Казахстанский поэт Аман Рахметов бережен к скрещению поэзии с другими видами культур – например, ведет телеграм-канал «Живопись. Искусство или философия?»; пишет эссе, совершенно выламывающиеся из всех «форматных» рамок, и рефлексирует на тему того, что может сказать миру казахстанский автор. Мы поговорили о том, какой должна быть критика, чтобы сохранить ощущение чуда и не растерять понимание, о том, как прийти к дружбе через шестидесятничество. А также о дневниках Бориса Поплавского и о том, что общего между литературой и военной службой. Но все эти темы объединяет поэзия. Поэзия, которую Аман Рахметов видит абсолютно во всем. Беседу вел Борис Кутенков.
I.
«Борис Поплавский напоминает о том, что не нужно мучить чудо пониманием»
О связи поэзии с живописью и математикой, о любимых художниках и о деревьях, вырванных, как зубы
— Свой телеграм-канал, в котором ты регулярно публикуешь стихотворения, свои и любимых поэтов, ты назвал «Математические знаки». Почему?
— Я назвал его, совершенно не думая об этом. А потом пришлось задуматься, как это обычно бывает в нашей жизни, да? Я задумался о том, что математика и поэзия близки своей отрешенностью. Крикнешь в толпу: кто любит математику? — один-два человека ответят, что любят ее. Причем один действительно в ней разбирается, а другой, допустим, любит цифры. Крикнешь в толпу: кто любит стихи? Думаю, ты знаешь ответ.
А еще мне просто нравится слово «математика». Знаешь, это первое слово в моей жизни, которое я прочел. Мне тогда было 2,5 года.
— Кроме поэзии и математики, ты увлекаешься еще живописью. И ведешь телеграм-канал также и о ней…
— Да, живопись подсказывает нам, что время не имеет особой роли, возможно, времени вообще не существует. Из конкретного я люблю импрессионистов, американский реализм и прерафаэлитов. Особенно «Акколаду» Лейтона. (И, кстати, «Мир Кристины» Эндрю Уайета люблю очень.) Из поэтов наиболее живописен, конечно, Борис Поплавский. Его «Уход из Ялты», помнишь? «Всю ночь шел дождь. У входа в мокрый лес…». Живая живопись!
А насчет телеграм-канала «Живопись. Искусство или философия?» — в нем присутствуем только я и моя супруга.
— Кстати, о Поплавском. В наших прежних разговорах ты часто упоминал его дневники. Чем они для тебя важны?
— Борис Поплавский для меня — это человек, который всегда может помочь. Знаешь, у Бродского есть интервью, где он говорит, что Баратынский помогает, а Пушкин не всегда может помочь. А я могу сказать, что Поплавский абсолютно всегда может помочь одним своим стихотворением. Слова в нем «Отпустите чудо, не мучайте его пониманием» — важные для меня. Когда ты разговариваешь с каким-то человеком и пытаешься его понять, то в какой-то момент он напоминает об этом — не мучайте чудо. Потому что если будешь мучить его своим пониманием, оно может исчезнуть. Это как мыло — допустим, оно красивое, оно нравится тебе, а ты все время моешь руки с помощью этого мыла, и в конце концов оно заканчивается.
— Но так можно восстать против литературоведения вообще.
— Мне нравится это слово «восстать». (Смеется).
— Это я невольно процитировал Айзенберга, которого мы недавно обсуждали с тобой: «…восставшая вода на Чистых и на Патриарших». А какой должна быть критика, чтобы не потерять ощущение чуда и в то же время сохранить его понимание?
