Врата четвертые,
из которых появляются персидские кредиты, принцип наименьшего принуждения, семьсот семнадцать официально зарегистрированных ведьм и триста четырнадцать колдунов, ласенькие катюреки и девственная uterus.
Арман де ла Тур, доктор, в своих Les inscriptions quotidiennes (Ежедневных записках) записал:
Сегодня закончил читать «Религию московитов» Йоханна Хайгерлина-Фабри, доминиканца и епископа Венского, который никогда не бывал в России, но много беседовал в Тюбингене с русским послом князем Иваном Засекиным-Ярославским и дьяком Семеном Трофимовым, возвращавшимися из Испании и любезно принятыми эрцгерцогом Фердинандом.
Для Фабри, пламенного борца с Лютером, Цвингли, Буллингером, Швенкфельдом, Хубмайером и прочими еретиками, Россия была примером стойкости во всем, что касалось противостояния гражданской и церковной смуте, поразившей в те времена Германию и Австрию.
Это не ново и, увы, не остроумно.
Но одно его замечание показалось мне забавным: «Ибо где у рутенов обнаруживается корень жизни, там наши немцы скорее находят смерть», поскольку оно созвучно русской поговорке «Что русскому здорово, то немцу — смерть».
Еще недавно, лет сто тому назад, европейцы даже не подозревали о существовании России, полагая, что восточнее Варшавы раскинулась ледяная черная пустыня, граничащая с Китаем, а теперь все наперебой спешат сообщить свои впечатления о стране, террритория которой превышает площадь обратной стороны Луны. Инакость, чуждость, необычность России и русских — вот лейтмотив этих сочинений.
А сейчас московские иностранцы обсуждают проект новых кремлевских часов, у которых цифры движутся по направлению к стрелке, а не наоборот, как принято в Европе. Понимающе кивают: «Так как русские поступают не так, как все другие люди, то и произведенное ими должно быть устроено соответственно».
Я же, прожив в Москве много лет, убежден, что русские отличаются от европейцев немногим больше, чем галисийцы от шотландцев. Мне кажется, что главное отличие России заключается не в грубости нравов или деспотической монархии, а в том, что она, как душа человеческая, - процесс, а не результат.И всякий, кто пытается контролировать этот процесс, чтобы не допустить взрыва и распада, рискует жизнью.Я говорю, конечно, о русских монархах.
За годы Смуты русские сполна хлебнули свободы, заплатив за нее разорением и большой кровью. Брат убивал брата, раб поднимал руку на хозяина, родители пожирали своих детей, храмы были превращены в конюшни, дворцы — в вертепы. В стране, где почти все блага доставляются крестьянством, пашня за годы Смуты сократилась в двадцать раз, а от народа осталась едва ли половина: численность населения громадной России после Смуты была вдвое меньше, чем в Польше.
Только сейчас, спустя почти два десятилетия после смерти Самозванца, Россия начинает понемногу приходить в себя. Вчерашние враги объединились вокруг трона, который в 1613 году занял шестнадцатилетний Михаил из рода Романовых, царь, устроивший всех и положивший в основу своей внутренней политики идею, которая была сформулирована просто и категорично: «Не мстить и не требовать возврата».
Почти все, кто получил свои титулы и земли из рук самозванцев, при новой власти сохранили свои приобретения. Власть не могла поступить иначе: в наследство царю Михаилу достались войны с Польшей и Швецией, взбаламученная страна с народом, живущим под девизом «Лучше бунт, чем будни», и пустая казна.
Чтобы не попасть в зависимость к богатым аристократам, царь Михаил взял в долг у персидского шаха Аббаса Великого семь тысяч рублей серебром в слитках — этого хватило, чтобы сохранить независимость от богатых аристократов, расплатиться с нижегородским ополчением и казаками.
