А это мой прадедушка, - говорит моя... моя... даже не знаю, кто она мне, не то праправнучка, не то правнучка, не то внучатая племянница, не то вообще седьмая вода на киселе. Говорит моим двоим... тоже не знаю, кому, кто они мне, пра-пра-пра... или вообще никто. Мальчик и девочка лет... не знаю, скольких лет, не разбираюсь. Оторопело смотрят на меня, не понимают, как прапрадедушка может быть таким молодым, мне на вид лет двадцать, не больше. Пытаюсь скрасить неловкую паузу неловкой же шуткой, что в баре было шумно, и бармен крикнул – пожалуйста, заказывайте, - они смотрят на меня еще оторопелее, не понимают – ну да, еще бы, шутка устарела лет на триста, не меньше, её считали старомодной даже в мои времена, не говоря уже про сегодняшний день. Мальчик и девочка видят мою улыбку, тоже улыбаются, - понимаю, что до них не дошло, ну и не надо. главное, не придется сейчас объяснять, почему я выгляжу на двадцать с чем-то, и откуда я вообще взялся.
Отчаянно пытаюсь понять, что это вообще такое, рождественский семейный ужин или ужин в Хэллоуин, или Хэллоуин, плавно переходящий в Рождество – а что я хотел, за триста с лишним лет все поменялось, а спросить неловко.
За ужином кто-то осторожно спрашивает меня, как оно там, где я был, на кого-то осторожно шикают, да как так можно в самом-то деле, да вы что, да про такие вещи в приличном обществе не только не говорят, его даже не вспоминают.
Это мой второй вечер.
В первый вечер все было по-другому.
Я называю вечер первым, хотя до него было много и много вечеров, но первым в смысле первым после того, что случилось, и о чем не говорят сейчас за ужином. В первый вечер еще была Адель, постаревшая, высохшая, не похожая сама на себя, и даже странно, что Адель была одна, ждала меня, хотя я думал, что она давным-давно с Малкольмом, и у них куча детей – а вот нет же. Малкольм тоже был там, на ужине, держался отстраненно, будто боялся меня – не как давнего соперника, а как того, кто... (на семейном вечере об этом не говорят).
Я так и не понял мотивы Адель, то ли это была дань приличиям, то ли она и вправду по-прежнему что-то испытывала ко мне через столько лет после того, как наш брак пошел под откос. По крайней мере она отстранилась, когда я попытался крепко её обнять – уже уходя после завтрака.
На втором вечере все было иначе – прежде всего не было Адель, от неё остался только фамильный портрет почему-то без мен. Нет, не то, чтобы меня пытались стереть из истории семьи – напротив, мной гордились, мои фото были повсюду – но все-таки четко разграничивали, они – это они, а я – это я.
В конце вечера мальчик и девочка все-таки осторожно спросили меня, а не вампир ли я часом – можно сказать, я ждал этого вопроса, хотел даже пошутить что-нибудь, что ночью приду и выпью всю их кровь до последней капли – но побоялся, что мне поверят, и сделал вид, что не на шутку возмущен такими подозрениями.
Это было на второй вечер. На третий вечер уже не было ни моей пра-пра-пра-не-знаю-кого, ни мальчика и девочки, я так и не узнал, кто они мне. Я стою среди незнакомых лиц, думаю, как представить самого себя, я этот, ну который, который который, про которого не говорят в приличном обществе, нет-нет, не потому, что стыдятся, как раз наоборот, мои фото опять повсюду, но...