— Думаю, что разносторонней. Она должна подходить к стихотворению не как к стихотворению, а как к человеку, как к жизни, как к сущности его. Вот смотри: при знакомстве с любым человеком мы забываем спросить, кто он был в детстве, мы просто начинаем разговаривать. И если нам интересен диалог, мы начинаем задаваться какими-то вопросами о человеке. Начинаем его больше понимать. Но нужно останавливаться в определенный момент, чтобы не обидеть человека, не задеть неудобными вопросами. По сути, в любом человеке есть какое-то маленькое чудо, и когда ты натыкаешься на него, ты понимаешь, что грань переходить не надо. Вот именно в этот момент Борис Поплавский пишет:
Отпустите чудо
Не мучайте его пониманием
Пусть танцует как хочет
Пусть дышит
Пусть гаснет
Нет, оно не может поверить
Что вы раскроете ладони
Полюбите капли дождя:
Ваши души не промокают
И с них не стекает
Свет
— У Ольги Балла в ее книге философской эссеистики есть похожая мысль, что нужно оставлять вещи право на недосказанность.
— Вот. Это похоже на мысль Поплавского. Мы говорили с тобой о его стихотворении «У входа в мокрый лес». Ты когда-нибудь гулял по мокрому лесу?
— Да, конечно.
— И как тебе?
— Офигенно. Собирал грибы. Жалею, что по нему в последнее время не гуляю. Но в 2016-м для меня это было чувство прощания со всем, которое заключалось в самой атмосфере. Время, соединенное с пространством. Помню, что еще ничто не предвещало прощания с Лакинском, но я чувствовал, что все проходит и что я должен это в себя впитать. Должен остро ощутить, что все это мне очень дорого.
И в том году я впервые пофотографировал весь Лакинск, а до этого у меня не было такого желания. Так получилось, что с того года я больше приезжал туда, — хотя не желал этого и не мог предугадать.
— Знаешь, я подумал сейчас, что у каждого человека есть свое любимое место, но «свой любимый лес» звучит интереснее. Очень жаль, что в него нельзя вернуться. В твоем случае понятно почему, ты рассказывал, а в моем — потому что его полностью вырубили. У меня был любимый лес в Уральске. Туда я приходил нюхать сигареты — такие толстые сигареты «Прима», мне было 11-12 лет, и я не курил, я их нюхал, потому что мне нравился запах. Спустя 8-9 лет, когда я приехал к бабушке, она сказала: «Ты знаешь, сынок, лес весь вырвали, как зубы. Каждое дерево как будто орало». Я даже не знаю, как эти большие деревья вырывали, обычно их спиливают. А на месте этого леса построили огромное здание — спортивный комплекс или что-то такое. Но я тогда впервые услышал от бабушки поэтическую речь.
II.
«Все, кто занимается литературой, — добрые»
Об американской поэзии, о возвращении к сложной прозе и о том, почему душа не знает перегноя
— Знаешь, слушая тебя, я подумал, что какие-то вещи, которые нам запрещали в детстве, лишают человека опыта. Я всегда с гордостью говорил, что я не курю. Но вот ты упомянул сигареты «Прима», и я подумал: жаль, что не могу полностью разделить это ощущение. В самом твоем рассказе есть поэзия.
— Это как Бродский говорил: «Обезьяна взяла в руки камень и стала человеком. Человек взял в руки сигарету и стал поэтом». (Смеется).
— То, что ты рассказал о вырубленном лесе, живо вызвало у меня в памяти рассказ об уральском поэте Вячеславе Терентьеве (1940 — 1975).
Вчера перед сном я перечитывал нашу антологию «Уйти. Остаться. Жить» и заново пережил рассказ его друга, Леонида Быкова, о захоронении Терентьева: «Похоронили Вячеслава на ханты-мансийской земле. Но со временем сквозь тот участок кладбища в Нижневартовске, где находилась его могила, запроектировали строительство железнодорожного вокзала. Перезахоронить прах поэта не сумели. Так что могилы у Терентьева нет. Как, впрочем, нет ее у Гумилева, Мандельштама, Павла Васильева, Бориса Корнилова, Цветаевой. В этом он оказался со своими кумирами схож. Впрочем, как обмолвится в стихах, посвященных его памяти, Альфред Гольд (1939 — 1997), «душа не знает перегноя».