А первым делом — и, кажется, впервые в истории государства — правительство после Смуты, после войн и всеобщего разорения приступило к полной ревизии России, пытаясь понять, сколько народу осталось в стране и где еще найти денег для казны. Были поставлены на учет каждая речная переправа, каждая чарка водки, выпитая в кабаке, каждая корзина белья, которое бабе хотелось бы постирать в реке, - налогами было обложено, кажется, все, кроме лунного света и собачьего лая. Были подавлены последние очаги разбоя на Юге и в Поволжье.
Мало-помалу сердце России ожило и забилось, а народное тело было спеленуто и успокоено, хотя, разумеется, не вполне и не окончательно. Но больной народной душе, которая пребывала в хаотическом, разнузданном состоянии, душе, отдавшейся во власть самой страшной и самой сладкой из человеческих привычек — привычке к злу, требовались средства посильнее, чем фиск и сыск, какими бы эффективными они ни были. Многие, очень многие по-прежнему сомневаются в том, что бессмертие души дороже земных благ. Сомнение и безверие — худшее из зол. Народ болезненно переживает недостаточность своей жизни, ее расщепленность и бессмысленность, мечется, мучаясь отсутствием внутренней правды и безотчетной жаждой воссоединения, целостности, исцеления, цели.
Именно такую задачу — придать русской жизни цель, смысл и единство — поставил перед собой патриарх и великий государь Филарет всея Руси.
В молодости он был щеголем — в Москве говорили о ком-нибудь с похвалой: «Костюм на нем сидит, как на Федоре Никитиче».
Но безродный татарин Борис Годунов, боявшийся соперников, обрушился на Романовых, раздавил эту семью, а самого яркого ее представителя силком постриг в монахи.
Годы Смуты и многолетний польский плен изменили Филарета: светский лев, когда-то посмеивавшийся над монахами, стал духовным лидером нации, ее суровым воспитателем и хранителем.
Если бы сегодня, после долгих лет жизни в Москве, меня попросили одной фразой объяснить Россию, я рискнул бы предложить формулу, которой математики описывают принцип наименьшего принуждения: «Движение системы материальных точек, связанных между собой произвольным образом и подверженных любым влияниям, в каждое мгновение происходит в наиболее совершенном, какое только возможно, согласии с тем движением, каким обладали бы эти точки, если бы все они стали свободными, то есть происходит с наименьшим возможным принуждением, если в качестве меры принуждения, примененного в течение бесконечно малого мгновения, принять сумму произведений массы каждой точки на квадрат величины её отклонения от того положения, которое она заняла бы, если бы была свободной».
Филарету и его сыну сейчас приходится особенно трудно.
Поляки до сих пор не признают за Михаилом права на титул русского царя; многие аристократы и сегодня не могут простить Романовым, что народ и казаки предпочли их более родовитым конкурентам; авантюристы втайне мечтают поставить русского царя на колени в воротах Кремля, взабаламутить громадную страну и разграбить ее...
Русская жизнь перенаселена тенями мертвых, которые пытаются схватить живых.
В любом акте несогласия Романовы усматривают тень Самозванца.
Их пугают его двойники.
Однажды в разговоре с патриархом я процитировал Цицерона: «Будучи здесь, в Баули, близ Поццуоли, не думаешь ли ты, что в бесчисленном множестве точно таких же мест собрались люди, которые носят те же имена, что и мы, облечены теми же почестями, прошли через те же обстоятельства, равны нам по уму, возрасту и внешнему виду и обсуждают ту же тему?»
На это кир Филарет ответил: «У нас эти двойники режут, стреляют и жгут, а не философствуют, гуляя по берегу Неаполитанского залива».
Увы, тени мертвых действительно то и дело вмешиваются в русскую политику, причиняя великий вред живым.
Только неделю назад я узнал от Конрада Бистрома достоверные сведения о бестии, которая пыталась проникнуть в царский дворец, и вспомнил о мерзейшем из пап — Бенедикте IX, который после смерти являлся людям в образе чудовищного животного, чьи уши и хвост как у осла, а все прочее – медвежье...
