«А тот ли это кот, вообще?» - глядя на довольное меховатое бесформие в одно мгновенье заснувшего кота, думалось Вергилию.
Он, признаться, сбился со счёта, сколько уже встретил за все эти годы котов, выпавших из окон добротного пятиэтажного памятника архитектуры местного значения, прозванного в народе «Домом чекистов».
«Где гарантия, что этот, как его там, – Дюшес, и есть тот, кто поможет ему, Вергилию, осуществить древнее пророчество? - размышлял он, глядя на спящего кота – по виду это обычный кот. Ничего большего». Он попробовал посмотреть на уже начавшего ему слегка надоедать той самой, котовьей, своей наглостью, собеседника особым взглядом «несонного сознания», которому в своё время научил его Альбамонт, но тоже не увидел ничего сверхъестественного.
Пока что, мистикой веяло только лишь от самого дома, старого уже, с отваливающейся штукатуркой фасадов и угрожающе провисшими балконами, но уже дважды получившего средства на ремонт, если верить отчётам неподкупных чиновников, и дважды же капитально отремонтированного, если верить сметам «честных на руку» строителей. А раз так, то где-то, видимо, в смежном измерении, на его месте стоит дворец в мраморе, с утопающими в роскоши золочёной лепнины подъездами, и, возможно, даже, фонтаном во дворе. А это, как ни крути, - дыра в измерениях, а стало быть, Бастет уже не спит.
Но Вергилий жил уже очень долго и понимал прекрасно, что эти муниципальные кудесники никакой дыры, кроме как в бюджете, проделать, конечно, не могут.
А между тем, он чувствовал, что время пророчества уже пришло . Особенно сильно ощущалась им в последнее время особая, тёплая, липкая пелена на всём происходящем, которая, как будто, окутывает быт и прочие мелкие дела накануне каких-то важных и судьбоносных событий.
Такие дела можно и не делать вовсе, разве чтобы занять время, ведь нет в них никакого смысла – они все меркнут перед величием и неизбежностью грядущего. Вот и последние пару лет, Вергилий ловил во всех своих деяниях и заботах это самое ощущение.
Он, до этого суетливо бродивший вокруг кота, остановился, поправил тубус с манускриптом у себя на груди и погрузился в размышления.
«Может и не ошибся Альбамонт во мне, раз я чувствую подобное? Значит есть во мне что-то от силы богов? Ведь не зря он выбрал меня среди всех своих учеников? И сколько усилий, должно быть, стоило ему этот свой выбор отстоять на совете избранного круга. Хоть он и сам не раз говаривал, что избранный круг стал посмешищем и сборищем напыщенных индюков, парочка которых, надо сказать, и вправду, в нём заседала, благородное сборище это имело немалую власть в Флорентийской республике - не зря же ни одно решение коллегии двенадцати консулов не принималось без их на то позволения. Ни Папа, ни Император Священной Римской империи не имели той власти, что была сосредоточена в цепких когтистых лапах этой стаи пернатых советчиков.
Вергилий достал свиток и развернул, исписанный неразборчивым почерком Альбамонта, манускрипт, - «Как курица лапой! » - буркнул он себе под нос и тут же, громко каркая, рассмеялся, мысленно представив своего учителя: белый ворон, отъевшийся под конец жизни своей на богатых сановничьих харчах прелата, располнел весьма и, по обыкновению, восседая вальяжно в своей ярко красной берретте, действительно здорово походил бы на курицу, если бы не массивный вороний клюв.
«Ubi tristis silva crescit sicut a pariete, ubi alce exspectat aurora, ubi potens flumen influit in templo. In ripa fluminis, quod populus dicitur Kama, lateat oculus dormientes, et ibi est turris pro illis transitus. Et Kanika quod turris est, exspectans ut, semel tantum eam intrare, et Kanika tantum reperio felis Cuius nomen est Barakat. Tu obviam ei - ille thunderstorm non apparebit ante oculos tuos. Dico ei de omnibus, et tunc sequitur quod simul Vos have ut exspecto responsum est, cum non est, quaestio tamen. Et Barakat, post saeculis, veniet de domo pro secretum praesidio».
Старательно выведенные Альбамонтом слова пророчества по-прежнему красовались на уже пожелтевшем от времени папирусе. За долгие годы Вергилий заучил их наизусть и даже, упражняясь в словесности, перевел их на все известные ему языки.