Вот ты рассказал, как орал вырубленный лес, — а я подумал, что так же орала могила, когда через нее запроектировали железнодорожный вокзал.
— Да, я согласен, что душа не знает перегноя. В этом плане мне очень близок «Доктор Живаго» с его мыслью, что человек в других людях и есть душа человека.
— О классике мы немного поговорили. А о современности? «Современные поэты, которых я советую почитать: Сергей Гандлевский, Александр Кабанов, Юрий Казарин», — говорил ты года два назад. Расскажи, чем тебе важен каждый из них? Сейчас мог бы прибавить кого-то к этому списку?
— Ну, это уже про вкус. Он, конечно, поменялся. Сейчас бы я назвал совершенно другие имена, но делать этого уже не буду. Сейчас я люблю перечитывать Бориса Поплавского. И все. И снова возвращаюсь к прозе. К большой, сложной прозе. Не в том смысле, чтобы просто читать романы, а в том, чтобы жить, наблюдать.
— В телеграм-канале ты пишешь замечательные эссе о любимых поэтах. О Сунцовой, о Юрии Казарине, у которого ты учился… Кстати, почему предпочитаешь именно эту площадку? А не пытаешься публиковаться в журналах как эссеист?
— Я же понимаю, что я пишу не по стандартам. Так, как я пишу сейчас, — ни один журнал это не возьмет.
— Прочитай, пожалуйста, что-то из своих эссе.
(Читает эссе про Елену Сунцову)
О подборке Елены Сунцовой «Ветер и стихотворение» в журнале «Новый мир» (11 номер, 2020 год)
Стихи Елены Сунцовой — легкие и нежные, как облака, из которых вряд ли выпадут настоящие густые дожди, только капли. Эти стихи — любовь, но автор не оправдывает эту любовь, только тихая музыка грусти или воспоминаний от тех же капель, от фотографии, которое — окно. Мы наблюдаем за обыкновенными облаками и некоторые замечают что-то интересное, родственное, а некоторые — ждут солнца.
«Сегодня такое небо
как на обложке журнала воздухоплаватель…»
К стихам Елены Сунцовой подошла бы фраза «ничего не предвещало беды», но из-за ровного дыхания на протяжении всей подборки действительно ничего и не предвещает беды. Явный поток тонких мыслей, частота воспоминаний о любимом человеке, живопись наблюдений за небом могут помешать проникнуть в то откровение, которое несомненно присутствует при повторном прочтении. Когда нам говорят, что в зале стоит стол и он деревянный, мы не задумываемся — а из кого дерева он сделан. Мы привыкли, что многие столы деревянные. Так же происходит и со стихами, которые обращены к кому-нибудь. Мы не задумываемся о нем.
«Поэтому я так люблю их всех
Этих летунов
Они природны
Бесшумны как облака»
Иногда русский язык звучит как перевод на русский. Возникает ощущение, что поэт пытается что-то объяснить, как мама — ребенку, на пальцах. Отдельные стихи это не оправдывают, но подборка — да.
«Ведь облака это просто видимый воздух…»
Может, тот мужчина на фотографии кажется ребенком, который воспринимает автора как «ветер и стихотворение», а может, это вовсе обращение к ребенку, у которого «пружинки». Стихи или ощущения от стихов остаются в памяти, если мы испытывали то же самое. Елена Сунцова справляется с этой задачей, но некоторые вещи могут оттолкнуть.
Масса эпитетов — «ослепительно белая высокая сложно устроенная…», «переливчатая нежная пульсирующая…»
Глубина или масштаб — прямое обращение либо к себе либо ко второму лицу и желание не задумываться или не заморачиваться над происходящим.
«Лишь память не удастся победить
Чирик чирик фью фью пиить пить»
«Жизнь во мне проходит будто
Невозможно вовсе утро
Осень вовсе невозможна
Молчалива осторожна»
В целом, у подборки есть позвоночник концепции, поэтому она вполне самостоятельно может встать перед глазами и пройтись от одного угла до другого. Хотелось бы, чтобы углы были разными, но они одинаковы и каждое отдельное стихотворение скорее пазл, нежели картина. И если сравнивать подборку с походкой человека, то это ровная походка, а человек скорее меланхолик. Никакой агрессии или страсти, только бледные облака и легкий ветер, что стряхивает с них пару капель дождя, как короткую слезу с длинного лица.