Филарет, Великий Государь и Патриарх всея Руси, агенту Матвею Звонареву написал:
шифр «одноногий ангел»
гриф «Слово и дело Государево»
Прежде чем отправишься в Галич, поговори с Ефимом Злобиным, дьяком Патриаршего приказа, главным следователем по преступлениям против крови и веры.
Тема:торговля человеческой кровью.
Ориентир:Книга Левит о крови, которая есть душа человека.
Прилагаю докладную записку Степана Проестева, окольничего, главы Земского приказа, который обеспокоен активностью московских вампиров.
Матвей Звонарев, тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:
На закате того же дня, когда мы встречались с Филаретом, в мои ворота постучал курьер, доставивший письмо от патриарха, который приказал мне поговорить с Ефимом Злобиным.
Утром я отправился в Кремль, где меня ждал главный следователь Патриаршего приказа.
Мы были хорошо знакомы, несколько раз вместе попадали в передряги, и как-то в Вильно Ефим — грузноватый коротышка с острым носиком — спас меня от смерти, отразив удар наемного убийцы, который пытался лишить меня головы.
Поговаривали, будто Ефим дома крепко пил, но я не осуждал его: каждодневные столкновения с самыми мерзкими, самыми растленными и самыми опасными преступниками кого угодно доведут до последней точки. На службе, однако, он всегда был трезв и деловит, проявляя потрясающую работоспособность.
- Мы и раньше занимались кровопийцами и кровопийством, - начал Ефим, едва я сел на стул, - но в последние два-три месяца такие случаи резко участились. И почти все жертвы — дети, чего раньше не бывало вовсе. Как правило, это дети ремесленников, поденщиков, бедняков, но две недели назад был обескровлен тринадцатилетний сын московского дворянина Забалуева. Мальчишка увязался за соседской прачкой, они занялись этимв заброшенном саду, где их и нашли мертвыми. Ей разможжили голову, а из него выпили кровь...
- В Москве существует рынок крови?
- Теперь, похоже, существует, - сказал Ефим. - Несмотря на все усилия, нам пока не удалось напасть на след убийц и заказчиков. Мы допросили семьсот семнадцать зарегистрированных ведьм и триста четырнадцать колдунов, но ни один из тех, кто занимается волшбой на крови, этот товар не покупал. Поскольку доктора и аптекари используют части человеческого тела в лечебных целях, опросили и их, но они имеют дело только с палачами, которые поставляют им трупы казненных. Царский врач Артемий Дий признался, что дважды использовал человеческую кровь для лечения эпилепсии, но бросил это дело за безнадежностью. При этом он представил договоры купли-продажи крови с указанием имен реальных людей, согласившихся на сделку за рубль серебром...
- Значит, у вас нет ничего?
- Работаем, - сказал Ефим хмуро. - Кое-какие сведения показались мне стоящими внимания, хотя пока мы никому не можем предъявить официального обвинения. - Внимательно посмотрел на меня. - Речь идет о докторе Конраде Бистроме и княгине Патрикеевой-Булгаковой...
Я постарался скрыть свои чувства, но, видимо, не очень удачно.
- Пока ничего определенного, - сказал Ефим, глядя на меня с сочувствием, - только подозрения. Княгиня уже давно не появляется на людях, говорят, болеет. По словам нашего осведомителя, по ночам ей доставляют какие-то кувшинчики, с которыми велено обращаться очень бережно. И за каждый кувшинчик княгиня выкладывает пять рублей золотом. Кувшинчики же эти, как удалось установить, поступают к ней от Бистрома. А вдобавок наш друг Конрад, который всегда покупал товар у палачей, стал все чаще обращаться к нелегальным поставщикам...
- То есть к убийцам, - мрачно заключил я. - Это все?
- На сегодня все. Ты давно виделся с Птичкой Божьей?
