Эпизод 14. Продолжение "Я Шаганов по Москве".
Ха-ха, это был прекрасный и странный день. Тверская, тогда ещё улица Горького. Здание Центрального телеграфа.
Стрелки едва-едва нырнули за половину десятого вечера. Я стоял в немноголюдном зале и пробовал написать сопроводительные строки к письму со стихами. Ничего не лезло в голову.
«Пишу вам второй раз, как вы попросили», — не то.
«Это письмо к вам вместо того, первого», — ещё нелепее.
«На предыдущем письме я перепутал ваш номер квартиры», — опять не так.
В какую-то секунду я решил, что лучше оставить эту затею. Никому не нужно ничего посылать. Отнимать чужое время. Да и сколько таких писем приходит к этому адресату.
Он один на весь Советский Союз. В мире таких человек десять. Футуристов и классиков в одном лице. Он что-то знает, чего не знает никто. Строки его стихов двигаются по страницам. Они живые. Понятные академикам и дворникам. А такой, якобы творческой молодежи, как я — легионы. А он один. Он поэт.
Его воздействие на мои юношеские мозги не поддавалось описанию. Магнетизм. Планетарность — не меньше.
Его книги нельзя было найти в библиотечных залах периодики. Только в читальных. При многомилионных тиражах. В «Некрасовке», как фолиант мне открылся «Дубовый лист виолончельный». Я прогуливал занятия. Эту книгу надо было изучать. Я «задвигал» лекции без сожаления. Хорошо, что радиоэфир дарил россыпь песен на его стихи. Всегда узнаваемых. Всегда экспериментальных. Он раздвигал рамки привычной песенной лирики. Для меня этот опыт был бесценен. Хотелось подражать. И в то же время «Миллион алых роз», одна из моих любимых у Пугачёвой. Слова этой песни — те же краски, что и у Пиросмани. Слова и краски из одной палитры. Гениальные в своей наивности.
В Переделкино случайный добрый прохожий продиктовал мне номер его телефона.
— Ребята, если не секрет, вы откуда и что здесь делаете?
Я уболтал своего друга Мишку Шабаева съездить со мной к могиле Пастернака. Мы много перемещались по Москве и окрестностям. Как положено в юные годы.
— Мы молодые поэты Москвы, вот приехали посмотреть переделкинские выси,
Лет нам было по шестнадцать.
— А что-нибудь можете прочитать из своих творений?
Конечно, могли.
— А кто из современных поэтов вам близок?
— Вознесенский.
— Да, ну-ну... Я дам вам его номер телефона, скажите от Александра Петровича Свободина.
Я не застал его триумфальных стадионов. По причине года рождения. Стадионы уже были некой легендой. За океаном — Вудсток, а у нас Лужники. Мне рассказали об этом те самые благодарные зрители. Свидетели. Пожилая чета с Зелёного проспекта из Новогиреево. Она врач, он инженер. Любители поэзии. Очень московские приветливые люди. Как они возникли в моей жизни, уже не помню. Они угощали меня дома горячим сладким чаем и «Докторской» колбасой с «Бородинским» хлебом. До этого все мои бутерброды были только с белым. Почему они так отнеслись ко мне? Поэтические стадионы остались в прошлом. И у моего поколения были уже другие ориентиры.
Как-то после «Лиры» в день стипендии, честно разменяв пять рублей первокурсника на «Шартрез» или какой-то другой ликер, я набрался храбрости и позвонил по тому самому телефону. Наверное, в моём голосе был некий энтузиазм юности. Вкупе с произнесённой фамилией Свободина. Супруга поэта, Зоя Богуславская, была любезна, подозвав поэта к телефону.
— А вы пришлите свои стихи на мой таганский адрес. Я буду в Котельниках через неделю накоротке. А после перезвоните.
И вот ведь как вышло. Надо же было перепутать номер квартиры.
Я вышел на ступени телеграфа. Шёл мягкий снег. И совсем незагруженный вечерний город. Без сегодняшней парализованности машинами и человеками.
Никому не нужно ничего посылать. И сочинять тоже, наверно, не надо. В юности нас кидает от плюса до минуса.
Что заставило меня вернуться? Бог весть. Я решил — просто вышлю стихи. Без строчек сопровождения. Вот будь, что будет.
И вот теперь — некая мистика. Я не мог назвать это по-другому. Такое иногда можно было увидеть в голливудском кинематографе. В жизни так не бывает. Или бывает один раз, от силы два. Возле окошка международных телеграмм я увидел Андрея Андреевича. Из Советского Союза телеграммы по миру отправляли нечасто. Он стоял один.
На моем лице возникла улыбка младенца. Я обернулся по сторонам. Никто ничего не понимал. В двадцати метрах от меня стоял кумир моего воспалённого мозга. Моего поэтического семнадцатилетнего сознания. В белом плаще.
— Здравствуйте, Андрей Андреевич.
Я что-то пролепетал. Он был в недоумении, но совершенно не подал виду. Мало этого, он даже припомнил мои звонки.
— А, вы тот самый, кто перепутал цифры в номере квартиры. Ну, что же — стихи у вас с собой? Давайте я посмотрю.
Бегло, про себя прочитав первую страницу, он спросил:
– А как ваша фамилия?
— Шаганов. Саша Шаганов...
— Ну, вот видите, Саша, фамилия у вас поэта. Постарайтесь ее оправдать. Завтра я улетаю в Америку, напишите свой номер телефона. Не обещаю, но, может перезвоню, часов в 14. И всего доброго вам.
Да, московскими вечерами случаются чудеса сродни булгаковским. Я знал, что никто мне не перезвонит. Достаточно и одного совпадения. Иначе жизнь становится совсем не моей, а чьей-то книжной. Перечитанной уже не раз.
Тем не менее на следующий день я остался дома, пропустив тренировку в футбольном клубе. Улыбка младенца не сползала с моего лица.
И почему-то понял, что об этой встрече лучше ничего не рассказывать кому не нужно. Не поверят.
— Вчера, я встретил Вознесенского.
— Да, тебя уже печатают? — Мишка Шабаев, мой закадычный приятель был такой же лоботряс как и я...
А какие мы должны были ещё быть?