— Действительно, это далеко от любых стандартов. Самобытное вчувствование. А почему так неохотно называешь имена любимых авторов?
— Потому что они снова поменяются. Да я и сам меняюсь. Не люблю однообразие. К примеру, год назад я даже не воспринимал современную американскую поэзию — думал, что если я пишу на русском, я должен читать только русских современных прозаиков и поэтов. Но есть и другие страны, миры, языки. И я полюбил Рона Паджета в переводе Андрея Сен-Сенькова. Он вообще часто переводит классных поэтов и делает это очень хорошо. Мне нравятся у Паджета стихотворение «Римские числа», и весь цикл стихов, которые были в фильме «Паттерсон» Джима Джармуша. Фильм потрясающий. Посмотри его.
— Еще ты тепло отзываешься о шымкентском поэте Александре Багметове. Чем он для тебя важен?
— По-моему, это очень классный поэт, очень своеобразный. К тому же – он единственный поэт в Шымкенте. В стихах у него и русалка в ванной лежит, и рай с Адамом и Евой своеобразный — из металлических деталей… Поэтика его разносторонняя, очень много вещей и у каждой свое необыкновенное свойство. О нем я, кстати, писал в журнал «Дактиль». Очень люблю его текст про Егорова. Это гениальные стихи.
ЕГОРОВ
Встал Егоров ни свет ни заря,
И подумал: «Жизнь прожил зря.
Стены с порванными обоями,
Дура жена и ведро с помоями».
Разбудил он тогда жену свою
И спросил: «Слышала, как я пою?»
Отвечала: «Нет. Но я знаю,
Что ты не видел, как я летаю».
И обнял он тогда свою жену,
И признал он тогда свою вину,
И запел, стоя посередь зала.
Он пел, а жена летала.
1995 г.
— Поразительное стихотворение, я его очень люблю!
Ты как-то привел мысль Алины Гатиной, что «все, кто всерьез занимается литературой, — добрые». Ты всерьез так считаешь?
— Я сказал это скорее с надеждой. Я верю в это. А еще это слова Алины, она очень чуткий человек и большой писатель.
— А если ты столкнешься с завистью, злобой, предательством, ты разочаруешься?
— Я разочаруюсь, если у человека при этом будут очень хорошие стихи.
— «Не разочаруюсь», правильно я услышал? То есть стихи как бы оправдают все перечисленное?
— Нет, именно разочаруюсь.
III.
«Поэзия — это направление взгляда»
Об очаровании шестидесятничеством, о литературных учителях и о том, как просить прощения у времени
— Как ты пришел к современной поэзии? Насколько я понимаю, все началось в Воронеже…
— Через дружбу. Был один конкурс, на котором я занял девятое место. Разные поэты выходили читать стихи, а я все это время думал: кто же это такой, номер один? Почему я на девятом месте, а вот он на первом? И тут он выступил. Им оказался некий Василий Нацентов, он читал стихи про деревенское молоко. Ты не знаешь эти стихи? «Я помню вечер деревенский…». Классные стихи, я их люблю.
— Это какой-то совсем ранний Нацентов, да?
— Да. Ему было лет семнадцать-восемнадцать. Точно сказать не могу.