- Весной... да, в марте... в конце марта...
- Заглянул бы к старой подруге.
- Некогда — срочное дело. Прощай, Ефим.
- Прощай. - Он вдруг удержал меня за рукав и, понизив голос, попросил: - Покажи зубы.
Пришлось и ему показать зубы.
Выйдя из Кремля, я двинулся к раскату — каменному помосту в углу Красной площади, на котором стояла Царь-пушка. Под раскатом находился известный кабак «Под пушкой», где с утра до вечера толкались торговцы, писцы, безместные попы, проститутки, не расстававшиеся с рабочими ковриками, испитые попрошайки, кучера, мелкие колдуны, воры, знахари, зубодеры и астрологи...
Только я устроился в чистом углу и пригубил вина, как услышал за спиной приглушенный голос:
- Ю донис аль ни супрен.
- Чу ви тимас?
- Жи эстас тро мальфруэ...
Первый голос принадлежал юноше, второй, хрипловатый, мужчине моих лет.
- Ласта темпо ду маса окульпашил, - продолжал юноша. - Алуха была фурая. Мас говорил: алуха каннт нихт георен дульным — у них она слишком резкая, нихт георен нефедям, бусым и тем более — луньгам...
- Помню, помню, - сказал старик. - Только ласеньким катюрекам. Без обид, ховрей...
- Теперь нужны стухари, - сказал юноша. - Чеква. Айлиг. Ми девос паги эн оро.
- Что ж, - сказал старик. - Фару нун. За масыгой!
Услыхав звук отодвигаемых лавок, я сосчитал до девяти и пошел за таинственной парочкой, сдвинув шапку на лоб и стараясь не привлекать внимания.
Юноша был одет в просторный балахон с капюшоном и сапоги до колен, а его спутник — в суконную польскую куртку с накладными плечами.
Мне приходилось попотеть, чтобы не упустить их из виду в толпе, заполонившей Ветошные ряды, а когда они вышли на Варварку, я был вынужден придержать шаг — улица была пустынной.
Теперь их было трое — рослый молодой мужчина в полушубке присоединился к ним, видимо, где-то в сапожном ряду.
Шлепая по лужам и огибая кучи навоза и человеческих экскрементов, троица вскоре свернула влево, в переулок, потом в следующий, который был еще уже.
Когда-то в этих темных местах царила и правила Дева Ульяна — самая красивая, самая наглая и самая ненасытная из московских шлюх, в объятиях которой умерло немало мужчин, похвалявшихся своей силой. Ее вожделели и боялись дворяне и бояре, разбойники и палачи, но единственным человеком, которому удалось взнуздать эту алчную тварь, был мальчишка — Юшка Отрепьев, будущий Самозванец.
Дождь усиливался.
Юноша, старик с квадратным туловишем и их спутник в полушубке вдруг остановились и о чем-то заспорили.
Наблюдая за ними из-за арбы, я пытался понять, кого же мне напоминает этот юноша, говоривший на непонятном языке. Впрочем, некоторые фразы я разобрал, и они ужаснули меня. Это была смесь суздальского, скоморошьего и немецкого языков с каким-то незнакомым, составленным как будто из элементов всех романских и германских наречий.
«Ду масаша окульпашил» означало «ты меня обманул».
«Алуха была фурая» - «кровь была старая».
«Алуха каннт нихт георен дульным, нефедям, бусым и луньгам» - «кровь не должна принадлежать рыжим, евреям, пьяным и собакам».
«Ласеньким катюрекам» - «маленьким мальчикам».
«Стухари» - ноги, «чеква» - четыре, а «айлиг», похоже, от немецкого eilig —срочно.
«За масыгой!» - сказал старик, то есть «за мной», и они покинули кабак.
Значит, поначалу юноша отругал старика за недоброкачественный товар — кровь, а потом потребовал какие-то ноги, которые нужны ему были немедленно.
