Предыдущие публикации на данную тему:
1. Откуда он родом? https://zen.yandex.ru/media/id/5c8de4a5d4eea800b27483c2/zagadki-kolumba-1-otkuda-on-rodom-626d8d0502d18c713adfb52d
2. Детство и учёба. https://zen.yandex.ru/media/id/5c8de4a5d4eea800b27483c2/zagadki-kolumba-2-detstvo-i-ucheba-62a59ff69bc8c10169dcac9c
Никто из когда-либо бравшихся писать биографию Колумба историков, журналистов или беллетристов, не мог обойти молчанием вопрос, однозначный ответ на который не предложен до настоящего времени. Как случилось, что молодой Христофор порвал с семейным делом и традициями своего рода и избрал для себя занятие, к которому не имел отношения ни его отец, ни дед, ни, вероятно, иные родственники?
На первый взгляд может показаться, что в применении к Генуе ХV в такой вопрос вообще не стоит. Куда же и обращать свой взор юному гражданину страны с одним из лучших военных и крупнейших торговых флотов средневековья, как ни в синие дали с их многообещающими коммерческими и карьерными перспективами?
Светлейшая Республика Генуя, Лигурийская республика… Могущественная морская держава, достойный соперник Венеции, в буквальном смысле слова поднявшейся из вод Адриатики…
«Сей город, - сообщал о Генуе побывавший в ней в 1435 г испанец Перо Тафур, - уцепился за крайне скудную гору, нависшую над морем, и все дома, не говоря уже о башнях, здесь 4-х – и 5-этажные, а есть и более высокие, улицы же донельзя узкие, равно как и городские ворота».
В описании Я.М.Света, столица республики – «город-купец, город-банкир, со своей биржей, с бесчисленными заведениями менял, … нотариусов, с банкирскими конторами, лавками и с кварталом весёлых домов, знаменитым Борделло де Кастеллетто». Росток грядущего капитализма на почве феодальной Европы, островок Нового Времени в тёмном Средневековье.
Городская гавань с её грязно-зелёной водой была всегда «забита» судами разных размеров. «Перечёркнутые» опутанными канатами реями мачты казались с берега деревьями бесконечного леса. Скрип рангоута и сходен под ногами грузчиков, таскавших с пирсов на суда или обратно мешки, тюки, бочки и прочее, заглушался голосами моряков, работников, учётчиков, коммерческих агентов… И каких только не было тут товаров! От привычных генуэзцам зерна, сукна, мяса, рыбы, соли, шерсти, масла, в том числе оливкового, вина, сахара до экзотических заморских – перца в тюках, хлопка, квасцов, риса, индиго, всяких пряностей…
Разумеется, схожую картину можно было увидеть и в портах других итальянских городов-государств: Венеции и Пизы. На судах этих трёх (считая Геную) морских республик в Европу привозили товары из Азии и Африки. Древний торговый путь, проходивший по водам Средиземного моря, соединял Италию с Ближним Востоком, Египтом и Византией.
Но до побережий знакомых генуэзцам морей сокровища Востока нужно было ещё доставить, а это в средние века было нелегко. Скажем, пряности – перец, гвоздику, мускатные цветы и орехи, имбирь, корицу, кардамон – европейцы покупали очень охотно. Их использовали и как вкусовые приправы к различным блюдам, и для ароматизации и даже в лечебных целях – например, для улучшения работы желудка. Владевший перцем мог быстро обогатиться, получить любую сумму взаймы, купить на свой товар землю, а иногда сей продукт играл даже роль приданого. Что касается ароматизаторов воздуха – алоэ, амбры, бальзама, ладана, мирры, мускуса – то они виделись жителям Запада вообще чем-то сверхъестественным – их поэтизировали, им приписывали небесное происхождение и волшебные свойства...
Вышеперечисленное закупалось арабами на Зондских и Молуккских островах, в Индокитае и на Малабарском побережье Индии и с огромными трудностями транспортировалось в Африку и Азию, где продавалось на рынках таких городов, как Александрия, Бейрут, Тан, Трапезунд… Там и приобретали всё это генуэзские купцы – и в трюмах своих судов доставляли уже на европейских рынки. Только такие вот товары – легковесные, но сравнительно неприхотливые и, по причине их дефицита, гарантированного спроса – и стоило возить средневековым транспортом почти что «с края Земли»; любые другие либо испортились бы, либо подорожали бы настолько, что в Европе охотнее купили бы местные их аналоги.