— Я таким его еще не знал…
— У него тогда был ремень советский, классический пиджак… А я тогда вообще пиджаков не носил. Я был сильно впечатлен. Передо мной проплывали какие-то непонятные образы. Мне сразу же захотелось с ним познакомиться, стать его другом. (Смеется). И я им стал. Одним воскресным утром я приехал к Васе с пятнадцатью бутылками пива (может, чуть меньше) и сказал: сейчас я тебе буду читать свои стихи, а ты будешь меня слушать и говорить о них. И я читал ему свои стихи полдня! (Смеется). Это был год 2016-й или 2017-й. Тогда у меня стихи были такие… наивные. Я не понимал, почему я не могу писать стихотворение в одном размере. Ямбом или анапестом. А Вася говорил: «Вот в этом есть своя прелесть — все пишут одним ритмом, а у тебя он какой-то свой». Тогда я не до конца его понимал и делал много усилий, чтобы выправить себя.
Еще я отправлял свои стихи Зое Колесниковой, руководителю воронежского литобъединения «Современник». И она как-то странно восхищалась моими стихами, что бы я ни написал. А Вася с Рыбой (воронежский поэт Сергей Рыбкин. — Прим. ред.) часто меня критиковали: они говорили — вот здесь у тебя плохо, а вот здесь хорошо. Я им всем благодарен за это.
— Вот удивительно: как через шестидесятничество передается дружба? Не в первый раз с таким встречаюсь. Один из моих лучших друзей увидел меня впервые в 2009-м году в Булгаковском доме, где я читал как раз очень «шестидесятнические» стихи: «О, нулевые, ролевые, / Безвольные и волевые, / Чуть правые — но больше левые, / Как в сердце — раны пулевые». Сейчас мне смешно эти стихи вспоминать, но человек тогда подумал: из какой эпохи этот паренек? И подошел познакомиться.
— До знакомства с Рыбой, Пашей (Пономаревым) и Васей, в 2013-2014 гг., я очень часто разговаривал с Джабраилом Яхьяевым. Помню момент, когда мы сидели с ним на лавочке и он спросил меня: а ты знаешь, что такое поэзия? Я говорю: «Нет». Он ответил: «Вот видишь, женщина прошла с коляской — это поэзия. Вот там собака сидит под деревом — это тоже поэзия. Это все связано с жизнью».
— А сейчас ты так думаешь?
— Знаешь… Я думаю так же, но я бы сформулировал по-другому. Что поэзия — это направление взгляда. Вот я смотрю сейчас в окно и вижу дом. И жду, когда придут какие-то мысли, связанные именно с этим домом, с окном. Почему этот дом там стоит, что было вместо этого дома когда-то, давным-давно. И когда я думаю об этом, мне приходит в голову разное: например, а что, если, когда человек открывает окно, он просит прощения у самого времени?
(Смотрит в окно). Птица пролетела, большая, черная. Странно, да, что некоторые птицы летают поодиночке. Обычно вроде всегда стаями летают. Я не удивляюсь, когда две птицы или три пролетают. А одной почему-то удивляюсь. Мне кажется, ей сложно.
А вон в дереве пакет какой-то черный застрял.
— У тебя ведь в стихотворении недавно было про черное облако птиц. Про этот вид из окна?
— Нет, нет. Это про то, как я шел с работы, там были такие же голые большие деревья, и они все были покрыты черными птицами. Почти каждый день ты идешь к этим деревьям и видишь сплошные спички.
***
черное облако птиц рассыпалось
как по привычке
на каждое голое дерево
с виду усталость пространства
на самом деле
лес превратился в коробку спичек
в сжатом воздухе времени
человек открывает окно
проветривает накуренное помещение
думает
если просить прощения
то у кого?
IV.
«Я не любил читать стихи, то есть меня не существовало…»
О «воронежской ссылке», Роберте Рождественском и о том, что общего между военной службой и поэзией
Аман Рахметов читает своё эссе.
АПОКАЛИПСИС МГНОВЕНИЯ
Хватит о чем-то думать, необходимо что-то делать, но и думать при этом иногда надо, в меру, совсем немного, совсем чуть-чуть, щепотку соли на литр супа, чтобы не подумали, что ты влюблен или жаден. Сколько мыслей мы теряем, когда не думаем? Вопросы, исследования, концепции, планы на новый год, нищий с вытянутой рукой – все это часть части жизни одного дня, а для чего всё это?