Я оглянулся — переулок был безлюден, в случае чего никто не придет мне на помощь. Но бежать к городовым стрельцам или к губному старосте я не мог — эта троица вряд ли стала бы ждать, пока их схватит вооруженная стража.
Наконец они ударили по рукам, старик огляделся — близко посаженные глаза, куцая бородка, горбатый нос — и подтолкнул парня в ближайшую дверь, черную от времени и дождей. Юноша в балахоне последовал за ними.
При мне не было ни пистолета, ни ножа, поскольку появление в Кремле с оружием влекло за собой тюремное заключение, а то и смерть.
Но делать было нечего — я бросился к двери, скользнул во тьму, замер, прислушиваясь, а потом медленно двинулся вперед, услышал сдавленный крик и свернул направо.
На полу в маленькой комнате квадратный старик боролся с парнем, хрипло выкрикивая: «Мамору дай! Мамору!»
Юноша поднял фонарь выше и протянул старику короткий топор.
Взмах, другой — парень замер.
- Слово и дело Государево! - закричал я, хватая юношу за балахон.
Старик отпрыгнул в темный угол и выстрелил в меня, но промахнулся и был сражен выстрелом, прогремевшим над моей головой.
Я резко обернулся — передо мной стоял огромный молодой мужчина с дымящимся пистолетом в руке. Он был без шапки, пьян и весел. В глаза бросился шрам, тянувшийся от уголка его правого глаза до шеи.
- Ты кто? - крикнул я.
- Дитя, - ответил он, - Дитя я, господин хороший, дмитровский дворянин Истомин-Дитя...
Юноша вдруг вырвался, отшвырнув фонарь, и скрылся в темноте.
- Беги за ним, дворянин, и зови на помощь, - приказал я своему спасителю. - Кричи слово и дело. Понял? Слово и дело!
- Слово и дело, - повторил он шепотом. - Я мигом, господин...
Когда он исчез, я вооружился топором и сел, прислонившись к стене.
В темноте было слышно шипенье и бульканье, но нельзя было понять, кто издавал эти звуки — парень, зарубленный стариком, или сам старик.
Я молил Бога, чтобы у злодеев не оказалось поблизости сообщников, которые прикончат меня, прежде чем Истомин-Дитя приведет помощь.
К счастью, ждать пришлось недолго.
Через несколько минут в коридоре загрохотали тяжелые сапоги стрельцов, комнату осветили фонари.
На полу в луже крови дергался парень, в углу кулем лежал старик.
- Слово и дело Государево, - сказал я. - Этих без шума доставить к Ефиму Злобину в Патриарший приказ. На словах ему передать: старик связан с вампирами.
Начальник караула нахмурился, но когда я предъявил ему бумагу за подписью патриарха, бросился выполнять приказ.
- А ты... - Я повернулся к дмитровскому дворянину. - Ты пойдешь со мной.
- Как скажете, господин...
Выбравшись из переулка на Варварку, мы спустились к реке и двинулись к мосту.
Темнело, приятно пахло печеным хлебом, конским навозом и мокрой овчиной.
Ефим Злобин, дьяк Патриаршего приказа, главный следователь по преступлениям против крови и веры, Филарету, Великому Государю и Патриарху всея Руси, и Михаилу Федоровичу, Великому Государю и Царю всея Руси, докладывает:
гриф «Слово и Дело Государево»
Сегодня в полдень агент Матвей Звонарев выследил злоумышленников, связанных с кровопийством и нелегальной торговлей мертвыми телами.
Злоумышленники заманили в ночлежку в Луповом переулке некоего Данилу Овинникова, приехавшего по торговым делам из Новгорода, убили его и отрубили правую ногу, но были остановлены Матвеем Звонаревым. В результате схватки один из злоумышленников был застрелен, второму удалось сбежать.
Личность убитого злоумышленника установлена — это некий Якшай, крещеный татарин, находящийся в розыске по делам об убийствах и ограблениях, а также о вовлечении в проституцию малолетних послушниц. Его сообщники устанавливаются.
