Естественно, для воссоединения практически распавшейся весной-летом 1917 года России были свои объективные причины. Идеологи русского евразийства (П. Савицкий, Н. Трубецкой, Г. Вернадский, Н. Алексеев) указывали, что наша страна по-своему уникальна. По своим географическим и климатическим условиям она сильно отличается и от Европы, и от Азии, в культурах населяющих ее народов есть очевидные параллели бытового поведения, политических традиций, несмотря на религиозные, расовые и языковые отличия между ними. Наконец, наши народы уже более тысячи лет связывает общая историческая судьба, так как на территории Великой России, начиная со времен скифов, предпринимаются периодические попытки создания больших многонародных государств (скифская империя, Золотая Орда, Московское царство, Российская Империя). «Народы и люди, проживающие в пределах этого мира, – писали евразийцы, имея в виду российский мир, – способны к достижению такой степени взаимного понимания и таких форм братского сожительства, которые трудно достижимы для них в отношении народов Европы и Азии».
Однако объективные условия сами по себе не гарантируют реализации замысла. Многое зависит от энергии и напора действующего субъекта истории. В одном случае обстоятельства могут благоприятствовать, но пассивность, неумение, догматизм мешают ими воспользоваться, а в другом и обстоятельства не так уж хороши, а цель выполняется. В конце концов, деятели февральской революции и белого движения тоже находились в условиях уникальной российской цивилизации с ее сильными тенденциями к интеграции и мирному сосуществованию народов. Но вновь собрали распавшиеся имперские территории не они, а большевики, которым первоначально это и не нужно было, которые делали это вопреки своей программе и под нажимом сложившейся политической ситуации. Объяснений этому несколько.
Первое – у большевиков был Ленин. Конечно, любой, даже самый гениальный исторический деятель не является демиургом, управляющим историческими процессами по собственной воле. Существуют исторические закономерности, которые невозможно игнорировать. Но они имеют не характер динамических неотвратимых схем, подобных законам природы, а характер тенденций, в рамках которых есть определенное «пространство для маневра». В этом ограниченном «пространстве» исторической свободы политик и общественный деятель и проявляет свои таланты. А уж в признании талантов и даже гениальности политики В. И. Ленина не отказывали ему даже его противники. Он обладал интуицией, способностью недогматично смотреть на вещи и – при необходимости – находить компромисс, умением договариваться и работать с людьми, которые не во всем с ним были согласны. Он сочетал в себе гибкость в тактическом смысле и твердость в стратегическом. Равных ему в этом плане среди политиков тогдашней России не было, да и, пожалуй, нет по сей день. Кроме того, он умел организовывать, строить, созидать.
Сейчас в рамках черного антикоммунистического мифа, утвердившегося в России вместо прежнего светлого (но не менее упрощенного), Ленина представляют исключительно как разрушителя. Между тем, подобно Петру I, он был и революционер, и охранитель в одном лице. На это обратил внимание Н. Бердяев, который в «Истоках и смысле русского коммунизма» писал, что Ленин «соединял в себе черты Чернышевского, Нечаева, Ткачева, Желябова с чертами великих князей московских, Петра Великого… был революционер-максималист и государственный человек… Когда России грозили хаос анархии, Ленин делает нечеловеческие усилия дисциплинировать русский народ и самих коммунистов… И он остановил хаотический распад России, остановил деспотическим путем».
Второе – в возрождении России после революционного распада сыграли свою роль и особенности партии большевиков. Из всех левых партий того времени – от эсеров до анархистов – только большевистская партия представляла собой жесткую организацию военизированного типа, скрепленную твердой дисциплиной и непререкаемой властью руководства. Не случайно Ленин еще на II Лондонском съезде РСДРП так яростно отстаивал редакцию Устава, по которой партия должна была стать диктаторским государством в миниатюре, в противовес Ю. Мартову, который хотел, чтобы партия превратилась в подобие парламентского или дискуссионного клуба.
