Одни встречаются для того, чтобы жить вместе долго и счастливо, другие для того, что бы расстаться и всю оставшуюся жизнь хранить в сердце своем любовь и память о любви. А кто-то прикасается к жизни поэта поводом для рифмованных строк.
В далеком 1936 году поэту Марине Цветаевой было 44 года, поэту Анатолию Штейгеру 29. Цветаева уже добилась известности, Штейгер издал три книги «Этот день», Paris, 1928, «Эта жизнь», Paris, 1931, «Неблагодарность», Paris, 1936, но к знаменитостям себя не причислял. Они встретились на творческом вечере Марины, Анатолий напомнил о том, что они уже виделись четыре года назад и тогда он подарил ей книгу. Цветаева тогда даже не запомнила его лица, взяла, поблагодарила, а когда вернулась домой, открыла и… бегло пролистала. Потом она ждала, что он вот-вот появится узнать ее мнение, но Штейгер как в воду канул, зато вдруг пришло письмо от его сестры. «Письмо было отчаянное: он мне когда-то обещал, вернее я у него попросила – немецкую книгу – не смог – и вот, годы спустя – об этом письмо – и это письмо – вопль. Я сразу ответила – отозвалась всей собой. [...] Он – туберкулезный, давно и серьезно болен – ему 26 или 27 лет» [1]. И вот их вторая встреча. Краснощекая, пышущая здоровьем и еще не остывшим азартом, современники рассказывали, что Цветаева вдохновенно читала свои стихи, он с мертвенно белым лицом и сияющими глазами чахоточного больного. Контраст. Она так и запомнила чернота и белизна. И еще серебро…
Она замужем с двумя детьми, была еще одна – малютка Ирочка, которая умерла в 1917 г. от голода в возрасте 3 лет в приюте в Кунцево. Он неженат, и недавно расстался с любимой девушкой. «Усугублялось все тем, что он сейчас после полной личной катастрофы – кого-то любил, кто-то бросил (больного!) – и только об этом и думает и пишет (в стихах и в письмах). Мне показалось, что ему от моей устремленности – как будто – лучше, что – оживает, что – м. б. – выживет – и физически и нравственно...»[2]. На Руси долгое время не приживалось слово «любовь» бытовало «жалость». Любить по-русски – это жалеть. Любить поэта – тяжкий крест, откровение и восторг. Любить смертельно больного поэта, уже почти не принадлежавшего этому миру, стоявшему как бы на грани, на лезвии… Вот Марина и бросилась в новые отношения, в новый роман, как в воду с обрыва. На самом деле и отношения и роман были чисто эпистолярными, так строка за строкой, ложились на лист слова любви и утешения. Цветаева истинный писатель, ее призвание переводить чувства в слова, а мир земной в мир небесный. Другая кинулась бы обивать пороги врачей, пыталась достать лекарства, дежурила бы в палате и держала за руку. Цветаева писала длинные по несколько страниц письма и Штейгер отвечал ей, изливая на бумагу всю свою душу. Он знал, что умрет и потому исповедовался, не священнику, но священной. Не церкви, а тому, в чьих стихах видел божественное.
Марина родилась в семье профессора Московского университета, известного филолога, искусствоведа Ивана Владимировича и пианистки Марии Мейн. В их доме звучала музыка и говорили о литературе.
Анатолий происходил из старинного швейцарского баронского рода. Отец — Сергей Эдуардович Штейгер предводитель дворянства Каневского уезда. У них в доме чтили историю и разговаривали о политике.
Согласно семейной летописи, предок Николаус Фридрих Штейгер (1729-1799), служил бургомистром Берна, когда Бонапарт вторгся в страну, Николаус возглавил борьбу за независимость. В памяти о его заслугах перед родиной благодарные сограждане поставили ему памятник в Бернском соборе.