Атанасиус Пернат, аптекарь, девице Юте Бистром написал:
Дева, которую я только в мечтах осмеливаюсь называть meine alltrwertest (моей дражайшей), должна признать, наконец, что опыты ее досточтимого и ученейшего отца зашли в тупик. Как я уже не раз говорил, мужская сперма не может содержать зародыш-homunculus, являясь, образно выражаясь, лишь жидким червем, которому Господь судил быть, так сказать, скакуном для Его Духа, порождающего нас, но не самим Духом.
Однако достоуважаемый доктор Бистром продолжает с прискорбной твердостью стоять на своем. Увы, все его попытки заканчиваются безрезультатно. Он погружает сосуды со спермой в конский навоз, он питает сперму в сосуде свежей человеческой кровью, он пытается воздействовать на эти сосуды магнитами — он делает все, чтобы повторить успех Парацельса, следуя его инструкциям, но забывая при этом, что Превзошедшему Самого Цельса так и не удалось вырастить гомункула. Мы не располагаем достоверными сведениями об этом, а значит, этого не было.
Я не пессимист и менее всего хотел бы умалить заслуги и достоинства уважаемого доктора Бистрома, которого глубоко почитаю.
Более того, думаю, что опыт может быть успешным, если поместить мужскую сперму в естественные условия, которые могут существовать лишь в женской uterus (матке).
Говорю это со смущением и трепетом, потому что не могу себе представить женщину, которая согласилась бы на такой эксперимент, не боясь навлечь на себя гнев Божий и общественное негодование.
По зрелом размышлении я пришел к заключению, что для этой цели не годятся ни uterusпроститутки, мало того что женщины больной, так еще и отравленной грехами, ни uterus, изнуренная родами, а подойдет лишь uterusдевушки, сохранившей непорочность в ожидании жениха.
Но какая девушка согласится пожертвовать цветком невинности ради научного опыта, отдав лоно свое во власть расчета и случая? Эта жертва может быть освящена только Церковью, и я даже не пытаюсь представить себе, что подумает и почувствует священнослужитель, услыхав такую просьбу. Ведь речь идет не о девице низкого сословия, готовой за малую лепту на что угодно, а о чистой девушке благородных кровей, сильной и здоровой дочери дворянина, порядочного купца, ученого аптекаря или богатого ремесленника, а иная просто не годится для этой цели, если мы привержены благу.
Получается замкнутый круг, из которго нет и быть не может выхода.
Жаль, что ваш отец не понимает этого, точнее, не хочет понимать, будучи ослеплен жаждой новизны, которая может завести нас в запретные земли, где властвует дьявол.
Бога ради, простите меня за эти рассуждения, отвлеченность которых, надеюсь, очевидна.
Der mag ohne Hoffnung4.
Филарет, Великий Государь и Патриарх всея Руси, тайному агенту Матвею Звонареву написал:
шифр «одноногий ангел»
гриф «Слово и Дело Государево»
При нападении на Большую казну пропала Главная Бумага.
Мы вступили в схватку с теми, кто не признает законов Божеских и человеческих, не внемлет и не желаетвнимать голосу Небес и воле Народа.
Руки у нас развязаны.
Хочу напомнить тебе слова Говорухи-Отрока: «Летописец Смутного времени, описав полное разорение земли Русской, которой, казалось, уже не было спасения, говорит: "И встали тогда последние люди". Эти последние люди спасли Русь. Кто же они, эти "последние люди"? Да именно эти, терпеливые и спокойные, выступающие только в последнюю минуту, когда, кажется, все уже гибнет и нигде нет веры в спасение, - встающие, чтобы пожертвовать собою и спасти...»
Назначаю тебя последним человеком.
Будь расчетлив, неудержим и свиреп.