«Где хмурый лес стеной растёт,
Где йора-лось рассвета ждёт,
Где чудь на капище идёт
Течет могучая река.
На берегу у той реки,
Что Камой люди нарекли,
Сокрытая от ока спящих,
Есть башня для переходящий.
И Канику та башня ждёт,
Что только раз в неё войдёт,
А Канику лишь только кот найдёт,
Чьё имя Баракат.
Его ты встретишь, - он в грозу
Предстанет взору твоему.
Ему поведай обо всём,
И дальше следуйте вдвоём.
Вам предстоит искать ответ,
Когда ещё вопроса нет.
А Баракат, через века,
Придёт из дома для ЧК»
- проговорил он вслух на чистом русском диалекте кошачьего.
Вроде бы, всё совпадает: и город, и дом, и гроза. Во всяком случае, слова перестали появляться в манускрипте уже очень давно.
В самом начале своих долгих странствований, когда Вергилий получил от Альбамонта тот самый заветный тубус, вместе с наставлением лететь на север три дня, и лишь потом прочесть манускрипт, убедившись в том, что он остался один и нет никого, кто мог бы его увидеть, он невероятно удивился, не обнаружив ни буквы, ни рисунка, ни даже чёрточки на папирусе сокрушившего его тогда своей пустотой, свитка.
Он помнил, каким разочарованным и подавленным он был, когда, засунув рукопись обратно в тубус, услышал раздавшийся из него звук - словно клубок змей стал неистово тереться о его края. Змей Вергилий не любил вовсе и, более того, панически их боялся. Откинув подальше от себя тубус, он с испугом уставился на него, а тот, пошумев ещё с пол минуты, затих. Вергилий бросил в него камень, но звук не повторился. Выждав пару минут, требуемых воронам для того, чтобы любопытство взяло вверх над страхом, Вергилий открыл его, но не обнаружил ничего, кроме свернутого папируса. Машинально, для порядка, он развернул его вновь и оторопел – теперь там, где всего пару минут назад была пустота, красовался абзац, забористым почерком написанного на латыни, послания: «Puer meus, Vergilius. Tu es electus et a te constituta est, ut inveniam te in via. Et hoc manuscript mos succurro vos. Et tunc inane solum lucrum sensum, cum vos reperio viam. Nunc fugis aquilonem».
«Мой мальчик, Вергилий, ты избранный и в путешествии своём найти себя тебе суждено. И в этом манускрипт тебе поможет. И пустота тогда лишь смысл обретет, когда отыщишь ты дорогу. Сейчас же ты лети на север» - дважды прочитал, стараясь понять смысл написанного, сам не свой от произошедшего, Вергилий.
Смысл последних строк, впрочем, весьма скоро стал ему понятен – послания появлялись по ходу его странствий, как подсказки, исчезая каждый раз, когда правильный маршрут, или ответ, был найден. Последняя из записей привела его к той самой башне, видимой только ему, исчезнув тем же волшебным образом, что и появилась, уступив место той, которая, вот уже, как триста лет, не исчезало никуда с папирус старинного манускрипта.
Все эти годы Вергилий терпеливо ждал, став свидетелем того, как на месте густого леса, стоявшего стеной вдоль реки, раскинулись рабочие посёлки медеплавильных и железоделательных заводов, как вверх и вниз по течению Камы засновали юркие лодки и стремительные парусники, уступив с годами место белым пароходам, вытесненным окончательно и бесповоротно теплоходами и катерами.
Он взрослел вместе с городом, удивительным образом не старея, и, оставаясь, все ж таки, до мозга своих вороновых костей, флоренти́йцем, стал, сам того и не заметив, самым пермяцким из всех пермяков, наблюдая как сменялись эпохи и как росла Пермь.
«Сударь» - громко каркнул Вергилий, продолжая оставаться в образе, уже слегка поднадоевшей ему куртуазности, но звук его голоса не был удостоен и мельчайшего поворота уха спящего напротив кота.
«Любезный, просыпаетесь! » - повторил, уже громче каркая, решительно настроенный ворон, и легонько клюнул Дюшеса в хвост, который в то же мгновение спрятался под упитанными котейкиными бочками.
