Ковш, ендова, братина, скобкарь — символы русского гостеприимства. На праздничном столе им отводилось особое место.
Во время праздничных застолий сосуды торжественно выносили, зачастую их использование было целым ритуалом. Например, братину во время братчинных пиров ставили посередине стола, и каждый мог черпать из нее. Также ее пускали вкруговую, и каждый из присутствующих делал из нее глоток. Тем самым участники проявляли доверие друг к другу, заключали братский союз.
Для русских, братина — символ духовного родства. Название «братина» говорит само за себя. Эта чаша объединяет, превращает участие в соучастие. Резчики применяли незаурядную фантазию и мастерство, создавая их.
Производство деревянной посуды, в частности ковшей, было налажено на Руси еще в десятом – двенадцатом столетии. Русская резьба, как и всякое народное искусство, является детищем определенного хозяйственного уклада. Резные примитивные бытовые изделия утилитарного характера были несложны. Умение вырезать удобную форму ковша-черпака из древесного ствола и прилегающего к нему нароста обеспечивало красоту и прочность предмета.
В каждом государстве производились особенные традиционные виды ковшей. Постоянство употребления предмета и массовое их изготовление приводили к традиционности форм, выработанных веками. Исследователь русского декоративно-прикладного искусства- профессор Николай Николаевич Соболев, в своем труде «Русская резьба по дереву», изданном в 1934 году, описал нижегородские ковши: «Кроме горшков для приготовления варева вся остальная посуда в старину делалась из дерева. В ХVIII столетии металлическая посуда была очень редка, в обыкновенном быту пользовались исключительно вырезанными из дерева предметами домашнего обихода. Большие общие чашки для щей, крупные ковши, ендовы, братины, ковшички, ступки, уполовники, плошки большие и малые и прочее- все это являлось произведениями русских резчиков. Большие чашки и ковши, выдалбливавшиеся из цельного куска дерева резных украшений не имели, а покрывались только росписью, но сами в целом представляли своего рода скульптурные произведения.
Большой интерес по своим формам представляют крупных размеров ковши, вместимостью чуть ли не в ведро, в которых подавали квас, брагу или домашнее пиво. Наружным видом своим они напоминали утку, нос и хвост которой заменяют собой ручки. Ковши у которых обе ручки обработаны почти одинаково, в некоторых местностях носят специальное название «скобкаря». Кроме росписи красками, ковши и скобкари иногда обжигались, что придавало вещи красивый темно-янтарный тон. Очень крупного размера чашки и ковши обычно делались в Нижегородской и Костромской губерниях, которые и до последнего времени являются центром производства деревянной посуды. Ею занимаются в Семеновском, Балахнинском, Городецком уездах Нижегородской губернии, а также в ближайших районах Костромской губернии, в Макарьевском, Варнавинском и Ветлужском.
Непосредственно из больших ковшей и скобкарей никогда не пили, а черпали из них маленькими ковшичками, имевшими высокую ручку с крючком, всю покрытую богатой резьбой, которая так разнообразна, что остается только удивляться фантазии наших резчиков. За редким исключением, ручки эти оканчиваются фигуркой конька во всевозможных положениях, то спокойно стоящего, то идущего иноходью, то поднявшегося на дыбы. Все ручки обязательно снабжаются круглыми сквозными отверстиями для пальцев и крючком, который поддерживает на борту большого ковша маленький ковшичек».
Рассказывать о ковшечном промысле в Семеновском уезде, не вспомнив легендарных мастеров этого дела- означает ничего не рассказать.
У великого фотолетописца нижегородской земли Максима Петровича Дмитриева есть одна примечательная фотография, сделанная в 1897 году. На ней увековечена группа деяновских ложкарей. Наверняка знаменитому фотографу указали на дом лучшего деревенского мастера. Ложкари на снимке, как и подобает истинным мастерам, степенные и сосредоточенные. Вполне возможно среди них юный Антип Ершов.
Ковшечник Антип Ершов мог любую вещь из дерева изваять от ковша-утицы до медведя с поводырем, всадника на коне, рака с клешнями и даже неразъемную цепь смастерил. Московский журналист Глеб Глинка в очерке «Встреча» весьма подробно и занимательно описал свое знакомство с виртуозом-ковшечником Антипом Ершовым в 1935 году: «Увидеть Антипа Ермилыча мне пришлось в декабре тридцать пятого года в городе Горьком, на выставке хохломских и городецких изделий. Осиновых драконов Антипа Ершова, его ковши с конем-зверем, которого держит на деревянной цепи монументальная фигура ездока, его женщин у колодца с подвешенными к коромыслу на таких же деревянных цепях ведрами, его традиционные братины, ендовы, скобкари и причудливые уполовники знают не только у нас в Союзе, но и далеко за рубежом».
В одно из свиданий с Антипом Ермиловичем в Деянове журналист Глеб Глинка записал биографию мастера: «При Миколае я определился в казенны лесники. Годов мне было что-нибудь двадцать пять. Обход тут же, у Деянова. Получал двенадцать рублей в месяц. Ну, через водку беда получилась, потому и сам лесничий, и объездчик тоже выпивать могли до отказу. Мужики у нас клейма украли да и наклеймили чуть не сорок дерёв. Гляжу, пропадать мне за такую историю… С этого стал я умственно задумываться. Был в Семенове купец Пирожников, на него работали старики: Чуркин из Деянова, Ложкарев из Колоскова да Иван Сергеевич Музжухин — первый мастер был по ковшам. Я у него поучился и тоже Пирожникову сдавал года три. А потом заболел Пирожников; ему триперацию сделали, но не угадали Он жить-то и наплевал. А нас доверенный его Буреничев еще крепче притеснять стал ценой. Я у конторщика и выведал: «Скажи, мол, мил человек, куда хозяин представляет их, наши-то вещи?..» Тот парень был простодушный: так, говорит, и так, «отправляет к Троице-Сергию, Миките Миронычу Митрейкину, у того своя мастерская имеется. Там отделывают и полируют ваши ковши». Неграмотный я приехал в Сергову Лавру, в Загорск по-нашему, и тут же разыскал Микиту Мироныча… Только смотрю, положения мне настоящего нету. Подобрал он меня к рукам, а заработком обижает, жмется. И тут случилось, что на улице Вифанке, через чайну, познакомился я с одним хорошим мастером. Тот свои поделки носит прямо к художнику Владимиру Ивановичу Соколову. Я тут хитрость делал и обманул Митрейкина. Теперь, значит, Соколов мне стал давать образцы старинных ковшей, и по чертежу работал я для него. Говорил он, чтоб пусть меньше, но лучше старался сделать, воспитывал. Потом я каждый год стал ездить в Сергиев. Бартрам-художник тоже давал мне листки и чертежи… Тонко я вызнал все заказы; Соколов расставит, бывало, образцы, а я ему отберу: «Вот, мол, эти не пойдут». Удивляется: «Почему?» — «Знаю». Так и выходило по моему слову.
Пятнадцать лет Владимир Ивановичу носил ковши, больше никому. А Владимир Иванович Соколов был поставлен на то дело от Саввы Морозова. Огромадные тыщи в банке имел Морозов… Я и в Кудрине бывал. Перенял там круглу резьбу и геметрическу. Искусственно могу резать. Вот выборная резьба затруднительна… Я и сейчас стал бы выборной разделывать ковши, но полировать не научился, только на пятьдесят процентов могу. В Кудрине хорошо стали полировать, я смотрел. Может, я и смог бы, ну нет у нас в Ложкосоюзе этого естества для полировки. А геметрическа сама проста резьба, у меня старуха может резать геметрическу.
Антип Ермилович поднимается и достает из кивота пачку фотографий. На фотографиях установлены рядами его ковши, ендовы и скобкари.
– За свою жизнь я боле тыщи штук переделал разных. Один не сделал, а о другом думаю, чтоб придумать первый выпуск… Не влечет к деланному-то. Всю жизнь не сплю. Всё умственно задумываюсь, чего бы сотворить… С картинки не хочется, а вот бы из природы снять, с реки.