Матвей Звонарев, тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:
Тот день оказался длиннее, чем может ожидать даже человек вроде меня, привычный к неожиданностям и опасностям.
Утром я разговаривал с Ефимом Злобиным о кровопийцах.
В полдень я вступил в схватку со злодеями и чуть не погиб.
Вечером, когда мы с дмитровским дворянином Истоминым-Дитя отужинали, патриарший гонец доставил письмо, в котором сообщалось о пропаже Главной Бумаги.
Но — по порядку.
После того как стрельцы унесли мертвые тела, мы с дмитровским дворянином отправились в Кремль, в Патриарший приказ, где нас ждал Ефим Злобин, и дали показания о случившемся.
Выяснилось, что Истомин-Дитя оказался в том притоне случайно. Он шатался по Москве, пропивая последнее в компаниях темных личностей, пока не оказался в убогой ночлежке, где и дрых на рогожке, пока его не разбудил шум. Вооружившись дедовским пистолетом, который он еще не успел пропить, Истомин-Дитя спустился вниз и оказался точнее в стрельбе, чем квадратный старик.
Ефим Злобин навел справки, выяснив, что дмитровскому дворянину приказано возвращаться домой, но я уговорил дьяка закрыть на это глаза.
- Беру в свидетели дьяка Злобина, - сказал я, - готов взять тебя на службу, дворянин. Ты можешь пригодиться мне, хотя дело трудно и опасное.
- Не труднее и не опаснее, чем подыхать с голоду в своем поместье, - сказал Истомин-Дитя. - Зимой под моими окнами воют волки, а на могилах жены и детей сугробы вырастают выше крестов...
Мы отправились ко мне, попарились в бане и сели за стол, накрытый костлявой Мартой.
Дворянин Истомин-Дитя был на голову выше меня, широкоплеч, могуч, с льняными кудрями до плеч и голубыми глазами, но не производил впечатления человека умного или хотя бы начитанного. Тем поразительнее было слушать его рассказ о том, какое потрясение он испытал, когда увидел мраморную статую Венеры, обнаруженную его работниками в овраге неподалеку от Сестры.
Ему не хватало слов, да что там, у него попросту не было языка, которым он мог бы передать свои мысли и чувства, в совокупности близкие к тому, что греки называли катарсисом, но его мимика, жесты, интонации были красноречивее слов.
Часто бывая за границей, я видел греческие и римские мраморы, картины великих живописцев, украшавшие дворцы знати, но и там, в Европе, отношение к женской наготе было по меньшей мере настороженным. Не случайно Ватикан заставил Даниэля де Вольтерра одеть обнаженные фигуры микеланджелова «Страшного Суда», за что несчастный художник получил прозвище Braghettone, «штанописец». Писатели же в попытках описать женскую красоту пробивались к сути явления через сравнение женских прелестей с ювелирными изделиями и природными явлениями.
Что же тогда говорить о дмитровском дворянине, жене которого предписывалось отдаваться в темноте и пряча губы от поцелуя, а проститутке — задрав подол не выше пояса и с закрытыми глазами?
А его работники, обнаружившие мраморную Венеру в овраге? Как их там... Евсей Беда и Арсений Рига, кажется... Два тощих недомерка, гнилозубые, вшивые, вечно голодные, косматые, ненавидящие своих покорных и вонючих изможденных жен, которые по воскресеньям таскают их в церковь, где из темноты проступают черно-золотые лики безжалостных и безмолвных святых, грозящих карой за любое прегрешение... холод, изба под гонтовой крышей, дети с вспученными животами, грязь, дожди, вросший ноготь, налоги, бескрайняя русская тоска... и вдруг в овраге, куда эти бедолаги пришли за глиной для горшков, им явлется мраморное женское тело, нагое и безупречное, созданное, конечно же, дьяволом, потому что человек на такое не способен, а Бог не станет этого делать, поскольку он оставил эту землю давным-давно... первое и самое естественное желание этих двух гнилозубых недомерков — схватить дубину, лом, камень, чтобы разбить эту нечисть, разнести на мелкие кусочки, а потом бежать, бежать, пасть ниц на ледяной пол храма, закрыть вшивую голову руками и мычать, плакать, умолять, чтобы безжалостные и безмолвные черно-золотые святые простили их, косматых дикарей, и уберегли от соблазна и греха, хотя они так и не поняли, что это было и за что они просят прощения...