Мы очень мало знаем о недолгой жизни Штейгера, в литературе он запомнился в основном как один из представителей так называемой «Парижской ноты» — литературного течения в поэзии Русского Зарубежья, существовавшего в середине 1930-х годов. Во многом он продвигался благодаря стараниям своей сестры поэтессы Аллы Головиной. Почти все его письма к Цветаевой, пропали вместе с утерянными документами Марины Ивановны, что дает нам надежду, что рано или поздно они еще проявятся где-нибудь. Пока же я бы хотела составить портрет Анатолия Штейгера 1936 года, отталкиваясь от писем Цветаевой, в которых ясно проступают его черты.
Обычно, рассматривая любовную лирику, мы говорим о творце и музе, имея в виду, что творец мужчина, а муза женщина. Блоковская незнакомка, Бетховенская тайная возлюбленная, все эти бесконечные NN. История любви Марины Цветаевой и Анатолия Штейгера – история творца и его музы, где творцом выступает Марина, а его мистическим возлюбленным Анатолий. Если бы все его письма сохранились, история обрела бы второе дыхание, и сейчас мы возможно рассматривали бы высочайшее произведение двух гениев русской литературы, встретившихся ради рождения этого шедевра. Вполне возможно Цветаева настолько гениальна, что отталкивалась почти от пустоты, что ходила по водам как посуху и держалась крепостью духа и силой небес. Теперь мы можем только гадать, додумывая, дописывая истории, рассказанные своей божественной возлюбленной рыцарем Штейгером.
Его первое письмо-исповедь на шестнадцати страницах произвело колоссальное впечатление на Цветаеву. Теперь ей стали более понятны стихи из его книги «Эта жизнь», которую он подарил ей при первой встрече, написав на титуле: «Марине Ивановне Цветаевой, великому поэту. От глубоко преданного А. Штейгера, 1932». На полях рукой Марины помечено «хранить».
«…в первом же моем письме на 16 страницах – постарался Вам сказать о себе все, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали с кем имеете дело и чтобы Вас избавить от иллюзии и в будущем – от боли», – писал он ей.
«Уже привязавшись к нему – обещала писать ему каждый день – пока в госпиталь, а госпиталь затянулся, да как следует и не кончился – госпиталь – санатория – невелика разница. А он уже – привык (получать) – и мне было жутко думать, что он будет – ждать»[3]. И так – каждый день, и не отписки, а большие письма, трудные, по существу: о болезни, о писании, о жизни – все сызнова: для данного (трудного!) случая.
В эмиграции Цветаевой живется нелегко. «Никто не может вообразить бедности, в которой мы живём. Мой единственный доход — от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живём на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода»[4]. Из всех доступных ей в это время удовольствий, посещения литературных вечеров и чтение, запойное чтение сборников стихов, которые удается бесплатно получить в библиотеке или одолжить у друзей. Книга поэта Штейгера – настольная книга Цветаевой.
Что в ней, никаких особенных откровений, многие стихи почти детские, простые до наивности, но должно быть, легли они на душу Цветаевой, потому она и перечитывала, а потом писала ему и на последние гроши отправляла письма каждый день. О том, что стихи слабенькие, Цветаева понимает, она не ослеплена любовью настолько, чтобы назвать черное белым, а посредственное гениальным. «Почему Ваши письма настолько лучше Ваших стихов? Почему в письмах Вы богатый (сильный), а в стихах – бедный. Точно Вы нарочно изгоняете из своих стихов всего себя, всё свое своеобразие – хотя бы своей беды, чтобы дать вообще – беду, общую беду: бедность».
Неужели сентябрь? Неужели начнется опять
Эта острая грусть, и дожди, и на улице слякоть…
Вечера без огня… Ведь нельзя постоянно читать.
Неужели опять, чуть стемнело, ничком на кровать –
Чтобы больше не думать, не слышать и вдруг не заплакать.
