Однажды около полудня в субботний день я нацепил свой изысканный макинтош дублёной кожи и вышел из дома по особенно важному делу: пересчитать всех голубей мира.
Традиция у меня была такая: поначалу призывно щебетать им ласково в окошко, входя в круг доверия и привлекая пострептилий к себе, а затем ловко хватать их своими жадными до драгоценных перьев ручищами.
Они сопротивлялись, писали жалобы в ЕСПЧ, устраивали шествия, но я крепко держал их и тащил в жандармерию.
Чтобы в угол поставить и воспитывать, воспитывать:
— Эдгар, милейший, ну ёмаё, ну ёшкин-макарёшкин, и где твой партбилет?
Ведь я агент Реагент.
Помню тот день, будто это было вчера. Эдгар даже не обиделся.
Он оправил пальто и надменно пролепетал:
— Свобода — это ряженка по акции, а вы, мсье, зря тут развели эту хищную до принудительных эдукаций катавасию, наши батальоны уже в пути.
И был таков.
Мы еще постояли рядом молча: Эдгар ждал трамвай, я писал стихи на удмуртском, а бабуля в шерстяном кардигане не по размеру испуганно рассказывала о нашем разговоре какой-то Лилечке.
В окне дома напротив показался лысеющий мужичок в махровом халате. Он помахал нам кулаком и хлебнул кефирчика.
На том и разошлись: я — на аэроплан да в Голландскую Танганьику, а Эдгар на улицу Образцова. Ведь там его супруга с ребятишками уже заждались.
К ним в двор в тот день пришли пресвитериане в свитерах. Продавали карамельные яблоки и старые книги. На них косо смотрела Маргарита Павловна, выглядывавшая из-за угла сарайчика с тяпкой в руках.
У одного из них в руке был томик стихов Бутербродского с текстом «Дорогое Румунско» на обложке. Он купил ее в Монтевидео в 1958-м, когда занесло его в этот славный городишко на уморительный съезд общества «Бултыхание» в одном из местных ДК.
Я тогда был в жюри, осуждал их бездарные попурри: сидел перед сценой в атласном пиджаке, с мыслями налегке, и уныло хлопал в ладоши, не снимая галоши.
А напротив меня люди в костюмах акул кричали «Витторио!» и задорно плясали.
А мне хотелось в Заречье.
Где дома двухэтажные с садами яблоневыми вокруг и молоко на рынке еще теплое, прямо из-под козы. И где ребятишки играются с воздушным змеем на большой поляне за ручьем. И где машинист уставший через бурьян и пустырь несёт домой детям булочки от зайчика.
Я резко вскочил на ноги и решительно заявил:
— Не могу я так больше!
Ко мне вышел управляющий, синьор Трабзон-Бультерьер. На нем был кафтан двубортный и красный берет.
Он протянул руку к выходу, указывая мне на моё место. Дверь была в углу за бордовой гардиной. На двери было написано: «Бунтарям и нетерпеливым сюда!».
Я спросил, к кому же из них руководство ДК меня причисляет.
Он ответил: «к неряхам».
Я расстроился, ведь я всегда был порядочным лисёнком.
Дверь мне открыл моряк Афанасий в бескозырке и сером бушлате. За дверью начинался темный лес с трамвайными путями, едва различимыми в тусклом свете фонарей. В киоске поодаль продавался сельдерей.
На остановке я снова встретил Эдгара.
— Как же тебя сюда занесло, старина?
Он складывал очки в очешник и молчал.
— Какого трамвая ты ждешь в ночи, добрый голубь?
Эдгар посмотрел на меня и зарыдал:
— Я не сдал ни химию, ни топонимику!
Я похлопал его по плечу.
Вдали запела кукушка. С ветки упал комок грязи. Проходящий мимо бобёр в панамке заметил:
— Что-то холодает.