Помимо пряностей и благовоний, генуэзцы и их конкуренты – граждане Венецианской и Пизанской республик – привозили из богатых восточных стран вещества, применявшиеся как красители. Из шафрана, например, делали жёлтую краску (впрочем, его клали и в пищу, и употребляли как медикамент), из бразильского дерева (1) – красную, малоазиатские квасцы усиливали яркость цвета текстиля. Муслин, балдахин и дамаст, ткани хлопчатобумажные и шёлковые, завезли в Европу ещё участники первых крестовых походов; ну, а персидские ковры и позолоченное полотно не нуждались ни в какой рекламе. Правда, со временем европейцы и сами научились делать нечто подобное – французы, например, ковры, а итальянцы – шёлковые ткани; но уровня иноземных оригиналов их продукция так и не достигла. В тех же Генуе, Венеции или Франции богачи, конечно, предпочитали драпировать свои жилища подлинными восточными изделиями.
В обмен на азиатскую экзотику европейцы в те времена могли предложить не так уж много произведенного ими самими. Приходилось расплачиваться золотом и серебром. Спрос на товары с Востока неуклонно рос, а значит, и цены на них продолжали повышаться. Богатство султана Египта, владевшего также и землями ближневосточного Леванта, увеличивалась с каждым годом, а в Западной Европе запасы драгоценных металлов постепенно иссякали. Ситуация обострилась после захвата турками в 1453 г Константинополя и гибели Византийской империи. Теперь все пути из западных стран в восточные полностью попали под контроль двух султанов: турецкого и египетского. Торговые каналы, по которым поступали в Европу популярные арабские, персидские, индийские и другие товары (те же пряности, благовония, ткани), оказались фактически блокированы, и подобный прежде широкой реке грузопоток превратился в жалкий ручеёк. Цены на всё, привозимое из Азии, подскочили так, что мало кто даже из состоятельных жителей той же Генуи мог себе позволить это купить.
Положение ухудшали запреты римского папы на торговлю с «неверными» немногими пользовавшимися спросом на Востоке европейскими материалами и продуктами: сицилийским зерном, итальянским оружием, северным строительным лесом – всем, что могло бы быть полезно мусульманам в их в войнах против христианского мира.
В отношении генуэзцев к таким запретам наглядно проявилась та их особенность, которую с негодованием отмечали ряд авторитетных деятелей средневековой европейской культуры и политики. Так, Данте, последовательно отстаивавший идею духовного единения итальянцев, немало поскитался в своей жизни, но не ощущал себя иностранцем ни в Болонье, ни в Вероне, ни в Равенне – а вот о генуэзцах писал, что те – чужаки (uomini diversi).
Другой великий поэт эпохи Возрождения – Франческо Петрарка – предупреждал своих соотечественников: не обращайтесь, мол, за помощью ни к генуэзцам, ни к венецианцам, они - алчные эгоисты.
Макиавелли же утверждал, что генуэзцы «живут бесчестно» (inonorati vivevano). Ну, в его случае можно, конечно, сказать «чья бы корова мычала»: ведь он прямо-таки восхвалял – с позиций бездушного рационалиста – бессовестность государственных мужей. А вот над оценками Петрарки и Данте стоит, пожалуй, задуматься.
Кто, собственно, определял политику Светлейшей Республики Генуи? Формально, как уже говорилось (2), возглавляемый дожем столичный магистрат. Реальный же «центр силы» находился там, где территория порта граничила с собственно городской. Здесь стояло Палаццо – здание Камперы ди Сан-Джорджо, коллегии, управлявшей влиятельнейшим не только в Генуе, но и в Европе банком. С деятельностью этого учреждения сообразовывали собственные финансовые операции воротилы из остальной Италии, Испании, Фландрии и даже Англии.
В отличие от преобладавших тогда в Европе разнокалиберных феодальных монархий, в республиканской Генуе человеческие права имели не только представители высших сословий – помещики и городские богачи. Звание генуэзского гражданина (Civis Januae) означало для носившего его не меньше, чем в античные времена – звание гражданина афинского или римского. В Лигурийской республике гражданство, как и в названных древних, имели и плебеи (здесь их называли «пополаны»): они были, например, представлены во всех выборных органах государственной власти. Но из этого отнюдь не следовало, что эти люди как-то серьёзно влияли на принятие судьбоносных для страны решений.