Теперь он живет в туберкулезном санатории и ждет смерти. Цветаева так и представляет его себе в голубой рубашке (память о событиях в Ницце связанных с его предком, в своих стихах он то и дело возвращается к голубой рубашке). Здание санатория, разумеется, белое, на изможденной болезнью руке избранника серебряный перстень, возможно подарок неверной возлюбленной или знак тайного общества. Романтический облик, впрочем, Цветаева грешит только в мыслях, из голодной и холодной реальности создает свой идеальный мир и ныряет в него, попадая в волшебную страну, где ждет ее таинственный, нет, не принц, это было бы пошло и совсем не по-цветаевски, ее ждет поэт! «у Вас на руке перстень – по белизне блеска – серебряный – чей? Что – на нем – за ним в нём?» – ревниво интересуется Марина, и потом здесь же – «… как не обнять? Всего Вас со всем внутри имеющимся: с Вашим безмерным сердцем – и недостаточными лёгкими, ибо предупреждаю: мне в (... «таком как Вы» – Вам будет холодно, «в Вас» – не поверите) – в нас всё дорого, вплоть до ущербов, и недостаточные легкие – не меньше – избыточного сердца – и если я сказала мать – то потому что это слово самое вмещающее и обнимающее, самое обширное и подробное, и – ничего не изымающее. Слово перед которым все, все другие слова – границы». Вот так, почти шифровка для непосвященных, но имеющие ключ да поймут. Любовь – понятие безусловное, поэтому Марина и пишет, что ей в нем все дорого, вплоть до физических недостатков. В этом и других своих письмах сравнивает его с ребенком, а себя с матерью, потому что мать все поймет и примет любым.
«И хотите Вы или нет, я Вас уже взяла туда внутрь, куда беру всё любимое, не успев рассмотреть, видя уже внутри. Вы – мой захват и улов, как сегодняшний остаток римского виадука с бьющей сквозь него зарею, который окунула внутрь вернее и вечнее, чем река Loing, в которую он вечно глядится. Это мой захват – не иной. (В жизни, я может быть никогда не возьму Вашей руки, которая – вижу – будет от меня в поларшине расстояния, вполне достижима, так же достижима, как мундштук, который непрерывно беру в рот. Взять вещь – признать, что она вне тебя, и не «признать», а тем самым жестом – изъять: переместить в разряд внешних вещей. С этой руки-то все расставания и начинаются. Но, зная это, может быть все-таки возьму – потому что как же иначе дать?... хотя бы – почувствовать). Как хорошо сказано, пока мы не дотронулись до чего-то это наше, как только дотронулись, признали, что оно не часть нас – следовательно, потеряли.
«И наперед Вам говорю – каким бы Вы ни были, когда войдете в мою дверь, – я всё равно Вас буду любить, потому что уже люблю, потому что – уже случилось такое чудо – и дело только в степени боли – и чем лучше Вы будете – тем хуже будет – мне. Я – годы – по-моему уже восемь лет – живу в абсолютном равнодушии, т.е. очень любя того и другого и третьего, делая для них всё, что могу, потому что надо же, чтобы кто-нибудь делал, но без всякой личной радости – и боли: уезжают в Россию – провожаю, приходят в гости – угощаю. Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту под которой сразу оказалась моя родная живая бездна – куда сразу и с головой провалились – Вы».
Русская литература знает много примеров любовных писем, но письмо Цветаевой – это сплошная поэзия, главный герой и вдохновитель Анатолий Штейгер. Может быть и к лучшему, что они не жили вместе, не делили ложе и скудный обед, не считали вместе последние гроши, не ругались из-за немытой посуды, а просто летали в империях, и роман их остался в письмах и стихах.