Затем, нехотя, открылся первый, с поволокой, глаз, закрылся вновь, и уже через мгновенье, зевнув во всю ширь котовьей пасти, и выпрямившись во весь недобрый рост, вероломно разбуженного существа, Дюшес, нависнув над вороном, и почти касаясь своим носом его клюва, с плохо скрываемым, но, в попытке не опускать заданную планку собственной галантности, всё же скрываемым раздражением, ответил: «Я весь внимания, любезный Вергилий».
«Уважаемый кот-домовладелец Дюшес, я не буду ходить вокруг-да около» - начал свою, повторённую уже не один десяток раз речь, Вергилий, ходя по подоконнику, взад-вперёд и здорово раздражая этим, смотрящего на него недобрым взглядом, собеседника - «я Вас спас, и теперь Вы в безопасности. Так? Так! Но, сделал я так вовсе не потому, что я очень люблю котов – напротив. Мне ваш брат не особо-то и приятен. Не перебивайте! – гаркнул ворон готовящемуся что-то было ответить коту - я спас Вас, любезный Дюшес, потому, что есть у меня, позволю себе это слово, миссия, и вот уже много лет, ещё с с тех пор, как я покинул солнечную свою Флоренцию, я ищу особенного кота. Кота, который не похож на остальных, который поможет мне осуществить предначертанное, и я очень хочу верить, что найду его в Вас».
Закончив, ворон перестал мерить подоконник шагами, остановился и вопросительно посмотрел на примолкшего собеседника.
«Таааааак….. Вот оно, стало быть, как получается... вискас-фрискас! Не вампир, значит….» - Дюшес сглотнул и, с благодарностью памятуя и о спасении, и о завтраке, а потому стараясь проявлять всю деликатность, на которую был способен, вдохнув поглубже, обратился к продолжавшему пристально на него смотреть Вергилию: «Глубокоуважаемый, мне невероятно льстит оказанное моей скромной персоне внимание. Лестно, что видите во мне что-то особенное, да и благодарность моя, хотел бы я сказать, не знает границ, но, знаете-ли, не скажу. Границы – они есть. Мне, между прочим, знакомы, из рассказов разумеется, эти все ваши европейские ценности, и я весьма терпимо, как мне кажется, и даже уважительно отношусь к этому всему. С пониманием, что-ли. Но сам не практикую. Я в этих вопросах ультра консервативен и более того….» - уже начал разводить полемику Дюшес, но увидев, как округлились, на медленно поворачивающейся по часовой стрелке голове, глаза Вергилия и вопросительно уставились на него, понял, что в предположениях своих зашёл он далеко и не туда.
Со свойственной, разве что собакам, неуклюжестью, Дюшес, как мог, стараясь выйти из очень неловкой ситуации, продолжил: «Я слышал, так сказать, вороны любят крокусы. Да. Так и есть - прилетают, понимаешь, и смотрят. По телевизору недавно говорили... », а потом громко мяукнув: «О Божички! – дрозды дерутся!!!», повернул голову левее собеседника, делая вид, что внимательно рассматривает что-то, вдалеке за его спиной.
«Даже не понимаю, о чём это вы, но, на всякий случай сделаю вид, что я Вас не услышал» - лишь пробурчал в ответ, всё услышавший, и всё понявший Вергилий, про себя подумав: «А этот ещё, к тому же, и идиот». Но, эмоции - эмоциями, а пророчества для того и нужны, чтобы их исполнять, а потому, уже мысленно смирившись с бессмысленностью дальнейшего диалога, всё же продолжил: «Мне надо, друг мой пушистый, чтобы вы ответили на парочку вопросов. Поверьте, это не отнимет у Вас много времени, и я отстану от Вас, как только получу на них ответы. Так что, разрешите мне, любезный, удовлетворить моё любопытство. Уверяю Вас, что за терпение Ваше Вы будете вознаграждены !»
- Валяйте, сударь, - мяукнул в ответ сконфуженный, а от того старавшийся держаться, как можно более вальяжно, кот.
- Как вы попали в этот дом?
- Ну, тут просто всё, друг мой, Вергилий. Жил я, значится, у Ираиды Тихоновны на Крохолях. Это отсюда где-то, наверное, километрах в….
- Я знаю, где Крохоля. Успел изучить за триста лет что тут и где. Давайте ближе к вопросу, пожалуйста.