- Страх, - сказал Истомин-Дитя. - Сперва я почувствовал страх. Потом боль. А потом не знаю что, но за это не-знаю-что я готов биться хоть с чертом...
- И поэтому ты полез в драку, чтобы спасти от расправы крылатого дьякона Шубу?
Истомин-Дитя с удивлением уставился на меня: видимо, он не усматривал никакой связи между между тем, что испытал при виде мраморной Венеры, и попыткой вступиться за дьякона-мечтателя.
- Ну хорошо, - сказал я. - А шрам откуда?
Он провел пальцем от уголка правого глаза до шеи и усмехнулся.
- Было дело.
После ужина я приказал Олафу приготовить лошадей к утру, спустил с цепи молосских псов и отправился спать.
Перебирая в уме события того дня, я пришел к выводу, что самым сильным потрясением для меня стала не схватка с кровопийцамими, но причастность, пусть и гипотетическая, моей дорогой Птички Божьей к этому гнусному делу.
Ей не было и шестнадцати, когда она стала женой престарелого князя Иуды Патрикеева, последнего из этого великого рода. Тогда же Софья Патрикеева-Булгакова вошла в число официальных подружек принцессы Ксении Годуновой. Среди них она сразу же выделилась красотой, умом и игривостью,но до поры до времени держала своих бесов в узде.
Все изменилось, когда устоявшийся порядок вещей рухнул — умерли муж, а потом и малолетний сын, погибла династия Годуновых, загорелась Россия, подожженная изнутри и извне...
В тот день, когда был убит первый Самозванец и по Москве прокатилась волна погромов и поджогов, я со своими людьми отбил карету княгини Софьи у пьяного сброда, и той же ночью мы впервые познали друг друга. Праздничная нагота ее тела, ее любовная отвага, запах ее влажных волос и детский тембр ее голоса во время оргазма — все это навсегда осталось в памяти, стало частью моего Wesenheit.
Смутное время было ее временем — ревнителям благочестия стало не до нее.
Княгиня Софья меняла любовников, покупала картины итальянских мастеров, читала Маккиавелли и Монтеня, устраивала домашние концерты для избранных и всегда оставалась для меня единственной женщиной, которая заставляла меня забывать о разнице между fin amor, утонченной любовью к благородной даме, и fol amor, безумной любовью, сводящейся к животной радости обладания простолюдинкой...
Два года назад все изменилось.
Птичка Божия участвовала в домашнем спектакле, устроенном князем Матвеем Шаховским и его братьями, в котором Матвей выступал в роли царя, а братья играли бояр. Все участники спектакля по доносу были арестованы и приговорены к смертной казни за покушение на имя государево, замененной по просьбе патриарха ссылкой.
Кир Филарет имел тайную беседу с Птичкой о разнице между юмором и глумлением, после чего она закрылась в своем доме, как в монастыре.
Птичка Божия избежала наказания, ее имя даже не упоминалось в материалах следствия.
Может быть, и впрямь между ними, между Птичкой и Филаретом, тогда еще боярином Романовым, что-то было, как шептались сплетники...
Она все чаще болела, и виделись мы редко.
Я не мог понять, каким образом она оказалась втянута в дело о кровопийстве, и не хотел в это верить.
Наконец я поймал себя на том, что образ обнаженной Птички Божьей в моем воображении мало-помалу стал сливаться с образом обнажаюшейся Юты Бистром, перекрестился, перевернулся на другой бок и заснул.