Наверное, мы бы забыли поэта Штейгера, если бы не этот взрыв сверхновой любви, если бы не эта переписка. В 1936 году Цветаева создает цикл «Стихи сироте», все стихи которого посвящены ее тайному возлюбленному Штейгеру. Письма идут один за другим, Цветаева ждет, словно девочка, только что выпущенная из института благородных девиц, ждет почты и огорчается, если очередное письмо все еще не пришло. Тайный любимый, чем дольше он останется в стране воображения, тем дольше она сможет писать о нем, писать ему, про него и в него. Слова слетают с пера, Цветаева почти задыхается, не успевая записывать откровения любви. Она и мечтает о встрече и не желает ее, потому что знает, плотское убьет духовное «Это – им приходит в пах, – отвечает она на резкое замечание Штейгера, – нам – только в душу, и не приходит – было всегда. Знайте одно: когда душа есть, она – всё: нет души – нет, и никакого отдельного паха нет: это для докторов есть: «ранен в пах», мы – всегда в душу».
И тут же словно позабыв с чего начала, она излагает афористичное: «Не забудьте, что мнящаяся нам невозможность вещи – первая примета ее естественности, само собой-разумеемости – в мире ином. Ведь все мы удивлены, что нельзя ходить по морю: раз море есть – и ноги есть. И когда Христос идет по водам – мы сразу узнаём – и успокаиваемся. Как сразу, во сне, узнаём упругость (держательную способность) воздуха. И разве, сейчас, не естественно – что я Вам пишу – что пишу? Разве не чудовищно было бы – мне (будучи мной) на Ваше письмо отозваться – иначе? Разве не то было бы – чудо (гнусное)».
Как непохоже это письмо на все то, что мы сегодня называем письмами, Цветаева говорит о духовном мире, который более понятен ее волшебному другу, другу за гранью. Ее душа истосковалась по настоящему, по горнему миру, потому и явившийся ей поэт мнится представителем высших сфер. Она не может пропустить возможности общения с ним.
Говорят, художник должен быть голодным. Что-то в этом есть. Настоящие романтики просто неспособны жить в нормальных человеческих условиях, в комфорте и достатке. Для вдохновения им нужны трудности и лишения, нужны декорации настоящей трагедии, потому как чего стоит любовь без трагедии? Летом 1930 года Цветаева обнаружила замок д'Арсин в Верхней Савойе (Франция). Сначала она смотрела на замок, в котором отдыхал и лечился ее муж С. Я. Эфрон со стороны деревни, где ей удалось снять комнату. В замке был расположен санаторий, и в свой первый приезд, Марина могла лишь заглядывать туда в часы посещения. Но в 1936 году она поселилась в самом замке. «Я в Савойе – (мы с Муром) имеется в виду с сыном. Прим. Ю.А. – в настоящем феодальном замке – ХШ века, для меня, к сожалению, слишком приспособленном к человеческому образу жизни – есть и вода, и электричество и – увы – мебель, хотя и не новая, но – явно – не то – но я забралась на чердак, в никем не оцененную комнату – вроде пещеры, с крохотным оконцем пробитым во всей толще стенки – с каменным полом en pierre de taille (из тесанного камня – фр.) – и здесь блаженствую, т.е. пишу все утра!»)[5].
«Мы от нетерпения (у души – свои сроки) опережаем настоящего партнёра и кидаемся к любому, внушая ему быть – любимым. Заметьте, кстати, какие мы не-с-теми (с не-теми!) – жалкие: ни на что непохожие, нелепые, уроды какие-то... Когда Вы себе с другим перестаете нравиться (хотите «исправиться» – или развратиться) – уходите от него, потому что он Вам – яд.
Будьте только с тем, кто Ваше самоощущение повышает, подтверждает ( – Значит: будь один? – Да, значит – будь один. – Нет, значит – будь со мною.)». После одного из его писем, она видит сон, в котором «Я была озабочена Вашей светящейся белизной среди других загорелых лиц, Ваше лицо сверкало как серебро, и по этому сверканию (я и во сне близорука) я Вас узнавала. Замок тот – в горах, и оттуда мне еще легче будет с Вами дружить. (Замок очень тёмный, весь в елях, – оттого Ваше лицо так и сверкало)».