«У человека должна быть цель» — кто сказал? А если у него нет цели, это плохо? Нет ни одного конкретного ответа. Все, что мы ни говорим, все сплошная ложь. Мысль изреченная. Удобство. Мы спим на кровати, так как это удобно, мы считаем, что два плюс два равно четыре, потому что это удобно, мы придумали, создали удобство во всем, чтобы что, жить? Чувствовать жизнь, кусать ее, как яблоко, наслаждаться, а у кого-то другое яблоко, а кто-то просто смотрит на яблоко, а у кого-то сад яблочный.
Ничего не имеет значения, все обрывается, исчезает, потому что всему приходит конец. От человека до вселенной. Ничто не вечно и что будет после смерти? Что находится за чертой пейзажа? Никто не знает.
Пустота — скучно, новая жизнь — было. Должно быть что-то еще, что не умещается в «понимание». В этом смысле любая идея, любая концепция разбивается о тупое «а что, если нет?» и жизнь проходит в разговоре с самим собой. Проходит. Проходит. Это безысходность и писать о чем-то желания нет. Апокалипсис мгновения.
Речь заканчивается.
Автор поворачивает голову в сторону двери. Дверь. Стук. Сердце. Секунды. Тихие шаги. Ключ вставляется в дверь. Ореховый звук двух оборотов. Дверь открывается. В квартиру заходит человек с двумя пакетами яблок и ставит пакеты на пол. Одно яблоко выкатывается из пакета и катится к ногам автора. Автор поднимает яблоко, нюхает его и, вставляя большие пальцы в углубление, разламывает фрукт на две части.
— Продолжим о твоей «воронежской ссылке». В интервью ты рассказываешь: «Я поступил в российский вуз (г. Воронеж) и на первом курсе случайно попал на поэтический вечер в библиотеке им. Никитина, выступил со своими текстами и понял, что это не тот уровень. Каждый год я в себе что-то ломал, менял и работал над стихами». Что это был за культурный уровень, почему вдруг на этом вечере ты ощутил несовершенство своих стихов?
— Это был 2014 год. У меня были не то чтобы ужасные стихи, у меня не было даже понимания того, что стихи могут быть плохими или хорошими. Я чувствовал себя неловко. Тот культурный уровень, о котором я говорил, это прежде всего начитанность. До 19 лет я любил читать прозу, но никак не стихи. Я не любил читать стихи, то есть меня не существовало.
— А когда ты полюбил читать стихи?
— Легче всего ответить так. Влюбился. Вдохновился. Написал стихи. Все. Но если говорить откровенно – не все так просто.
Я вспоминаю мальчика одиннадцати лет. Он учился в военном интернате и однажды заболел ангиной. Его положили в медпункт. На следующий день он обнаружил на своем теле несколько прыщей. Ночью их стало больше сотни. Он считал их и не понимал, в чем дело. Утром того же дня врач увидел эти точки и с ужасом в глазах стала вызывать скорую. Диагноз — ветрянка. Позвонили в роту, приказали принести его вещи. Ему самому не дали возможности подняться лично, боялись, что он всех заразит. Поэтому, кроме зубной щетки, пасты и тапочек, у него с собой ничего не оказалось.
И вот он в городской больнице, в палате. Один. Первые дни было терпимо, но потом — жуткое тошнотворное ощущение одиночества. Он просто не знал, чем себя занять. Ни учебников, ни тетрадей, о телефонах и речи не могло быть. Все, чем он занимался целыми днями, — выгибал пластиковые формы от пластинок из-под лекарств и загибал эти формочки обратно. Было трудно, пластмасса была твердой, но оно и к лучшему. Больше времени уходило. И вот он выгибал эти формы снова и снова, снова и снова, пока это окончательно не надоело. Спустя еще несколько дней он стал отодвигать мебель: кровать, тумбочку, шкафы. И за одним шкафом он вдруг нашел клочок бумаги и огрызок карандаша. Это было счастье.
Сейчас я думаю, почему же я просто не спросил бумагу и ручку у медсестры? Наверное, я просто боялся у кого-то что-то спрашивать вообще. Оно и хорошо. Чтобы не истратить тот клочок сразу, я часами думал над словами. Мне хотелось выразить в двух-трёх предложениях все, что я чувствую. Кажется, я так и не написал ничего. Просто пустой клочок бумаги. Наверное, это и было моим первым стихотворением.
V.
«Я спас человека от смерти, и это нарушение закона»
О себе как этническом авторе, о длинном неудобном теле и о поэзии как самоцели
— Cвязываешь ли ты философию своего сознания с этническими координатами? Если есть взаимосвязь — то как, на твой взгляд, соотносятся такие сложные и трудноопределимые вещи, как национальность и сознание, место рождения и сознание в твоем случае?
— Здесь я не могу ответить коротко. Недавно я написал эссе «Что я могу сказать миру как казахстанский автор» в рамках американской резиденции IWR. Помнишь, я тебе вчера говорил, что я не русский поэт, а русскоязычный поэт? В «Апеллесовой черте» у Пастернака один герой пишет другому, что «ты никогда не уйдешь от себя»… Но мне не хочется возвращаться к этому вопросу, потому что я написал об этом большое эссе и где-то месяц, до того, как его написать, думал над ним. Мучительно.
— Тогда давай приведем отрывок из этого эссе.
«Но для кого я — не просто поэт, а казахстанский автор? Не для носителя русского языка и не для моего соотечественника. Я буду казахстанским автором для третьего человека, для переводчика или для читателя этих переводов. И вот, что я могу сказать этому миру, как казахстанский автор? Все, что угодно. Я казах. Я буду говорить уверенно, что я казах, ибо доказательством этого факта будет строчка в моем паспорте и разрез глаз на моем лице. Я казах, который думает и говорит не на казахском, но на русском языке. И дело не в сложившихся обстоятельствах, дело в моем выборе. Да, отчасти я заблудившийся кочевник русской речи и как правило, всякий заблудившийся должен непременно узнать свои следы и вернуться по ним домой, в начало своего пути, чтобы, взглянув на свою жизнь как на свою личную историю, пойти новой дорогой. Но я никуда не вернусь. Я привык к пространству русского языка, стены которого обвешаны стихотворениями сотней поэтов и писателей. Я привык к этому воздуху».
(Все эссе — здесь).
А что про службу? Ты служишь в авиации в звании лейтенанта. Как это влияет на твои стихи? Есть ли что-то общее между военной службой и поэзией?
— Уже старшего лейтенанта. На стихи никак не влияет. Общее между службой и поэзией только мое длинное неудобное тело.
— «Я нарушу законы природы / ради новых законов природы», — пишешь ты. Часто ли приходилось нарушать законы — в себе и во внешнем мире? К чему это вело? Всегда ли к появлению новых законов?
— Конечно, часто. Я спал стоя. В наряде. Нарушение устава. К чему это привело? Хорошо, что ни к чему. Человека я как-то спас от смерти — тоже ведь нарушение какого-то закона? Человек должен был утонуть по законам физики. А он жив. И, надеюсь, счастлив. Мы должны, обязаны нарушать законы природы во имя новых законов.
— Недавно я задавал участникам своего семинара два вопроса для эссе: чего вы хотите от поэзии — и как видите себя в поэтическом процессе. Не могу не спросить об этом и тебя.
— Чего я хочу от поэзии? От самой поэзии? Абсолютно ничего! Она уже есть, она же сама по себе, как воздух, как вода. А, вот оно что! Мы хотим, чтобы воздух был чище. Значит, можно сформулировать так. Я хочу, чтобы люди читали стихи. Да. Чтобы они читали и учили наизусть хорошие стихи. А в поэтическом процессе я себя пока никак не вижу — может, кто-нибудь поможет мне в этом и подскажет мое направление?
#интервьюспоэтом #современные поэты #литература #формаслов
