Немного придя в себя от услышанного, быстрая на дурные мысли Дюшесова голова нашла - таки самое разумное объяснение происходившему.
Хоть его познания в психиатрии и не распространялись дальше хронической депрессии Ираиды Тихоновны, да алкогольной аддикции сына ее, Михаливаныча, клиническая картина, так сказать, была для него ясна и понятна, и, как говорится, «на лицо». «Шизик – ни дать, ни взять. Это что ж за везение-то такое, килькины ж вы потроха! – первый же встречный оказывается городским сумасшедшим! - с досадой подумал про себя Дюшес и, уже вслух, продолжил - Уважаемый друг мой в перьях, я, знаете ли, кот обычный. У меня есть тут свои обычные котовьи дела. То, сё – так, по мелочи. Так что, как говориться, на этой остановочке я и сойду. Мне, и вправду, жаль, что всё у вас так в голове переклинило, и ещё раз спасибо за Майкопскую». Кот вздохнул, окинул сочувствующим взглядом Вергилия, развернулся и в два широки прыжка оказался у дверей напрочь потерявшего к тому моменту флёр гостеприимного уюта, заброшенного фельдшерского пункта.
«Моё почтение» –крикнул он, не оборачиваясь, и уже скрылся бы за дверью, если бы не был окрикнут по имени голосом самого же себя.
Он оглянулся, успев только и прошептать «Мурка-заступница!», как дюже одурев, в одночасье замер - ровно на том месте, где мгновение назад восседал ворон, сейчас сидел он сам и внимательно на него же, на себя, то бишь, но стоящего в дверях, смотрел.
«Вот расскажите мне, уважаемый, ведь вы понимаете речь людей?» - спросил самозванец и Дюшес был готов поклясться, что чувствовал, как сам задаёт этот вопрос. Но рот его, хоть и был от удивления открыт, всё же абсолютно точно, не проронил бы сейчас ни слова, да и звук исходил именно от того, другого Дюшеса, внимательно смотревшего на него и повторявшего все его движения, словно отражение в зеркале.
«Да»- выдавил из себя кот и услышав свой сдавленный голос, смутился - насколько жалко и трусовато тот прозвучал.
- А вам не кажется это странным? – опять, словно сам проговорив вопрос, услышал Дюшес свой же голос – Неужто и не знали Вы, что коты ни говорить по-людски уметь не должны, ни понимать, вы уж, простите за метафору, этот двуногий венец эволюции?».
«Так, всё понятно, вискас-фрискас! Это сон. Я либо сплю сейчас дома, а стало быть и никакого побега вовсе не было, а значится, как проснусь, двуногие меня покормят, а это хорошо, либо, я, все ж таки, сбежал и сплю сейчас в том старом доме, но, в любом случае, надо просыпаться, а то уже какой-то, определенно дурацкий сон получается»- размышлял Дюшес, недоверчиво поглядывая на собеседника, и был готов поклясться, что именно размышлял, то есть про себя, рта своего не раскрывая, но Вергилий, сидевший напротив него, в его же обличии, его же голосом ему же и ответил: «Пхах. Не выйдет - проснуться у вас, любезный, не получится. Сон то этот - не ваш. Это сон Бастет. Она и спит».
Видимо устав от котовьей своей наружности, Вергилий, зевнув напоследок котом и потянувшись, уже через мгновение, настолько стремительно, что Дюшес, хоть и смотрел на своего визави не отрываясь, всё же не заметил момента метаморфозы, обернулся обратно вороном и продолжил уже своим картавым и немного крикливым голосом: «Пожалуйста не волнуйтесь, дорогой вы мой Баракат. Я сейчас вам всё объясню наиподробнейшим образом, введу, так сказать, в курс дела и уж вместе, мы чего-нибудь, да и придумаем. Помните, как в послании-то сказано было? - оправившись, и придав своему голосу какую-то особую церемониальную величавость, нараспев, интонируя и взмахивая крыльями, в конце, видимо, особенно тожественно звучащих строк, Вергилий принялся читать на латыни слова, вот уже триста лет, как знакомого ему пророчества, походя чернотой образа своего, всё же больше на православного архиерея, чем на католического епископа.
Закончив, ввергшее его, видимо, в отрешенность молитвенного экстаза, чтение и сообразив, наконец, что латынь, как не раз говаривал ему Альбамонт, «не для всяких», Вергилий подытожил уже строками своего перевода: «Ему поведай обо всём, и дальше следуйте вдвоём. Вам предстоит искать ответ, когда ещё вопроса нет».
Прокашлявшись и, словно стряхнув с себя невидимую сутану, уже голосом пермского мирянина он продолжил: «Есть легенда, дорогой Вы мой Баракат. Её, легенду-то эту, много кто знает, во всяком случае в Ордене точно, а в избранном круге, так и вообще все до единого. Так вот, она гласит, что спасение мира нашего начнется с пробуждения Бастет, а разбудит её Каника – это её верховная жрица, которая, обернувшись кошкой укусит ее за безымянный палец левой руки. А ещё я знаю, что найти, её, Канику, я смогу только с помощью Вас, хоть и не могу понять пока, как и почему.
- Спасение нашего мира начнётся с пробуждения Бастет? – прервал Вергилия, решивший было, подыграть безумцу, в попытке вывести того на чистую воду, Дюшес – А как, уважаемый, такое возможно, если сами же давеча говорили, что мир наш это сон. Её сон. И как же, позвольте полюбопытствовать, мир наш спасётся, если проснётся Бастет. Мне вот кажется, что придёт ему наиполнейший вискас-фрискас, как только эта ваша Каника цапнет спящую свою хозяйку».
Последние слова потонули в гомерическом хохоте ворона: «Вискас – Фрискас - пхаххха! Вискас – пххаха – ой, не могу! Фрискас- пхахххаха! Сами придумали, милейший? Отрадно, сударь! Браво! Пхахаха! Так теперь и буду называть, если позволите, а то у меня от этой скандинавовщины клюв уже сводит. Да и смысл куда понятнее, не то что этот их «Рагнарёк».
Дохохотавший до слёз и икоты Вергилий, придав своей птичьей морде снисходительное выражение, не без цинизма продолжил: «Что с этим миром станет, друг любезный, мне не ведомо, да и, как по мне, и не мир он вовсе. Сон и есть. Я ведь говорил про наш мир. С ним беда. Боги пытаются разрушить «Великий замысел» и это единственное, что мне известно. И Вы, мой друг, во всей этой истории должны сыграть какую-то особенную роль».
Смерив взглядом чванливо выпятившего грудь и распираемого гордостью, как пить дать, от ощущения принадлежности к какому-то другому, видимо более привилегированному, миру, Вергилия, вспомнив, что спорить с буйно помешанными – себе дороже, Дюшес решил не ходить вокруг, да около и поставил точку в этой уже изрядно ему надоевшей беседе, классическим котовьим приёмом – он отвесил категоричное: «Сударь, вы несёте дичь!», прыгнул за дверь и скрылся в коридоре.
«Может эти и не шиза. Может эта, как её – деменция, что-ли? Старость, понимаешь, – не радость. Ещё не известно, каким я в его годы буду, если, вообще, доживу. Жалко, конечно. Но, если с пернатым-то всё понятно – полное «ку-ку», то со мной то что происходит? Откуда эти видения, голоса, коты на подоконнике? Ох, вискас-фрискас, похоже, от стресса у меня сильнейшие, галлюцинации. От стресса, говорят, и не такое случается! Ох, Мурка-заступница. Что за день то такой выдался!» - бормоча себе под нос, семенил по тёмному и сырому от ночной грозу коридору, Дюшес, направляясь в сторону слепящего утром нового дня, проёму.
Насмотревшийся до фобий, в бытность свою Васенькой, телепередачи «Следствие вели», и без того не сильно храбрый кот, продолжал качать всё более мрачные варианты помутнения своего котовьего рассудка: «А может дело в колбасе? Он ведь к ней и не притронулся даже. Неужели подмешал чего? – и тут же, ужаснувшись внезапной догадке, аж вскрикнул: «Клофелинщик!!!».
Но, поразмыслив над фактами, отбросил эту версию, как нерабочую.
«Что же тогда? Откуда, он говорил, колбаса? Из администрации Губернатора? Так и есть. Бинго! От этих всего можно ожидать! – ворчливо пробурчал Дюшес и сразу вспомнил изобличительный репортаж на НТВ о псилоцибиновых грибах и кокаине, без меры употреблявшихся на регулярных оргиях властвующих содомитов, которые те устраивали, прямо в зале заседаний областной думы, в каком-то из южных регионов. Он поморщился, громко сплюнул, и дав, в сердцах, себе зарок ничем чиновничьим впредь не харчеваться, поскакал по коридору, затхлому и темному.
Наружу выбрался он через внушительных размеров дыру в том месте, где раньше, судя по всему, находилась большая широкая дверь. Мир встретил его утренним благоуханием, трава была сырущая, и дабы не намочить свое, ещё от вчерашнего-то дождя до конца не высохшее тело, скача по более-менее сухим проплешинам асфальта, островами раскиданным на поросшем густой зеленью пустыре, он двинулся вдоль забора и уже был готов, нырнув под ним, отправиться в сторону общежития педагогического университета, как вдруг, перед ним возник Вергилий. Вез каких-либо церемоний и всего такого прочего, коротко каркнув: «Хватит. Некогда!», сделал перед носом уже успевшего ощетиниться от столь бесцеремонной выходки Дюшеса, странное па правым своим крылом, коснулся его лба и в ту же секунду для Дюшеса исчез и добротный памятник архитектуры местного значения, и остов деревянного заброшенного здания, из которого минутой ранее, он выбрался и стремительно приближавшийся силуэт мчащегося на него большого, лохматого, всего в репейнике, пса. Мир, словно сворачиваясь спиралью и рассыпаясь от своего же вращения, увлек с собой и закрывшего в беспамятстве глаза, кота.
Первым, что он увидел, открыв их вновь, был раскалённый добела диск солнца, слепящим диодом вплавленный в ярко синий пластик высокого южного неба. Повернув, неистово гудевшую от боли голову, в мареве, волнами поднимавшимся от раскаленного песка, он увидел группу людей, спорящих о чём-то метрах в десяти от него. Речь была тихой и оттого не представлялось возможным понять, что те обсуждали, стоя в тени какого-то здания из светло-розового известняка, но язык, судя по тому, что отдельные слова, долетавшие до него, были ему понятны, он знал.
Попытавшись приподняться на локтях, он был тут же остановлен чьей-то рукой, нежно, но с обязующей к подчинению уверенностью, вернувшей его обратно навзничь, и спустя мгновение, услышал молодой, почти девичий голос, никогда не слышанный им ранее, но бесконечно знакомый, нежный, с легкой хрипотцой: «Баракат, возлюбленный мой, Ты должен пока лежать. Хвала Осирису, ты жив». И в тот же миг, он ощутил на своём лице прохладу женской ладони, нежно возложенной на его лоб. Длинные пальцы, перестав тормошить его непослушные, почти черные волосы, спадавшие на глаза, коснулись его век, и направились ниже, к его губам. Возникшее откуда-то из-за плеча лицо говорившей было прекрасным. Самая красивая, из всех когда-либо живших, самая близкая и родная. Он почувствовал, как возникнув в уголке глаз, слёзы, нитями скользнули по вискам куда-то в волосы, а она смотрела на него огромными, цвета черного оникса, глазами и тепло, переполненная счастьем, улыбалась. Он поцеловал её пальцы, и взял их в свою ладонь. «Каника, любовь моя, моя награда» - прошептал всё вспомнивший Баракат.
#Египет #90-е #90-егода #сказкадлявзрослых #сказка #пермь #пермскийкрай #современнаяпроза #современнаялитература