А меж тем жизнь Анатолия сплошной госпиталь, дама сердца пишет о мистической любви, и как раз в этот момент врачи назначают ему операцию на легких. «…сложная операция – туберкулезная опухоль – на днях режут – может – зарежут...». Что это, грубая попытка шутить или желание испугать? У Цветаевой все от противного, ее чем сильнее испугаешь, тем она будет сильнее переживать и любить. Любовь от жалости, а тут еще и страх.
Марина все поняла: «Если это сознательно, т.е. – чтобы сделать мне больно, т.е. – чтобы я больше Вас любила – дружочек, мне всё равно уже больно, и не забудьте, что я всегда всё обскакиваю:... тот поезд, на который – все опаздывают!» – да сложно любить настоящего поэта, поэт впереди всего и вся. Простые люди за ним не успевают даже движением глаза. «Но есть животная боль, тревога за жизнь, – тот ланцет, перед которым я бессильна, ибо не я режу и не меня режут – и если Вы этот ланцет хотели в меня всадить. Если же бессознательно – то опять-таки Вы моего отношения недооцениваете, – для меня это не может быть простой (хотя бы очень волнующей) новостью».
Писем нет, Марина не находит себе места, пишет стихи любимому, часами смотрит в одну точку. Между ними всего 25 миль, но она не находит в себе сил их преодолеть и явиться к той самой больнице, где возможно ее уже никто не ждет. Когда уже позже, 19 августа она начинает планировать их встречу, то тут же сталкивается с целой стеной всевозможных препятствий, ехать нужно на машине, одной дорого, в Женеву ездят компанией и платят вскладчину, к тому же, из-за отсутствия необходимых документов, она не может получить визу. Если ее даже пропустят за границу, нужно распланировать все так, чтобы сразу сесть на поезд, добраться до больницы, побыть там час или два, и снова тем же путем домой. Трудно.
И тут же перед ней вырастает новая стена. «Еще одно: я совершенно не ориентируюсь (ни даже в доме), это у меня – болезнь, я сразу теряю направление, верней отродясь его не имела – никакого – ни на час», и еще одно «я ведь Вас, конечно, в палате не узнаю 1) п<отому> ч<то> я близорука, а больница не театр, чтобы смотреть в лорнет 2) п<отому> ч<то> я Вас вообще не знаю: лица помню только выучив наизусть. Что помню: чернота и белизна (та хвоя и то серебро), во-сне я бы Вас сразу узнала, но – в жизни…». Кажется, что она сама начинает выстраивать стену между собой и им, зачем? Может, чтобы не разочароваться или не разочаровать, Цветаева первым делом писатель, и создать гениальный текст, для нее проще и естественнее чем подняться и куда-то поехать.
Но вот наконец 1 августа приходит первое письмо после операции: «Первый ответ на вид Вашего письма: удар в сердце – и ком в горле, и пока я письмо (аккуратно) вскрывала – ком рос, а когда дело дошло до вида букв – глаза уже были застланы, а когда я, приказав им – или себе – подождать – прочла и дочла – я уже ничего не видела – и всё плыло. И я сама плыву сейчас, вместе с глазами и буквами. (Описываю, как с Марса – или даже – Сатурна – но это со мной – так редко, так никогда). Мой родной, ведь это тоже была – операция, вскрытие письма было вскрытие нутра, и я так же честна и точна в своём описании, как Вы – в своём – и я тоже больше сегодня ничего не напишу Вам, кроме Любящая Вас М».
«Вскрытие письма как вскрытие нутра» – не важно даже что он написал, еще на конверте она заметила знакомый почерк и все поплыло, размывая границы.
Через две недели она получает большое подробное письмо, и, должно быть, по неровному почерку догадывается, что процесс выздоровления идет медленно. «…умоляю не писать, если трудно – и умоляю написать, если можно». Тогда же на своем чердаке она находит старую фотографию представительного мужчины, на обороте надпись «фотография С. Штейгера (отца Анатолия) – совпадение или знак?