Фраза про триста лет принесла больше вопросов, чем ответов, сбив, и без того, не самый стройный ход мыслей Дюшеса.
Решив хоть как-то осмыслить услышанное позднее, он продолжил: «Так вот, я и говорю, Вергилий, преставилась бабулька-то. А Галина, - это которая дама сердца Михаливаныча, ну, тот, что Ираиде Тихоновне, бабульке-то этой, значит, сыном приходится, меня в клетку жужиковскую посадила и, я так понимаю, в котовью тюрьму-то и понесла. Вот. Назывались эти, иначе и не сказать, казематы, ох, как бы Вам не соврать, – я ж весь в стрессе был, не помню толком ничего, - «Матроскина тишина», ну, или что-то там такое, похожее».
Дюшес, хоть и охотно рассказывал о чреде событий, приведших его в этот дом, внимательно на него смотрящему, и не перебивающему его, Вергилию, по всему было ясно, что нервничал изрядно – манера его речи, до того вальяжная, теперь же, больше походила на какое-то невнятное сусликовое бормотание – так быстро он тараторил. Изысканность слога и вовсе пропала, пав жертвой какого-то, уже начинавшего резать слух пернатого собеседника своей лёгкой базарной манере, просторечия.
«Что-то морское, там в названии точно было. Ну, или с морем связанное. Я вот это точно помню. Или Галина как-то с морем связана была. Не та, что в клетку жужиговскую меня засунула, конечно, другая – которая в ней меня подобрала. Она, вообще, хорошая была. Кормила, гладила, между прочим, регулярно, никак не реже Ираиды Тихоновны, царствие ей небесное. Ну вот скажите мне, - Дюшес изобразил на своём лице гримасу страдальческого непонимания – ну что за манера у этих двуногих, таких разных дам одним и тем же именем называть – так ведь и запутаться недолго. Согласитесь…» – и, не дождавшись ответа, которого, судя по всему, он и не ждал, Дюшес сбивчиво продолжил своё сумбурное повествование, под пристальным взглядом Вергилия.
- А назвала она меня, значит, Рейджиком. А я ей говорил ведь, что Василием меня зовут, но она меня разве слушала? Будешь, говорит, Рейджиком. А я ж ей, между прочим, всю историю, как есть, рассказал: и про то, что Жужика спас, и про то, что Михаливаныч маменьку свою в могилу свёл, и что имя своё, Василий, менять категорически не намерен. А она что, думаете, поняла хоть слово? Утолила мою котовью печаль? Удовлетворила справедливое моё ходатайство? Как бы не так ! – гладит, да целует. Столько котов у неё, в этой её "Матроскиной тишине" – не могла, что ли, язык-то наш выучить? Не сложно ведь?!
- А Вы, стало быть, её понимали?
- Конечно. Я, чтоб вы знали, ещё и читать умею по-ихнему. Медленно только, и не всё. Но, это дело поправимое. Надо будет – и этому научусь – сказал Дюшес, с уже почти вернувшимся к нему спокойствием, видимо вспомнив, наконец, что кот он умный, да ещё и необычный, раз такие расспросы ему учиняют – Я между прочим, после этих «морских» застенок, да будет вам известно, любезный, ещё и музыке обучался.
Хотевший было уйти в своём повествовании во всякие там фуги, да менуэты, Дюшес осёкся под пристальным, и, словно сверлившим его своим нетерпением, взглядом Вергилия, и продолжил уже по существу: «Вот. Стало быть, вот сюда вот, к Петровым и попал. Забрали меня, значится. Освободили из заточения, так сказать. Нарекли меня Дюшесом, невзирая на мои категорически по этому поводу возражения. Жилплощадь выделили просторную весьма, но обремененную сожительницей, правда. Мерзкая кошка, доложу я Вам. Старая, к тому же ещё и без хвоста. Ну да это ладно. А двуногие, что забрали, вполне себе приличные люди, знаете-ли. Всё культурно у них – кормят по часам, лежаночку мне, вот, соорудили. На пианино для меня играют. Красота. Но, доложу я Вам, тоже туповатые – я ведь с ними и о том поговорю, и об этом – а что-толку-то? – всё, как Галина, ну, которая с морем-то связана, - гладят и целуют. Целуют и гладят. Тьфу. Ни слова не поймут» - в сердцах выпалив последнюю фразу, закончил своё повествование Дюшес.