Настоящими правителями Генуи были 50 «альберго» - фактически кланов, но включавших, наряду с родственниками, и наиболее тесно связанных с данным семейством, важнейших для него деловых партнёров. У каждого «альберго» был свой фундамент экономического благосостояния: к примеру, Фьески владели большими латифундиями, Джустиниани получали доходы с греческого острова Хиос (генуэзской колонии, которой они управляли), а Чентурионе (помните?) вели обширную морскую торговлю.
Ни о каком долговременном сотрудничестве кланов, хотя бы и во благо республики, не могло быть и речи: возникали разве что временные альянсы на почве совпадавших на данный момент интересов. Но вообще-то между «альберго» шла жёсткая конкурентная борьба, в которую они так или иначе втягивали и многочисленных простолюдинов. Этика «высших» определяла моральные установки и привычки «низших»: генуэзец с детства усваивал, что надо любыми возможными способами приумножать свой капитал, остерегаясь при этом пакостников-конкурентов.
Репутация лигурийцев как католиков была самой отвратительной. Желание получать большие барыши доминировало у них над чувством христианской солидарности, а потому они, невзирая на запрет папы, продолжали торговать с фанатичными иноверцами. Генуэзскими саблями вооружали египетских мамлюков; из поставляемого Генуей леса строились турецкие боевые корабли. Хуже того: иногда граждане Лигурийской республики даже содействовали исламистам в их агрессии против христианских народов и разорении «осенённых Крестом» земель. Впрочем, предавать союзников из соображений выгоды тоже было «записано» в лигурийском «культурном кодексе».
Одним из самых ходовых товаров на тогдашних рынках были рабы. И генуэзцы не брезговали такой торговлей, покупая у татар и турок и перепродавая в другие страны – от Египта до европейских средиземноморских государств – людей, в том числе христиан. захваченных мусульманами при набегах.
«В 1463 – 1465 гг русские выходцы шли на генуэзском рынке по цене 180 – 195 лир, - пишет Я.М.Свет, - болгары продавались за 144 – 170 лир, черкесы за 180 лир при средней цене за здорового молодого раба в 170 – 187 лир. На этом же рынке быков сбывали по 40 лир за голову, породистый же арабский конь стоил 250 – 300 лир».
Впрочем, в средние века этот «бизнес» не считался чем-то зазорным: людьми торговали и венецианцы, и пизанцы, и флорентийцы… Вообще если генуэзцы и отличались чем-то в нравственном отношении от своих соседей по Апеннинскому полуострову и сопредельным территориям, то разве что меньшей включённостью в формировавшийся «итальянский мир» (придумано мной по аналогии с «русским миром», о котором говорят наши патриоты). Если пьемонтцы ощущали всё-таки некое духовное родство с ломбардцами, те – с болонцами, а все они вместе – например, с тосканцами, то лигурийцы держались как-то особняком. В этом смысле и следует понимать данную им Данте характеристику. Отстранённости генуэзцев весьма способствовало географическое положение их города и прилегающей области, отгороженных от остальной Италии цепью Лигурийских гор. Экономика республики издавна держалась преимущественно не на сухопутной, а на морской торговле, и её граждане привыкли связывать свои планы и надежды не с Апеннинским полуостровом, а, например, с Грецией и Причерноморьем. Обосновываясь в чужой стране, генуэзцы быстро находили общий язык с местным населением, даже с нехристианами, но, в отличие от европейцев, переселявшихся в XVII – XVIII веках на будущую территорию ЛСМ («Лучшей страны мира», по мнению наших либералов-русофобов; незачем уточнять, какой), никогда не рвали связи с родиной, куда надеялись вернуться, сколотив приемлемое состояние. Их, как правило, не любили, но с ними считались и их ценили, потому что они были полезными, а часто и незаменимыми партнёрами. Соглашения с ними рассматривались как заведомо выгодные, а их векселя сплошь и рядом оказывались надёжнее наличных денег. А потому среди клиентов и покровителей генуэзских предпринимателей были и монархи, и иерархи церкви. Сильные мира прекрасно знали, что кто-кто, а лигуриец не поскупится на весомые награды за доброе к себе отношение.