Желая развлечь своего друга, Цветаева присылает ему фотографии Петербурга, надеясь, что тот узнает знакомые места. В одном из писем Анатолий сообщил, что жил в Питере три зимы.
«- Не удивляйтесь гигантскости моего шага к Вам: у меня нет другого. Вы тоже человек одной ночи – одного взгляда – и целой жизни тоски – Sehnsucht (страстное желание, томление. нем.) – оборота на. (Потом этих взглядов становится много, но каждый – нож.) Вы тоже сразу хотите не-жить, чтобы не было ни потом, ни дальше. (Продолжения не будет.) Сколько бы мы раз уже умирали, если бы боги нас слушались! … Душа (когда она есть: ее нет – никогда) рождается готовая, не рождается – продолжается – со всем грузом бессознательной и бесполезной памяти. Бессознательной – так руки сразу узнают клавиши, плечи – волны – бесполезной – все ошибки заново, как будто бы никогда не расшибался – и это уже можно проследить в короткой нашей, в короткой Вашей жизни: от чего Вы в жизни излечились, чему – научились? Ни от чего. Ничему. И вся я к Вам этому – живой пример».
9 августа она уже откровенно предлагает жить вместе и не расставаться. Недавняя операция, молчание, когда ей казалось, что его больше нет, заставила Марину прочувствовать всю ценность их отношений. «Нам с вами эти дни (с получения мною Вашего первого письма, а может быть – и с его написания) нужно было бы жить вместе, не расставаясь – с утра до вечера и с вечера до утра – ведь всё равно, как эти пространства между – называются! Никогда никто к Вам так всем существом не шел, как я сейчас. Так только море идет – всем собой. (Прилив.) Ваше письмо (последнее) лежит у меня во Втором Фаусте: спит в нем, обнятое гётевским восьмидесятилетием – и всею игрой тех Нереид и Наяд. Это Ваш дом, Вы в нем живете. Сколько у Вас сейчас домов кроме бернского: я, моя тетрадь, мой замок, Второй Фауст».
А что же он? Его пыл постепенно гаснет. Что это? Страх перед напором, напоминающим смерч? Попытка уйти, не разрушая чужой жизни? Анатолий понимает, Марина связана семейными и иными узами, дочь уже взрослая барышня, сыну 11 лет, больной муж. Она не должна бросать все ради того, чтобы может на годы приковать себя к постели неизлечимо больного человека.
Меж тем, любовь к поэту переполняет Цветаеву до краев: «Нынче, открывая дверь в свою заведомо-пустую комнату, я на секунду задержалась на пороге с мысленным вопросом: – Можно? И удивиться не успев (на свою рассеянность) поняла: она до того заселена Вами, что если меня в ней нет, то в ней конечно – Вы».
Ее письма переполнены восторгом, но счастье вдруг оборачивается ужасом, в своем новом письме Штейгер жалуется на боль и Цветаева тут же ощущает боль всем своим существом: «Когда я прочла: боль выносимая, т.е. глазами увидела слово: боль – у меня всё внутри – от горла до коленных чашек – физически задрожало, и я ещё удивилась, как можно так неподвижно стоять – и так дрожать».
И это еще один звоночек Штейгеру: если Цветаева ощутила приступ боли просто прочитав слово «боль» каково будет ей, решись они жить вместе? Когда она каждый день будет видеть его мучения и сопереживать? Может ли любящий человек позволить любимому так страдать? А Марина уже летит дальше, если она не может добраться до него, он приедет к ней.
Все это время, Цветаева переводит «Бесы» Пушкина на французский, в конце августа посещает Бельгию, где 2 часа читает стихи и отвечает на вопросы. Ни разу не присев, не переведя дыхания. За это выступление она получает 250 франков, этих денег должно хватить любимому для того, чтобы приехать к ней. Но на это предложение он отвечает категорическим отказом, дворянин не может взять денег у женщины, тем более женщины, которая обязана заботиться о своих детях.
