Приписали мне ее просто по репрессивной инерции, как обычно делают в органах, теперь уже в МВД. Названия меняются, а наказание остается прежним. Вот, братец ты мой, какие дела у нас происходят на Руси великой. Велика она, матушка, да нет ей ни счастья, ни доли.
Мы как-то вдруг все сразу замолчали. Каждый погрузился в свои тяжелые думы. Пароход плавно покачивало на волнах. Перед открытым маленьким люком в трюме прохаживались часовые.
Вы можете оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