Не будучи твёрдыми в соблюдении христианских заповедей, генуэзцы, тем не менее, не были и атеистами. Они не игнорировали Господа Бога, но «общались» с ним на свой торгашеский манер, как бы «задабривая» его. Отсюда проистекали изумлявшие современников генуэзские суеверия. Последние проявлялись, например, в том, что для Генуи, не могущей похвалиться великолепием церковных зданий, в разных странах и частях света закупалось множество христианских реликвий. Кусочек честного креста был помещён в церковь Спасителя; изумрудное блюдо, из которого ел Христос - в кафедральный собор; сосуд с «млеком Пресвятой Девы» - в храм Марии де Кастелло. Чудотворную икону с образом Иисуса, вывезенную византийцами из палестинской Эдессы в 944 г, император Иоанн VIII Палеолог отдал генуэзским охотникам за священными артефактами, уступив их настоятельным просьбам. Выше драгоценных камней ценились – и приобретались не скупившимися в таких случаях лигурийцами – различные святые мощи: кости, кисти рук, пряди волос и т.п. христианских мучеников и подвижников. Неудивительно, что побывавший в Генуе в конце ХIII в монах-несторианец Барсаума был восхищён собранной в городе «коллекцией».
Но Бог, видимо, не был в восторге от попыток лигурийцев его подкупить. Во всяком случае, за свою «дружбу» с исламистами Генуя была наказана уже в ХV в: турки отобрали у неё все восточные колонии, кроме греческого острова Хиос. Защищавшие под знамёнами Светлейшей Республики крымские и средиземноморские поселения солдаты и офицеры поплатились – кто свободой, а кто жизнями – за подлые игры своих олигархов.
В части храбрости на полях сражений генуэзцы были «не из последних», но предпочитали не связываться с очевидно превосходящим их силой противником. Внушала уважение такая их особенность, как земляческая солидарность. Конечно, решаясь на участие в каком-нибудь рискованном предприятии, любой генуэзец всегда обеспечивал себе тыл, требуя письменно зафиксировать свои права, размер вложений в дело и долю в общей прибыли. Но находясь вдали от дома, он мог рассчитывать на поддержку сограждан.
Подвижничество, в том числе по религиозным мотивам, не было свойственно соотечественникам Колумба, и потому некоторые черты его личности казались исследователям совершенно «негенуэзскими» и служили дополнительным основанием для многочисленных спекуляций о его «реальном» происхождении. На самом деле он как раз был генуэзцем до мозга костей, но не ХIII и даже не ХIV, а именно 2-й половины ХV в, т.е. времени, когда лигурийцы, пережив первый этап исламистского нашествия на христианскую Европу, кое-чему научились. Уцелевшие в кровавых сражениях за колонии и учинённых турками и татарами бойнях в заморских поселениях (а кое-кому довелось быть и свидетелями разорения Константинополя – ведь в византийской столице был населённый генуэзскими торговцами район Галата!), возвратившись на родину, рассказывали об увиденном и испытанном, не жалея красок. Их полные страшных подробностей исповеди не могли не находить отклика в сердцах, особенно у людей молодых, не очерствевших ещё до конца в бесконечной коммерческой круговерти и не превратившихся в законченных циников. Идеи единения христиан против угрозы с мусульманского Востока, совместного противодействия жестоким иноверцам – вплоть до организации, под эгидой папы, нового крестового похода – воспринимались молодёжью уже куда серьёзнее, чем их отцами и дедами, и процент истинно верующих и стремившихся, так или иначе, служить делу Христову, был в новом поколении генуэзцев куда выше, чем в прежних. К этой возрастной «когорте» принадлежал и Христофор, и потому в его поступках и письменных откровениях мы наблюдаем причудливое сочетание типично лигурийской прагматичности, неразборчивости в средствах достижения целей с самыми высокими устремлениями и движениями души.
К началу ХIII в корабли Светлейшей республики полностью «освоили» Средиземное море, а на исходе того же столетия фактории лигурийцев появились в портах Каспия и даже Персидского залива. Генуэзские моряки разработали великолепные лоции и вычертили очень точные для своего времени карты – так называемые портоланы. Правда, прочие европейцы имели весьма неопределённое представление об этих достижениях лигурийцев: ведь последние, боясь конкуренции, засекречивали свои открытия, и их навигационные пособия не видел – или предполагалось, что не увидит – никто, кроме них самих. По-генуэзски умело вводил впоследствии в заблуждение потенциальных охотников за плодами его трудов и предусмотрительный Х.Колумб.