«…когда мне нужен врач, – я иду к врачу, когда мне нужны деньги – иду к моим швейцарцам».
В ответ на достаточно резкий тон, которым отвечает ей Штейгер, Цветаева с горечью восклицает: «Не прогадайте! Не променяйте первенства на чечевицу бытовой (хотя бы самой похвальной) одумки. Нас с детства учили: деньги – грязь. Не промельчите – и себя, и меня, и всей чудесности нашей встречи. Разве это так уж часто бывает?»
Последние письма Штейгера приходят на картонках с гербом баронов Штейгеров. Много ли можно написать на картонке? 2-3 предложения. Не этого ждет от своего рыцаря Марина. Тем не менее, он уверяет ее, что собирается приехать, назначает дату и просит забронировать для него комнату.
В последний момент планы рушатся. «Вы отлично сделали, что не приехали, Вы поступили как умный хороший зверь, который пошел отлёживаться в берлогу. (Если бы Вы тогда приехали – это был бы удар радости, которого я не мыслю. У меня всегда чувство – что я умру от радости – или от страха.)».
В сентябре вдруг снова появляется надежда встречи, одна читательница обещает организовать гастроли, она оплатит проезд, но питаться придется в столовой для бомжей. Цветаева согласна даже на это унижение, лишь бы увидеться. Но тревожит предчувствие, что там ее никто по-настоящему не ждет. Штейгер же переживает очередную депрессию: вместо того, чтобы вести светскую жизнь, общаться с другими поэтами и издателям, он вынужден проводить время в больницах, какое бытие он сможет предложить даме своего сердца? Какое общество? Его окружают больные, занятые собой и своими недугами. Он здесь никому не нужен, и никто не нужен ему. Жалуется он и на равнодушную к его состоянию семью и забывших его друзей.
К концу лета должно быть, рыцарь печального образа немного устал от «гигантскости шага большого поэта» и стал писать реже. Кроме того, его письма сделались не столь глубокими и откровенными как прежде. Непросто любить поэта, это тяжкий труд и подвиг любить поэта, тем более, такого великого поэта как Марина Цветаева, не всякий человек, даже если он и сам наделен талантом на это способен. А может быть просто болезнь отступила, мощная энергия любящей женщины на какое-то время сумела отодвинуть даже смерть. И что же поэт, он перестал думать и писать о смерти, временно превратившись в самого обыкновенного человека, которому уже не была нужна столь мощная, все побеждающая страсть.
«Если бы можно было запустить руку в душу – как в море. … He удивляйтесь. Если распределить всё это по годам нашего незнакомства (с Вашего рождения или даже с того часа, когда Вы впервые подошли ко мне на одном из моих чтений) – вышло бы вполне нормально, а сейчас Вы всё это получаете сразу – только не пугайтесь и не подломитесь и не усомнитесь. Сколько сказок бы я Вам рассказала, если бы мы были вместе!»
Получая полгода вежливые отписки, Цветаева сделала единственный вывод: «Вам было плохо и Вам показалось, что Вас все забыли, Вы меня окликнули – словами последнего отчаяния и доверия – я отозвалась всей собой – Вы выздоровели и на меня наплевали – простите за грубое слово, это так называется. Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И ещё как объяснить невозможно. Даю Вам это черным по белому как вещественное доказательство, чтобы Вы в свой смертный час не могли бросить Богу: – Я пришел в твой мир и в нем меня никто не полюбил».