Думается, Ленин уже тогда предвидел, что, когда разразится революция, и начнется хаос в стране, только такая партия сможет организовать диктатуру, без которой обуздать эту стихию будет невозможно. Дисциплинированность, политическая воля и энергия большевиков признавалась и их противниками; более того, в этих качествах они и видели причину победы ленинцев. Так, А. Деникин писал уже в эмиграции: «…во всей стране не оказалось, кроме большевиков, ни одной действенной организации, которая могла бы предъявить свои права на тяжкое наследие во всеоружии реальной силы»».
Третьим фактором превращения большевиков в державников стал приход в партию в 1917 году и позже широких народных масс, которые были «бессознательными патриотами». Вспомним, что все партии, кроме большевиков (от кадетов до эсеров), были интеллигентскими. А русская интеллигенция императорского периода, как отмечали еще авторы сборника «Вехи» (С. Булгаков, Н. Бердяев, П. Струве и другие), отличалась такими чертами, как беспочвенность, оторванность от реальной жизни, постоянное витание в эмпиреях абстрактных, утопических идей, нигилистическое отношение к праву и к государству. Неудивительно, что, когда власть попала в руки интеллигентских политиков, выяснилось: они, блиставшие на партийных собраниях, митингах, в газетах как талантливые публицисты и ораторы, не умеют самого элементарного, что необходимо для восстановления нормальной жизни района, города, всей страны. Один из лидеров кадетов, В. Набоков, уже в эмиграции очень красноречиво писал о беспомощности Временного правительства, которое за полгода довело Россию до почти полного развала: «В первое время была какая-то странная вера, что все как-то само собой образуется и пойдет правильным организованным путем… Имели, например, наивность думать, что огромная столица со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами может существовать без полиции или с такими безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались и профессиональные воры, и беглые арестанты. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Москве и Петербурге начала развиваться анархия».
Итак, нужно было организовывать работу учреждений, налаживать водопровод и канализацию, создавать дееспособную милицию взамен разогнанной полиции, устанавливать в регионах администрацию, налаживать работу промышленности, обеспечивать население городов продуктами. Но «людей дела» катастрофически не хватало. Профессоров права и «золотых перьев» было предостаточно, а вот бухгалтеров и следователей – увы… Те же самые разброд и анархия царили впоследствии в стане белых, которые были прямым продолжением Февраля, соединяли в себе лидеров и сторонников именно февральской революции, а вовсе не монархии, как убеждали нас еще недавно.
Большевики же с самого начала делали ставку на людей из народа, пусть косноязычных и не столь искушенных в идеологических дискуссиях, зато обладающих здравым смыслом и практической хваткой, политической волей, готовностью и умением действовать. Исходя из требований самой партийной программы, большевики вели агитацию не среди студентов и профессоров, а среди рабочих и солдат, многие из которых еще вчера были крестьянами, сохранили крестьянскую смекалку и хватку. А после падения монархии в начале 1917 года численность большевистской партии выросла в несколько раз за счет прихода людей из народа – к этому времени большевики становятся истинно народной партией. Отсюда и их бессознательный патриотизм и государственный и хозяйственный инстинкт…
Следует заметить, что еще больший уклон СССР в сторону консерватизма и русской национальной идеи, который произошел при Сталине, также не обошелся без подпитки кадрами снизу. Социальной базой Сталина и сталинистов в их борьбе с другими фракциями в партии – троцкистами, бухаринцами, зиновьевцами и так далее – стал так называемый «ленинский призыв», выходцы из народа, прежде всего – молодежь, пришедшая в партию в 1924-м, в год смерти Ленина. Оппозиция же и в лице своих лидеров, и в лице их сторонников представляла собой старорежимную интеллигенцию, пришедшую в партию еще до революции и несущую в себе наряду с героизмом и горячей верой в идеалы еще и все негативные (уже указанные нами выше) черты интеллигенции эпохи заката царизма.
В этом смысле показательно противостояние Троцкого и Сталина. Троцкий был блестящий публицист и оратор, яркий теоретик, обладавший к тому же и некоторыми организаторскими способностями. Троцкий был интеллигентом международного уровня, знавшим несколько европейских языков, одинаково свободно чувствовавшим себя и в Париже, и в Лондоне, и в Нью-Йорке. Но он был чужд России, не понимал ее, недолюбливал, видя в ней отсталую, «неправильную», деспотическую страну. Он ненавидел русское крестьянство как «косную», «реакционную» силу. Для него Россия была лишь трамплином к революции в Германии, Франции, Англии, США.
Сталин же воспринимался народом как «свой», «родной». Леон Фейхтвангер, посетивший СССР в 1937 году, писал в своей книге «Москва. 1937»: «…Сталин действительно является плоть от плоти народа. Он сын деревенского сапожника и до сих пор сохранил связь с рабочими и крестьянами. Он больше, чем любой из известных мне государственных деятелей, говорит языком народа». Перед нами вполне объективное суждение стороннего наблюдателя, которому можно верить; книга Фейхтвангера была далеко не апологетической: наряду с восхищением успехами советского народа, в ней была и критика, не зря ведь книга сразу же после выхода в свет была в СССР изъята из продажи.
Сталин победил Троцкого, потому что был народным, российским и русским, а не европейским и интернациональным вождем. Сталин стал живым воплощением того, что большевизм наполнился народным, национальным содержанием, что из идеологии мировой революции он превратился в идеологию российского и даже великодержавного, но нового социалистического патриотизма.
Еще в 1920-е годы П. Савицкий ввел термин «народный большевизм», которым он обозначал широкое народное движение, увидевшее в большевиках единственную силу, могущую спасти Отечество, и потому пошедшее за ними. Противопоставлял он этому народному большевизму западнический коммунизм, исповедуемый интеллигентской верхушкой партии, ориентированной на мировую революцию. При этом нельзя просто сказать, что большевики возглавили народный большевизм, дали ему язык и организацию. Большевики сами постепенно переродились под влиянием народного большевизма, и немалую роль сыграли при этом гибкость Ленина и народничество Сталина. Пиком этого перерождения стал конец 1930-х годов, когда за теоретическими спорами между фракциями в партии, облеченными в марксистскую оболочку, скрывалась борьба западнического коммунизма и народного большевизма. Недаром С. Кара-Мурза назвал 1937 год «последней битвой гражданской войны».
И способность большевиков стать подлинно народной силой, которую они наглядно продемонстрировали, стала залогом превращения СССР из экспериментального государства, где пытались «утопию сделать реальностью», как выразился Андре Жид, в славное продолжение российской и русской великой государственности.
Сегодня так называемые белые или правые патриоты, национал-либералы в укор большевикам любят повторять слова П. Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Некоторую пикантность этому придает то, что Столыпин произнес эти слова в Госдуме, обращаясь… к тогдашним либералам и национал-либералам, прежде всего кадетам (которые через несколько лет, в феврале 1917-го, и в самом деле толкнут Россию на путь потрясений). А вот большевиков в дореволюционных Думах было не так уж и много…
Ирония «духа истории» состояла как раз в том, что Россия, доведенная до отчаянного положения бездарным правлением разного рода либералов и западников, могла стать – и стала – великой только лишь в результате великих потрясений. Это и есть настоящая диалектика жизни – утверждение империи, великой России произошло через ее разрушение, а ее разрушители стали ее созидателями. И такая диалектика проявляется не только в политике, но и везде: развитие идет через превращение противоположностей, через смерть и возрождение. Как писал Гегель, зерно, упавшее в землю, должно перестать быть зерном, умереть как зерно и превратиться в нечто иное – в росток, чтобы затем в колосе осуществился синтез противоположностей, и появились новые зерна. И государство российское в 1917-1921 гг. должно было умереть, распасться, чтобы затем быть снова вызванным к жизни политической волей большевиков, возродиться еще более великим и могучим, чем прежде.
Так что сегодня всякий патриот, и совсем не обязательно коммунист или даже социалист, должен признать праздник Великого Октября по той простой причине, что Октябрь стал прологом не только социалистического строительства, но и новой великой российской державы.
Рустем ВАХИТОВ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!