- А чего это Вы, любезный Дюшес, решили вдруг покинуть свой дом, да ещё и в грозу, позвольте полюбопытствовать? - спросил кота Вергилий, в голове которого рассказ этот порадил целую стаю, чайками кричащих, мыслей: «Предположим, он и, вправду, понимает язык людей. Предположим. Ну, а может он только думает, что понимает. В любом случае, это ещё ничего не значит, пусть даже и очень странно. Пока что я не вижу ни одной связи ни с Каникой, ни с Башней. Так Баракат ты, или нет, шерстяной ты прыгун? »
Дюшес, же, оглянувшись по сторонам, как это обычно делают, когда хотят раскрыть какую-то тайну, продолжил:
«Тут вот какое дело, Вергилий – явилась ко мне во сне покойная Ираида Тихоновна. А может и не во сне. В общем, снится мне, что я сплю, и просыпаюсь от того, что кто-то гладит меня нежно так, как в детстве. Я глаза-то свои открываю, а том, значится, она и сидит рядом, на диване, и меня, стало быть, гладит. За ухом чешет, смотрит на меня глазами грустными такими очень, и говорит: "Васенька, миленький, совсем Мишенька пропадёт без меня. В омут сгинет. А ведь он добрый мальчик-то какой был..." - ну я-то про доброту Мишенькину-то молчу, стало быть, слушаю – чего мне с мертвяками-то спорить? Ну она и продолжает – ты, говорит, Васенька, найди мол знахарку-ведунью, звать которую Бабкой Ангелиной – она, дескать, заговор сплетёт противоалкогольный для Мишеньки, чтобы у того всё наладилось. Ну и взяла с меня слово, что я отправлюсь на Гайву и разыщу колдовку.
"Гайва! Тьфу - ты. Что за пёсье слово!" - только и успел подумать Вергилий, как всё больше уже походивший на допрос, разговор, был прерван шипением, издаваемым из тубуса, висевшим на его Вергилия - словно змеиный клубок, растревоженный палкой, вдруг пришел в движение.
Секундочку, – прервав кота, каркнул Вергилий и, словно курица, закудахтал над манускриптом.
«Так-с, что это получается. Не может быть! – в голосе его слышалась ничем не прикрытая радость. - Наконец-то всё снова закрутилось-понеслось. Вот полюбуйтесь, - каркнул Вергилий, обращаясь к Дюшесу, который уже тоже уставился на проступающий на папирус текст.
- Сударь, а ведь за последние триста лет он впервые заменил слова. Вот раньше помню, на неделе не по разу, а иногда и того чаще – каждый день, бывало. Ну теперь то точно никаких сомнений быть не может. Вы и есть Баракат!
Баракат? – ничего не понимающий кот уставился на ворона.
- Да, уважаемый, именно Баракат. Существует древнее пророчество, которое я должен исполнить. Впрочем, я, кажется Вам уже рассказывал. Вот к примеру, Вы спросите, а как я вас нашёл? А я отвечу. Это судьба! Вот манускрипт, что дал мне мой учитель Альбамонт, между прочим, очень уважаемый прелат. Волшебная штукенция, чтоб вы знали, а стало быть, не врет. В нём про Вас то я и прочитал.
С выражением прочитав свой стихотворный перевод уже исчезнувшего послания про грозу и кота, Вергилий продолжил: "Так вот, Баракат, то есть Вы, – добрый знакомец Каники, которая знает, как разбудить Бастет, ведь она была её верховной жрицей и доверенной советчицей. Ох, друг мой, любезный, дело в том, что я и сам знаю далеко не всё, а то, что знаю - не понимаю до конца, а от того, что понимаю, идёт кругом голова.
Глядя на своего пушистого собеседника, чей взгляд опять приобрел уже знакомую Вергилию отрешенность, он продолжил: «Тут значится, вот какое дело. Мир наш он как бы, в опасности. Вернее, нет его уже. Точнее есть, но я тут, честно признаюсь, не до конца ещё разобрался. Так вот, мне мой учитель поведал, что я избран для того, чтобы найти способ разбудить Бастет. Дело то в том, что всё это – сон. Морок. Не настоящее».