«Какое счастье, что Вы не отложили отсылки стихов хотя бы на один день. Я бы их тогда наверное не получил. – Пишет А.Штейрег Цветаевой. – Мне такие стихи... Впрочем, все Ваши письма были как эти стихи. Вчерашнее Ваше письмо... Да, Вы можете быть, если захотите – «ледянее звезды». Я всегда этого боялся, (всегда знал эту Вашу способность) – и поэтому в первом же моем письме на 16 страницах – постарался Вам сказать о себе все, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали с кем имеете дело и чтобы Вас избавить от иллюзии и в будущем – от боли. Я предупреждал Вас, Марина, (в этом письме, правда, было сказано всё – и о «Мон парнас се» и даже о milieu) – и в последующих всех письмах я всегда настаивал на том же самом.
Между моим этим письмом на 16 страницах и моим письмом последним – нет никакой разницы. Ни в тоне, ни в содержании, ни в искренности, – никакой. Но зато какая разница в Ваших ответах на эти письма... После первого Вы называли меня сыном, – после последнего Вы «оставляете меня в моем ничтожестве». Объясняю это себе тем, что в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. Вы так сильны и богаты, что людей, которых Вы встречаете, Вы пересоздаете для себя по своему, а когда их подлинное, настоящее все же прорывается, – Вы поражаетесь ничтожеству тех, на ком только что лежал Ваш отблеск, – потому что он больше на них не лежит. Вы совершенно правы, конечно Вы «визионер». Но каково тем, кого Вы «увидите», насмотритесь и потом – перестаете видеть». – То есть, он говорит о том, что Цветаева придумала его и все время общалась с призраком любимого, но не с реальным человеком. «Меня Вы не полюбили, а по-русски «пожалели», за мои болезни, одиночество, – хотя я и отбивался все время и уверял Вас, что мои немощи физические, – для меня второстепенное, что я жду от Вас помощи не от них, а от совсем другой и почти неизлечимой болезни. Потому что, когда мне нужен врач, – я иду к врачу, когда мне нужны деньги – иду к моим швейцарцам, – к Вам же я шел, надеясь получить от Вас то, что ни врачи, ни швейцарцы мне дать не в состоянии. Вы же в ответ: – Да, Вы больнее, чем я думала, – и сразу: – «холоднее звезды». Марина, помните, как в одном из моих писем из Берна, я писал, что, боюсь причинить Вам боль, но боюсь также и боли, которую причинить мне можете Вы.
Потому что до «встречи» с Вами я, – не слова, – больше уже ни на что не надеялся и не хотел надеяться. Вы обещали мне, что Вы мне никогда боли не сделаете, – не обвиняю Вас, что Вы не сдержали своего обещания: Вы, ведь, это обещали мне воображенному, а не такому, каков я есть. (…) Но этот спор бесполезен, я не хочу спорить с Вами, выискивать аргументы, чуть ли не «полемизировать», – Вы меня благодарите за лето, – я благодарю Вас за чудо.
Любящий Вас и благодарный
А.Ш.
Имея постоянные проблемы со здоровьем, Штейгер не принимал участие в военных действиях во время Второй мировой войны. Он сочинял антинацистские памфлеты, но, мальчик из рыцарского рода сам так никогда и не прикоснулся к оружию. В 1941 году Цветаева покончила с собой в Елабуге, ее тайный возлюбленный продолжал жить еще три долгих года, когда болезнь, наконец, взяла свое и он скончался.
В 1950 году, уже после его смерти, в свет вышел итоговый сборник «Дважды два четыре» и в 1981 г. полное собрание стихов в Нью-Йорке). Но все эти сборники были лишь слабой тенью того чуда, произошедшего с ним летом 1936 года. Что же до портрета Анатолия Штейгера, образ, созданный Мариной Цветаевой видится мне более интересным и совершенным, нежели Штейгер, каким он был на самом деле. Воистину, красота живет в глазах любящего.
[1] Цветаева в письме к Анне Тесковой (1936 г.)
[2] Там же.
[3] Там же.
[4] Из воспоминаний Марины Цветаевой
[5] 28 августа 1936 г. Ариадне Берг: