После смерти вдового сына старуха Стефания осталась в доме с внуком Иваном, мужчиной молодым, туго соображающим и основательным. Вскоре он женился, обзавелся хозяйством—корова, свиньи, куры, индюки и кролики—и сыном Витей. После чего жена его громко сказала, глядя на приколотый к стене календарь, что и троим в доме не повернуться, а четвертая им—«нет никто».
Старуха Стефания тотчас собрала пожитки в узел и убралась в дощатый сарайчик-дровяник, притулившийся к кирпичной стене свинарника. Иван принес ей раскладушку и, наморщив большой белый лоб, раздумчиво проговорил:
—Как же ты зимовать тут будешь?
Стефания улыбнулась ему двумя передними зубами:
- Как-нибудь, Ваня. Ты только мною сердце себе не рви.
В этом дощатом сарае она и прожила несколько лет, выбираясь во двор очень редко—чтобы не сердить Иванову жену, которая говорила:
—Вы, баба Стефа, сидели б себе в сарайке тихо, а то соседи скажут, что мы вас не уважаем.
Целыми днями старуха, пристроившись на чурбачке, наблюдала через щелку в двери за дворовой жизнью—за курами и утками, за кобелем, чесавшим лапой лоб, за голубями и воробьями...
Подросший правнук Витя однажды увидел глаз в щелочке, открыл дверь и познакомился со старухой. Ему понравилось таинственно сидеть в пахнущем древесной прелью полутемном сарае и вполголоса беседовать с прабабкой.
—А хорошо тебе в прошлом жилось?—вопрошал Витя.
—Плохо. Все время только о еде и думала, а Бог велел думать—о пропитании.—Старуха вдруг улыбалась мальчику двумя зубами.—Но сны бывали хорошие, врать не стану. Ласковые были сны, мужские...
—А сейчас что хорошего?—продолжал допытываться правнук, основательностью и большим белым лбом пошедший в отца.
—А вон—дырочка.—Стефания поманила правнучка к глухой стене, где в сосновой доске была дырка от выпавшего сучка.—Смотрю в нее и ангелами любуюсь. Долго-долго надо смотреть—тогда только и увидишь. Сперва парочкой мелькнут, потом бригадой пролетят, и все больше, больше их, и все красивые, с крыльями...
Витя с любопытством приник к отверстию, но, сколько ни таращился, ничего, кроме жидких облаков на летнем небе, не выглядел.
—Молод ты еще, Виктор Иваныч,—весело сказала старуха.— Доживешь до моих лет—и увидишь ангелов. А как ничего, кроме них, в небе не останется—пора и помирать, значит...
Мальчик нахмурился и спросил:
—А ангелы какают?
Старуха зашлась тихим смехом.
—Придет срок—сам у них и спросишь.
Вскоре она умерла.
Прошло двадцать пять лет.
Виктор с женой, двумя дочками и парализованным после инсульта отцом жил в том же доме, держал свиней в том же свинарнике, а дрова—в том же сарайчике, где была дырочка в стене. Мать давно их оставила и жила с новым мужем где-то на Волге. В двадцать семь у Виктора обнаружилась язва желудка. У младшей дочери был церебральный паралич, и почти все свое время Марина, жена Виктора, посвящала уходу за несчастной девочкой и неподвижным свекром. Виктор работал в дорожно-строительном управлении, с утра до вечера крутил баранку тяжелого самосвала. Чтоб хоть как-то сводить концы с концами, он держал большое хозяйство—корова, свиньи, куры, индюки и кролики. Иногда он доходил до полного отупения и курил в кухне папиросу за папиросой, массируя живот и прислушиваясь к задушенным всхлипам жены, лежавшей в соседней комнате спиной к телевизору. Он любил Марину и жалел ее до боли в сердце, но сил не было, чтобы утешить ее. В такие минуты он боялся думать о будущем. Притушив папиросу в пепельнице, он уходил в дровяник, запирал дверь на крючок и, пристроившись на чурбачке, приникал к дырочке в стене, открытой ему когда-то старухой Стефанией, давно ушедшей в вечность ласковых мужских снов. Он смотрел в дырочку долго-долго, до рези и слез в глазах, пока среди облаков не начинали мелькать крошечные и прозрачные, как мотыльки, ангелы, и боль покидала его измученное сердце, и душа становилась легче и как будто даже больше—чем больше становилось ангелов в небе...