Когда из купе расходились, Нина вставала у окна в коридоре. Кто-нибудь обязательно подходил, и завязывалась беседа.
— В отпуск? — спрашивали её.
— Насовсем!..
Нина улыбалась.
Полгода назад, в начале зимы, Нина подумала: если в этом году повысят её в должности, то дальше у нее всё будет хорошо. Всё и именно так – просто, без затей. Нина часто загадывала по мелочи: если через дорогу пробежит чёрный кот, если первым встретится мужчина, если сегодня работает знакомый бармен, если прямо сейчас зазвонит телефон, если, если… и тогда… за «тогда» обычно следовала незначительная приятность. Настоящих трепетных, важных желаний Нина не загадывала – побаивалась доверять свою судьбу встречным мужчинам, чёрным котам и знакомым барменам. А тут вдруг загадалось так глобально, повышение.. – «…тогда ВСЁ будет хорошо!».
— Улыбка у вас получилась какая-то, нерадостная, извините меня, пожалуйста, за мою прямолинейность, — сказала попутчица.
— Что вы, правильно поступили. Где, как не в поезде, чужому человеку скажешь правду, случайному попутчику. А грущу, потому что в начале года были другие планы, не думала даже, возвращаться домой, тем более насовсем.
— Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.
Нина промолчала.
…На вокзале Нину встречали отец и мать. Нина бросилась их обнимать… Даже всплакнула.
Оба понимающе улыбались и наперебой спрашивали:
— Ну ты как? Как доехала?
Нина вытирала ладошкой счастливые слезы и несколько раз начинала рассказывать:
— Ой, вы себе не представляете!.. Но ее не слушали — улыбались, говорили сами и снова спрашивали:
— Ну как?
Поехали домой. Увидев свой дом, Нина бросила чемодан и, раскинув руки, побежала вперед к старой дубовой скамейке. Стряхнула пыль и присела.
— А помните, как бабушка ругалась "ирод окаянный", про деда, который старый дуб срубил и скамейку из него поставил перед домом.
Сзади понимающе заговорили:
— Да-а… тридцать лет, а всё стоит. Вот оно как — на чужой-то земле. И старый дуб вспомнила и бабушку, земля ей пухом.
— И ведь ничего не могли поделать; коли уж взялся дед за своё, никто бы его не остановил, — рассказывала мать Нины, сморкаясь в платок. — Ну вот, и приехала…
— Вернулась домой, — похлопал отец себя по колену.
Потом Нина ходила по комнатам родительского дома и громко спрашивала:
— Ой, а это когда купили?
Мать или отец отвечали:
— Этой зимой еще, перед Новым годом. А этот диван с огромной скидкой, у него сзади обивка выгорела, долго на солнце стоял на витрине. Мы его просто к стенке поставили и ничего не видно.
Пришел брат с работы.
— О, наша блудная дочь вернулась, — сказал он, глядя на сестру с снисходительной усмешкой.
Нина решила не обращать внимания на его усмешку.
— Как дела? — спросила она.
— Норм. А ты насовсем или так, в гости?
— Как пойдёт.
— Вано тоже вернулся. Помыкался в своей Москве и приехал обратно, работает бригадиром у Пахомыча.
— А сам где мыкаешься? — не выдержала Нина и рассмеялась. — Такой большой вымахал.
Брат смутился.
— Водителем фуры работаю у частника, грузоперевозками занимается. Помнишь наверное его, у Пахомыча, нашего председателя, сын.
— Витька?
— Для кого-то Витька, а для кого-то Виктор Петрович Пахомов.
Мать позвала всех за стол. Сидели дружно, выпивали. Пришла тëтка со стороны отца, стало шумно и весело. Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг друга.
Говорили о профнастиле на крыше, о старом сарае, который давно бы разобрать, о том, что Пахомыч решил на колхозный пруд пускать рыбаков за плату, а отец этому был не рад.
— Раньше выкопал червей, насадил на крючок и сиди себе до первых петухов. Теперь 150 рублей плати. Нет бы своим бесплатно, дк нет, подавится Пахомыч от жадности своей.
Толстая тетя Фая с красным лицом отвечала:
— А так вам и надо, лодырям и бездельникам, может того гляди, дома начнёте работать.
— Тьфу, ты, сестренка, ты своему это говори.
Нина плохо слушала, смотрела по сторонам, и негромко спросила:
— Мам, у нас сохранилось облепиховое варенье? — И весело посмотрела на маму.
— Да, хочешь?
— Я когда работала в Питере, и пили чай на работе, только об этом и мечтала. Как утопаю чайную ложку в янтарную массу облепихового варенья. Слюнями давилась.
— Да, ты бы сразу сказала, — взмахнула руками мама, — Бегу, милая, — и вышла за вареньем.
Под конец, отца Нины от трёх стопок водки развезло:
— Сто пятьдесят рублей! А откуда они у меня? Или мне раз в месяц ходить на рыбалку? Я ж не председатель какой-нибудь. Я ж получаю всего двенадцать на руки. Ну?— Он похлопал себя по лбу. — Припёрло видишь ли! Кто свою жизнь не умеет наладить, да еще вот такие, вроде дочки моей… Ох, Нинка! Нинка! Ни мужа, ни дитë! — Отец Нины вытер губы салфеткой. Потом снова повернулся к дочери: — Поняла теперь — не нарадуется, сидит в родительском доме.
Брат отодвинул от себя кружку, повернулся к отцу и сказал довольно громко:
— Просто удивительно. Противно смотреть. Нажрался. Дочь приехала, нет бы радоваться, так нет, мы обязательно ведро говна выльем. Ну, попробовала себя в большом городе, уехала в восемнадцать лет. Что теперь? Зато знает почем пуд соли. Скажи, Нина! Да, её руками-ногами вырвут из семьи, вон хотя бы Витька или Вано, всего лишь тридцать три года.
Отец опешил… открыл рот и перестал икать.
— Ты… это на полном серьезе? — спросила Нина и расплакалась вдруг. — Ты и впрямь, брат, возмужал. Спасибо!
Мать пришла из кухни с облепиховым вареньем.
— А вот и я!
Все молчали.
— Спасибо мама. Пойду чай поставлю.
Нина встала и пошла в другую комнату.
— Отец, ну что ты делаешь?! — чуть не со слезами воскликнула мать.
— Что «отец»? Отец… Я просто высказался.
— Сиди уж, и помалкивай! Высказался он.
Стало тихо.
Толстая тетя Фая поднялась из-за стола и, охая, пошла к порогу.
— И-и, надо домой… засиделась у вас. Ох, Господи, прости нас, грешных.
Чайник зашумел, забулькал и выключился. Брат тихо подошёл сзади и обнял Нину.
— Хочешь, я сюда принесу варенье. Отец завтра проспится и ничего не вспомнит. Ты не злись на него, он у нас же всегда такой, забулдыга. Всё ещё впереди, вот увидишь. Хочешь, я поговорю с Виктором Петровичем, возьмёт к себе бухгалтером.
..В Нининой комнате тихо запела музыка.
Ей было грустно.