Кто-то улыбается, кто-то жмет мне руку, а-а-а, это вы, - причем по его я вижу, что он даже понятия не имеет, кто я, но раз пришел, значит, надо вежливо пожать руку, завести какую-то светскую беседу о чем-то ни о чем. Рассаживаемся за столом, мне говорят, что сегодня вечеринка в стиле безумного чаепития у Мартовского Зайца – я вежливо киваю, я еще не понимаю, что они имеют в виду, - спохватываюсь, когда сидящий справа от меня превращается в зайца, а сидящая слева – в Алису, крышка сахарницы подскакивает, оттуда высовывается Соня. Уже собираюсь успокоиться, когда вижу, что мне почему-то досталась роль мельницы, откуда там вообще мельница, а ведь взялась откуда-то мельница. Начинается конкурс, кто быстрее смажет часы сливочным маслом, у меня получается быстрее всех, мне вручают какой-то пудинг в качестве приза, пудинг, знакомься, это... это... только сейчас спохватываются, а кто я вообще такой, я спасаю их от неловкой ситуации, говорю, кто я – в зале повисает мертвая тишина, только сейчас все спохватываются, смотрят на меня, на мои портреты на стенах, кто-то неуверенно тянет, а-а-а, это вы, кто-то нервно смазывает масло часами, кто-то неловко спрашивает, вам, наверное, много чего там приходилось смазывать маслом, ну, там, откуда вы, ну детали там всякие... Мотаю головой, да нет, вс было несколько иначе, но в общем-то да, там все на мне держится, это да... А не страшно вам там одному, спрашивает девушка, которой досталась роль Алисы, - признаюсь, да, страшновато, я вот как Алиса, которая падает в кроличью нору, барахтаюсь в невесомости, нет, чашек у меня там нет, там все немножко по-другому...
Какие-то нескладные подростки спрашивают, а вы там с чудищами сражались, да? А там на планетах тирания или как? А вы тиранов свергали, да? приходится отмахиваться, отнекиваться, что ничего подобного, да ничего там нет, мертвые пустыни насколько хватает глаз... от меня отстраняются, разочарованно, кто-то еще спрашивает, а что я привез оттуда, я развожу руками, а что оттуда можно привезти, ну вот разве что был алмаз размером с огромный астероид, больше столицы, или вот еще, земля была, на которой дождь из алмазов... да нет, как я их привезу, там же радиация зашкаливает, что вы... Ко мне сразу теряют интерес, потому что что я такое вообще, если даже не привез алмаз величиной со столицу...
На четвертый вечер меня арестовали, потому что это вы устроили, вы, вы, кто же еще, что устроил, да как будто вы сами не знаете, что пятьсот лет назад приходили сюда вот так же, на семейный вечер, а потом что, что потом, мы вас спрашиваем, вот то-то же, городок... да что городок, половина острова выгорела дотла. И я выкручиваюсь как могу, я объясняю, что я-то тут вообще при чем, мне на вид лет двадцать с небольшим, ну хорошо, хорошо, почти под тридцать, как я мог пятьсот лет назад сжечь город. И меня отпускают под какие-то подписки о невыезде, а подписку о невылете с меня никто не брал, поэтому только меня и видели, беру курс на Кассиопею.
Третий вечер... да, снова третий вечер, дорого же мне далось возвращение в этот третий вечер, лучше и не думать, как. Осторожно смотрю на самого себя, намазывающего масло на часы, ну и видок у меня в облике мельницы, да у меня и не в облике мельницы тот еще видок. Терпеливо выжидаю, когда кончится вечер и поместье разлетится колодой карт.
Жду, кто подожжет ночью поместье, отгоняю от себя мысли, что это сделаю я сам, потому что... потому что так всегда бывает, вернее, так никогда не было, но будет, что вот так, тот, кто расследует пожар, тот его и устроит.
Ничего не происходит, город не сгорает, как будто боится меня, как будто это я оберегаю город от смерти.
Возвращаюсь в четвертый вечер, меня снова хватают, это вы, вы во всем виноваты, это вы сожгли город – мысленно добавляю про себя – город, который не сгорел, да приведите мне хоть одно доказательство, что город сгорел, - мне приводят кучи доказательств, сфабрикованных с особой тщательностью, понимаю, что они готовились к этому моменту долго, очень долго. Соглашаюсь на подписку о невыезде, говорю себе, что подписку о невылете я не давал.
Понимаю, что кто-то упорно не хочет видеть меня – очень не хочет, потому что сами подумайте, как такое вообще возможно, куда это годится-то, он же... он... нет, мы им гордимся, конечно же, но то, что он появляется на наших вечерах, вот так...
Понимаю, что пятого вечера не будет.
И шестого тоже.
И седьмого.
И не знаю еще какого.
Будет только последний вечер, я называю его про себя последним ужином – ужином, на котором присутствую только я, потому что от остальных даже портретов не осталось, они истлели в веках, и я сижу один, окруженный руинами когда-то величественного поместья за пустым столом.
И почему-то не хочется называть его последним...