В 1291 г, почти за 2 столетия до португальцев, двое братьев - коренные генуэзцы Уголино и Вадино Вивальди - предприняли попытку обогнуть Африку и проложить морской путь в вожделенную для европейцев Индию. Увы, их экспедиция пропала без вести где-то за Геркулесовыми столпами.
Несмотря на это, мысли об Индии никогда не покидали генуэзцев. В следующем веке они добрались до нёе по суше, через территорию Персии, а также разведали морские маршруты в Китай и к «бахроме мира»: полусказочным тогда «островам пряностей» - Зондским и Молуккским. Дополнительный стимул для поисков новых водных дорог в те запредельно далёкие края дали итальянцам турки, отрезавшие в ХV в Европу от Азии и её богатств. И как раз тогда, когда генуэзцы стали снова задумываться о выходе на просторы Атлантики, аналогичная идея посетила сына ткача из самого сухопутного района столицы Светлейшей Республики. Непохоже, чтобы это было простое совпадение.
Но такие мысли появились у Колумба не в ранней юности, когда он решал вопрос о выборе жизненного пути, а намного позже, уже в бытность его достаточно опытным мореходом. Разрыв его с отцовским предприятием был вызван не общегенуэзской одержимостью Индией, а чем-то иным.
Не следует искать причины такого радикального решения и в экономико-политической привязанности соотечественников Христофора к морю. «Самый сухопутный район» (см. выше) – не ироническая сентенция, а констатация факта. Экипажи ходивших по Средиземному и Чёрному морям генуэзских кораблей пополнялись молодыми людьми, родившимися и выросшими в разных, порой далёких от моря, концах города; но среди этих юнг и матросов выходцев из окраинного квартала Сан-Стефано всегда было - раз-два, и обчёлся. Приведя туда своего отпрыска Доминико и отдав его в обучение тамошнему суконщику, Джованни де Колумбо, казалось, навсегда определил род занятий и образ жизни не только сына, но и внуков.
После обнесения Генуи в ХIV в новой городской стеной (она, кстати, так и называлась – Новая стена, в противоположность Старой, тоже никуда не девшейся, но огораживавшей меньшую территорию) бывший ранее пригородом Сан-Стефано оказался в городской черте. Жизнь в тесноте окраины (между Новой и Старой стенами) не очень понравилась новоиспечённым горожанам, и они стали переселяться за отодвинувшиеся пределы столицы. Берега реки Бизаньо как нельзя лучше подходили для ремесленников-текстильщиков: ведь воды этой быстрой, но узкой и не особенно глубокой речки можно было использовать для отмывания шерсти, вращения колёс сукновальных мельниц и, наконец, для погребения отходов (никаких природоохранных организаций и обществ ещё не было и в помине). Здесь-то и обосновались все, кто валял, сучил и мыл шерсть, прял, ткал, красил полотна… Тому же учили сан-стефанцы и своих детей, и не то что круто переменить судьбу, а хотя бы всерьёз задуматься о возможности такой перемены, было для родившегося в этом вселигурийском текстильном цехе ох как непросто…
«Всё больше недоставало денег … Доменико (Доминико Колумбу – S.N.). Своего дела он не имел, и только женитьба на Сусанне Фонтанаросса, принесшей ему в приданое маленькую остерию (харчевню – S.N.), несколько поправила его дела», - пишет Л.Рейфман в своих «исторических хрониках». И далее там же о Христофоре:
«Но пока каждый день заполнен школой и работой в остерии. Подать, помыть, убрать посуду и главное при этом – не упустить ни слова из рассказов забредших в остерию моряков. Грязные, оборванные, пропитанные запахами моря и пота, со страшными следами на лице и теле, они приносили с собой неведомый, недоступный и до жути соблазнительный мир. Они умели пить вино не хмелея, и все их слова отдавали музыкой в ушах Колумба. Они были неистощимы в своих повествованиях, и чем больше они раздражали немногих горожан, забредших в остерию Доменико, тем пламеннее становилось его влечение к ним, тем больше укреплялась вера в реальность свершённых ими подвигов. Ни драки, ни подзатыльники, достававшиеся за нерасторопность, не охлаждали горячее воображение Колумба…
- … Что зарабатывают морские бродяги? Из одного порта в другой бросает их судьба. Разбитые и оборванные возвращаются они после своих странствий домой. Кроме рассказов и гонора, найдётся ли у них за душой лишний дженоино? Чёрта с два. Сколько их пыталось прокормиться даром в остерии. Так что не стоит печалиться, Христофор, и надо приниматься за работу. Далеко не у всех генуэзцев есть такой хороший выбор, - уговаривал его отец».
Подобные клише встречаются, наверное, в каждом втором художественном произведении о детских годах какого-нибудь реального или вымышленного мореплавателя. В одних случаях такая картинка близка к исторической правде, в других, в том числе и в нашем, безнадёжно от неё далека. Конечно, при почти полном отсутствии точно установленных фактов можно представлять себе детские впечатления и надежды Колумба и так, как делает это Рейфман. К тому, между прочим, располагает и одно из откровений самого адмирала:
«В раннем детстве вступил я в море и продолжаю плавать в нём и поныне, и таково призвание всякого, кто упорно желает познать тайны сего мира».
Замечательное изречение! Но принадлежит оно не подростку и не «зелёному» юноше, а человеку, уже лет 30 ходившему по морям и успевшему «приохотиться» к познанию географических тайн. Испытывал ли он желания такого рода в 10 или даже 20 лет? Более чем сомнительно.
Но в этом аспекте фантазия автора всё-таки не выходит ещё за рамки исторического правдоподобия. А вот то место в книге, где отец Христофора начинает менторским тоном объяснять сыну преимущество ткачества перед мореходством, может вызвать у компетентного историка-медиевиста (специализирующегося на средних веках), в лучшем случае, снисходительную усмешку. Начни ткач Доминико читать Христофору подобные нравоучения, жизнь семьи Колумбов послужила бы для мальчика лучшим опровержением отцовских утверждений.
Добротные шерстяные ткани, особенно ярких цветов, действительно ценились достаточно высоко и, к большой выгоде генуэзских текстильщиков, были востребованы даже на Востоке. Но в 1460-х годах Республика уже больше 20 лет жила в новых условиях: без колоний, без интенсивного транзита грузов, включая сырьё для сан-стефанских предприятий, через Константинополь, без обширных азиатских рынков, да и вообще без свободной торговли с восточными странами. Спрос на лигурийский текстиль был далеко не тот, что прежде, цены на него прямо-таки обвалились. Специализировавшиеся на тканях коммерсанты не хотели терять свои прибыли и отыгрывались на производителях, т.е. на ткачах.
Из генуэзских нотариальных актов мы узнаём о злоключениях ремесленников, без конца писавших жалобы на алчных торгашей-посредников. Мало того, что договора, которые ткачи вынуждены были, дабы элементарно выжить, заключать со скупщиками, превращали последних фактически в полноправных хозяев цехов и входивших в них людей. Мало того, что торговцы, пользуясь отчаянным положением ткачей, покупали готовую продукцию за гроши – они нередко и по таким-то ценам оплачивали текстиль не деньгами, а тоже товарами, цены на которые, напротив, непомерно взвинчивали. Тем временем обесценивались генуэзские деньги, и это также использовалось для наживы – уже кредитовавшими ремесленников дельцами. Обращавшийся к ним Доминико никак не мог, судя по архивным юридическим документам, вылезти из долгов. Какой уж там «верный кусок хлеба», якобы обеспечиваемый ему его ремеслом! Чем он только не занимался, пытаясь скинуть со своей шеи и с шей своих домашних финансовую удавку! То открывал лавку, где торговал разносортным сыром, то «переключался» на вино, то и вовсе на спекуляции недвижимостью – брал, например, в аренду участок или дом, чтобы самому потом сдавать его клиентам… В дело шло всё, что можно было купить, а потом продать для последующей покупки ещё чего-то… Бесконечные поездки «по городам и весям», «нынче здесь, завтра там», послезавтра – не там и не здесь… А результата – никакого; как был в кабале у кредиторов, так в ней и остался. Не позволяла на что-то надеяться и пресловутая остерия: от неё вообще было больше неприятностей, чем доходов.
22 сентября 1470 г дела Доминико принимают совсем уж дурной оборот: сохранился ордер на его арест. Согласно тексту документа, тюрьма угрожала ему за «кое-какие провинности», но перед кем и что конкретно имелось в виду, остаётся неизвестным. Понятно только, что в темницу он, слава Богу, не попал: то ли откупился от истца, то ли дал большую взятку представителю власти, то ли вмешался какой-то высокопоставленный благодетель…
Доминико было ясно одно: в Генуе в покое его не оставят. Он переехал в Савону, город примерно в 48 км от столицы, где тоже был цех ткачей – а следовательно, работа – и, видимо, жили его друзья. Но безжалостные кредиторы настигли его и там.
Долг семьи Колумбов не только не уменьшался, но и продолжал расти. В Савоне – те же проблемы, что и в Сан-Стефано: поставщики материалов подводят, а заимодавцы требуют своё… Акт от 31 октября 1470 г свидетельствует, что Доминико и его старший сын Христофор признали задолженность какому-то Пьетро Беллезио: 48 лир 13 сольдо и 6 динариев за купленное у того для перепродажи вино. 9-м июня 1470 г датирован иск Джованни ди Синьории, возмущённого невыплатой ему Д,Колумбом 40 лир за 3 кантара (1 кантар = 48 кг) вина и 10 кип шерсти. Перепродажи, похоже, не удались, и платить за товары Доминико было нечем. Через 2 с небольшим месяца, 26 августа, тот же ди Синьория требовал с Колумба-старшего уже на 100 лир больше.
Чтобы как-то выкрутиться, Доминико в 1473 г продал – всего за 50 лир! – свой дом в проулке Оливелла. Вырученные деньги, естественно, не покрыли сумму долга. Можно было ещё продать – если бы нашёлся покупатель - развалюху в переулке Ретто. Но этот дом входил в приданое жены, которое заложили уже Бог весть когда. Отчаявшийся отец семейства попросил супругу передать ему права на дом, чтобы он смог хотя бы попытаться с кем-то договориться о покупке. Сусанна согласилась, но сделка почему-то не состоялась: то ли потенциальный покупатель раздумал, то ли не получилось оплатить взятую под залог этого здания ссуду. Во всяком случае, намного позже Доминико судился из-за того же дома со своим зятем Джакомо.
Так что похвалиться собственным благополучием и уверенностью в завтрашнем дне Колумб-старший в «мужском» разговоре с сыном никак не мог. И если будущее на море виделось сан-стефанским ткачам полным опасностей и неопределённым, то считать своё собственное дело многообещающим у них – по крайней мере, в описываемое Л.Рейфманом время – не было ни малейших оснований. Наоборот: ткацкий станок виделся тогда едва ли не приговором к нищете и бесправию, а палуба корабля давала способному и амбициозному юноше хоть какой-то, пусть малый, шанс по-настоящему «выбиться в люди». И любящий отец не только не стал бы отговаривать своего сына от попыток искать счастье в плаваниях и заморских странах, но и сам попробовал бы направить его в эту сторону.
Некоторые колумбисты полагают, что так оно, в каком-то смысле, и было. По крайней мере, возможно, что Христофор впервые вышел в море как раз по поручению отца. Когда это случилось? В дневнике своего первого путешествия в «Индии» Колумб отмечает: «Я хожу по морю 23 года и не покидал его никогда на срок, достойный упоминания».
Данная запись датируется 21 декабря 1492 г. Вычтем из этого числа 23 и получим 1469 г (4). Е.И.Магидович считает такую дату начала мореплавательской карьеры Колумба неприемлемой, потому что, дескать, в том году Христофор «ещё не покидал Генуи». Давайте, однако, разберёмся: что значит «не покидал» и что он мог тогда делать?
По Антонио Галло, он был чесальщиком шерсти в отцовском текстильном заведении «Колумб и сыновья». Мы знаем, что в 1472 г юноша действительно ПРИНАДЛЕЖАЛ формально к цеху ткачей (3). Но чтобы он и в том году продолжал чесать шерсть – мягко говоря, маловероятно.