Ершов оживляется и путанно рассказывает о своих созданных для удивления ковшах «огромадных» с медведем и боярином, где при помощи гусиного пера и кнопки медведь подавал голос. За этот двухаршинный ковш при Николае ему хотели определить золотую медаль, но медаль для него не представляла интересу, и потому он попросил деньгами и тут же в одни сутки прогулял все сто пятьдесят рублей. Были у него ковши и с шестью язями, и еще был ковш с двумя халупами, колодцем и скворешником, на котором «самочка махонького червячком кормит». Тут, умильно улыбаясь, совал Антип Ермилыч себе в рот заскорузлый, согнутый наподобие червя палец, пытаясь изобразить, как это она кормит махонького.
— Много я за свою жизнь обучил народу, — говорит он, — если теперь выставки будут каждый год, то пойдет это дело у моих племянников, у молодых Углановых. Потому они через выставки друг перед дружкой тянутся… И, как бы устыдившись своего возбуждения, Антип Ермилович принимается яростно ковырять цепь».
Приятно признать, что надежды Антипа Ершова на племянников Углановых, как на продолжателей ковшечного ремесла оправдались. Их искусные изделия часто демонстрировали на выставках в качестве лучших образцов ковшечной резьбы.
С детства братья Михаил Александрович и Михаил Иванович Углановы овладели ложкарным ремеслом, а в юности из-под их резцов выходили ладные ковши-утицы, с восторгом принимаемые семеновскими артелями. Углановские ковши, как и изделия других деяновских резчиков в основном расписывались хохломской росписью. Особый интерес представляют ковши братьев Углановых с фигурами, изображающими сюжетные сцены пушкинских сказок: «Сказка о царе Салтане», «О рыбаке и рыбке», «Сказка о попе и о работнике его Балде» и другие. Сотни резчиков семеновской артели «Экспорт», а затем фабрики «Хохломская роспись» переняли мастерство Михаила Александровича Угланова.
Современные ковши семеновского мастера Вениамина Сиротина по праву можно считать родственниками тех важных, богато украшенных ковшей, каким они были в прежние времена. Несмотря на то, что этот предмет старины уже давно утратил свое былое величие, художественный образ его остается символом праздника, радушия, достатка.
Казалось бы, что может быть примечательного в такой простой по форме вещи? Но если посмотреть на ковш глазами художника, то обратит на себя внимание его особая певучая плавность, постепенный пластический переход от овального черпака к изгибу ручки. Его формы созданы на основе наблюдений за плывущей птицей. Созерцая эту форму, мы невольно воспринимаем ее как живую, легко прочитывая очертания горделивой головки птицы, изгиб ее мощной груди, предназначенной рассекать волны. Для резчика Вениамина Сиротина представление о практическом совершенстве такой формы и ее поэтической красоте неразделимы. Мастер не случайно выбрал форму лебедя для своих изделий. Для него лебедь – символ воли, свободы, любви, семейного счастья и благополучия. Я часто посещаю мастерскую Вениамина, чтобы полюбоваться преискусной работой. Большое удовольствие доставляет общение с мастером! Душевная тонкость никогда не позволяет ему важничать, тем более заноситься; наоборот, – он прост и сердечен, во время работы много шутит. Резать ковши Вениамин научился у старшего брата. Умение, конечно, пришло не сразу. Формула, где «талант- есть упорство, помноженное на труд» предельно точно описывает путь творческого становления Вениамина Сиротина. Но что удивительно – насколько формы изделий Вениамина, похожи на своего создателя! Венимин– человек вдумчивый, неторопливый, даже лиричный – режет изящные, утонченные изделия. Так, обыденный ковш-черпак превратился в скульптурную изобразительную форму. Ковши Вениамина семеновцы ласково называют «лебедок». Для Вениамина каждый его «лебедок»-образ свободы, любви и благодати еще и своеобразный талисман, который он хочет подарить каждому дому. Воистину говорится: «Творит не рука, а душа художника».
Ольга Савельева. Статья написана в рамках реализации проекта Президентского Фонда Культурных инициатив «Мастера Керженского края».