Широко известен цикл стихотворений Иосифа Бродского, посвящённых Рождеству. Но есть у поэта и стихотворение про иной праздник – Сретение. Сретение Господне состоялось спустя 40 дней после рождения младенца Иисуса, когда родители принесли Его в Иерусалимский храм, как и все родители мальчиков-первенцев. Там семейство встретил Симеон Богоприимец, и он-то у Бродского и стал главным действующим лицом стихотворения. Казалось бы, этот человек выполняет служебную роль – встретил, принял на руки, помог соблюсти древний обычай. Слово «сретение» и означает «встречу». Симеон, кажется, всего лишь выполнил роль привратника, швейцара – встретил и помог совершить положенные процедуры: «и старец воспринял младенца из рук / Марии; и три человека вокруг / младенца стояли, как зыбкая рама». Но Бродский почему-то уделяет Симеону особое внимание – он здесь не просто «рама».
Чтобы понять причину, нужно вспомнить историю жизни Симеона Богоприимца. Согласно преданию, он был одним из семидесяти двух учёных, кто по поручению египетского царя Птолемея II Филадельфа взялся за перевод Танаха – еврейского Священного Писания – на греческий язык – главный язык страны в то время. Египет третьего века до нашей эры – совсем не то же самое, что Египет времён Моисея: здесь правят не фараоны, а цари греческого происхождения, а евреи – не рабы, а один из важных голосов в стройном хоре эллинистической учёности. После раздела мира полководцами Александра Македонского прошло не так много времени, но Птолемей, кажется, уже успел понять, какая жемчужина попала ему в руки, и решил усилить славу, блеск, великолепие Египта: страна постепенно становилась прибежищем всяческой учёности, здесь были рады всем мудрецам и готовы были переводить и читать все книги. В том числе – священную книгу многочисленной еврейской диаспоры. Одним из тех, кто взялся переводить Библию на греческий, стал Симеон.
Так еврейская интеллектуальная традиция оказалась доступна греческой мудрости, став одним из ингредиентов грандиозного культурного замеса эллинистической Александрии. Перевод получил название Септуагинта, и её влияние сложно переоценить. Предание гласит, что все семьдесят два переводчика, действовавших независимо, создали абсолютно идентичный греческий текст, что, конечно, должно объясняться вмешательством самого Господа, возжелавшего распространить своё слово на всю Ойкумену без искажений. Но едва ли это так на самом деле, в чём убедится каждый, кто пытался переводить что-то с одного языка на другой. Ведь каждый текст таит в себе секреты, которые бывают незаметны до поры до времени.
Для Симеона такой внезапно обнаруженной трудностью стал стих 14 главы 7 Книги пророка Исайи: «Итак, Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил». Речь здесь идёт о пророчестве, в котором Исайя открывает царю Ахазу, что Мессия родится не в его семье, и обещает оное в доме Давидовом. Но вот проблема: что значит «Дева во чреве приимет»? На этом месте переводчик Симеон спотыкается: в оригинале стоит «алма», от еврейского слова «алам» – сокрытая. Девы до замужества ходили покрытые специальным покрывалом, дабы не соблазнять похотливых нечестивцев. Но как может такая незамужняя, а значит, непорочная дева принять кого-то во чреве? Симеон не находит ответа, и решает исправить явную несообразность, поставив вместо «девы» «жену». Но ангел Господень останавливает руку Симеона, пообещав ему, что он не умрёт, пока не увидит, как непорочная дева приносит младенца. И начинается долгое, трёхсотлетнее ожидание исполнение пророчества, призванное доказать, что нет ошибок в священной книге, и даже такой парадокс, как непорочное зачатие, может исполниться, если того пожелает Господь.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он – твое продолженье и света...
Всё в этот момент увидел Симеон: и великую судьбу новорожденного Иисуса, и его будущие страдания, и даже страдания Марии, которая из-за своей простоты не вполне поняла слова Симеона, да и вряд ли в этот торжественный момент хотела обозревать свои будущие материнские страдания. А Симеону, исполнившему положенный обряд, не оставалось ничего другого, кроме как двинуться навстречу смерти, ведь пророчество исполнилось. Больше ему в храме делать нечего, да и в мире делать нечего. В истинности слов Книги пророка Исайи он убедился, и вот он пошёл, «уменьшаясь в значеньи и в теле».
А ведь он мог отказаться принимать младенца Иешуа за того, кто должен прийти по пророчеству Исайи. Ведь их наверняка за три века было достаточно – тех, кто явился править, походя сведя старца Симеона в могилу. Не может же быть, чтобы этот Иешуа был первым. Да и потом, как узнать, что Мария – действительно непорочная дева? Там же вон и муж-плотник неподалёку маячит. Но именно этого Иешуа признал Симеон, понимая, чем ему грозит это признание, и какие последствия это несёт для еврейского народа, да и для всех остальных народов. Как же, наверное, хотелось оттягивать решение ещё столетие-два, спокойно наблюдая размеренный ход времени. Или, наоборот, Симеон так устал, так возжаждал окончить свой путь, что готов был признать богом кого угодно?
Когда Иисус принял свою божественную сущность, он дал согласие взойти на Голгофу, ведь не может быть Мессии без Голгофы. Но и Симеон Богоприимец, признав этого младенца Мессией, дал согласие на восшествие на Голгофу, свою собственную Голгофу.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.