Начало 1470-х были для Колумба-старшего, возможно, самым худшим в его жизни временем. В те годы его предприятие занималось, в основном, не производством тканей, а торговлей чем попало. Это видно опять-таки из документов, хранящихся в архивах Генуи и Савоны. Итальянский колумбист ХХ в Чезаре Лоллис предположил, что в 1470- 1473 гг Христофор выполнял обязанности разъездного агента фирмы своего отца: непосредственно общался с клиентами, проживавшими в лигурийских приморских посёлках. Он действительно «не покидал Генуи» - но не города, а территории Республики. Как он перебирался из одного пункта в другой? Скорее всего, не по суше, а по воде – на каботажных судах. По мнению Лоллиса, в этих-то плаваниях молодой человек и почувствовал вкус к морскому делу – более того, понял, что может в нём преуспеть.
Эта гипотеза не только объясняет, как Христофор мог попасть на судно в 1469 г, но и косвенно подтверждается некоторыми фактами, известными из описаний его путешествий в Америку. В дневниках, письмах и созданных на их основе научных трудах бросается в глаза, среди прочего, то, что Колумб блестяще владел искусством прибрежной навигации. В течение долгих месяцев он водил суда в непосредственной близости от совершенно неисследованных земель, от острова к острову и вдоль центральноамериканского побережья, как правило, благополучно избегая «ловушек» и преодолевая большинство препятствий. Где он этому научился? В Португалии, когда жил и работал там? Вряд ли. Тогда он, как и большинство моряков этой страны, ходил преимущественно в открытом океане – в африканскую Гвинею и к североатлантическим архипелагам. Судовождение в прилегающих к берегам мелководных, изобилующих рифами и скалами акваториях никогда не было «сильной стороной» португальских навигаторов. А вот несколько лет плаваний по Лигурийскому морю вполне могли ему дать так пригодившийся позднее, в вест-индских странствиях опыт.
Из сказанного следует, что Лоллис, вероятнее всего, прав, а 1469-й можно «с лёгким сердцем» принять за год вступления Христофора Колумба на дорогу, приведшую его к величайшему географическому открытию и бессмертной славе. Да сгинут в выгребной яме истории ничтожества из Black Lives Matter!
_________________________________________________________________________
(1) –Бразилия была открыта в 1500 г португальской морской экспедицией под началом Педру Альвариша Кабрала. Эскадра направлялась в Индию по следам Васко да Гамы, но, сильно уклонившись к западу, была подхвачена южноэкваториальным течением и отнесена им к американским берегам. Португальцы назвали область, которую Кабрал присоединил к их владениям, Terra do Brasil («земля бразильских деревьев»), потому что обнаружили там во множестве деревья породы, принятой ими за известную у них на родине как Pau de Pernambuco, а также Pau-Brasil (от латинского lignum brasilium (или brisilium), т.е. «красный, как уголёк»: brasa на латыни — «жар», «горящий уголь»).
Так называемое бразильское дерево – «цезальпина саппана» (лат. Caesalpinia sappan) - привозилось арабами из Индии и (в основном) Малайзии; в Европе о нём узнали ещё в XII в. Специализировавшиеся на поставках этой древесины португальские купцы решили, что экспедиция Кабрала отыскала страну происхождения товара, перекупаемого ими, коммерсантами, у арабов (не забывайте, что, согласно тогдашним представлениям, земли к западу от Европы за Атлантическим океаном были азиатскими). На самом деле в Южной Америке произрастает «бразильское дерево» хотя и родственного ост-индскому, но другого вида – цезальпина ежовая.
(2) – См. «Загадки Колумба. 2. Детство и учёба»
(3) – См . там же.
(4) –Здесь наблюдается «нестыковка» с информацией из другого письма Колумба (испанским монархам-супругам, написано в 1501 г), где он говорит, что вот уже 40 лет постигает навигационные премудрости. Если бы это было так, то выходило бы, что он впервые отправился в морское путешествие в 1461 г, т.е в возрасте 10 лет! Пусть даже то была, как у подростка Жюля Верна, неудачная попытка убежать из дома – почему о таком экстраординарном для сан-стефанского ребёнка ХV в событии не сообщает ни один из современников и биографов адмирала (о документальном подтверждении речь и вовсе не идёт)? Более того: и сам Колумб никогда и ничего не рассказывал о том своём первом гипотетическом плавании, и на мысль об оном могут навести только странности, обнаруживающиеся при сопоставлении хорошо известных дат с указанными адмиралом временными интервалами. Логичный вывод: «что-то с памятью его стало».