Арина Петропавловская продолжает рассказ о своей тете Марусе, родившейся под Волоколамском и осевшей после войны в Москве.
Марусин Бог был строгим и справедливым. Честно живёшь и работаешь - он к тебе добр. Ленишься, врёшь, грешишь всяко - станет суров. И она ему верно служила. Никакие новые послереволюционные идеи не замутили её веры.
Спрятавшись как в крепкий крабий панцирь и выглядывая из него осторожно, Маруся продолжала привычные отношения со своим Богом. Ходила в храм местного прихода - Церковь Афанасия и Кирилла, патриархов Александрийских. Храм был близко от её дома в Большом Афанасьевском переулке, стоял как-то незаметно, если точно не знаешь. где он, так и не найдёшь. Думаю, именно это и спасло его от сноса.
Тётя Маруся, человек природной крестьянской хитрости: что не надо, не озвучивала никогда, но я почти на сто процентов уверена - моего младшего брата Сергея она покрестила в этом малозаметном на местности храме. Было такое время у неё, как-то зимой оставляли с ней Серёгу родители, а сами не помню куда отправились.
И отца моего тоже крестила она, у него остались какие-то смутные, нечёткие воспоминания об этом событии. Крестила тайно (отец его коммунист, мать - школьная учительница), скорее всего, в подмосковной, Волоколамского района, каменной Церкви Введения Пресвятой Богородицы во Храм села Спирово (деревня Носово, где жили дед и бабушка отца, относилась к её приходу).
Как войдёшь в тёти-марусину комнату, так сразу слева от двери тёмный шифоньер (гардероб по её). На левой верхней его полке, за дверцей, размещался иконостас. В темноте глубокого отсека стояли иконы.
Я тогда была человеком абсолютно не верующим, но иконы тихо светились киотами, отблескивали стёклами, притягивали взгляд, завораживали. В маленьких подсвечниках стояли тоненькие, тоньше детского мизинца, свечи. Их тётя Маруся зажигала, когда молилась. Но общаться с Богом всегда старалась один на один, поэтому увидеть её за этим процессом удавалось редко.
Ещё тётя Маруся держала очень строгие посты, когда это было положено.
Помню, отец вернулся из Москвы, в командировке был, и говорит маме:
- Плохо, Руфа, тётя Маруся почти ничего не ест, капусту на воде тушит, и всё. Даже масла подсолнечного в неё не добавляет. Говорит, что пост - так надо. Похудела очень.
Но как-то я не замечала, чтобы ей во вред были посты. Это постотерпие сопровождалось у тёти Маруси тишиной, глубоким светящимся взглядом, ещё чем-то трудно понимаемым, сопричастностью, что ли, какой-то. А насчёт скудной еды - видимо, организм привык. Но папе, мужчине порывистому, тратящему много энергии, любящему вкусно поесть, понять тётку было сложно. Вот и тревожился, переживал за неё.
Я, конечно, тёткиных взглядов не придерживалась, пионерка, комсомолка, а как же! Один раз даже, в юности, на сварливое замечание её про моё нехорошее по тётиманиному мнению поведение, на фразу:
- Бога-то побойся!
Я, и глазом не моргнув, заявила ей:
- А чего его бояться? Его же нет!
- Как это нет?!
И столько было негодования напополам с испугом у тёти Маруси, что она махом села в кресло, стоящее позади неё, ноги ослабели, подвели.
- У-у-у...
Тётка сделала какое-то беспомощное движение рукой, и как-то ушла в себя, затихла.
Было мне тогда 18 лет. И окружающий мир казался понятным и однозначным: природа есть, а Бога нет. И всё.
Конечно, я и про Гагарина тёте сообщила: не видел, мол, хоть там летал.
А могла бы и промолчать, но... Возраст. Глупость.
Потом уже, чуть повзрослев, поумнев, намыкавшись в трудной, нищей, далёкой от родных мест жизни, я стала терпимее и умней.
Какое-то время мы вдвоём с ней жили в Москве, в её комнате. Она долго смотрела на меня как-то так, значительно, я видела, что она хочет что-то сказать.
- Что ты, тёть Марусь?
- Ариша, жизнь трудная, надо защиту иметь и опору. Я тебе сейчас одну молитву скажу, а ты запомни. В тяжёлый момент произнеси. Поможет.
Как же она боялась, что я снова обрежу, обсмею её. Но я была уже очень повзрослевшим от жизненных сложностей человеком.
- Говори, тёть-Марусь.
И она произнесла коротенькую молитву, которая должна была помочь мне в трудный час. Я запомнила.
Мне не пришлось хоронить тётю Маню. Были дела в Ростове, где мы с мужем тогда жили. Надо было срочно возвращаться на Дон.
Отец был в далёком морском рейсе. Но в Геленджике с моей мамой была бабушка, и поэтому я уверена - в тот мир тётя Маруся ушла, как и хотела, - с соблюдением всех православных правил. Бабушка моя всё знала, она ведь была дочерью сельского дьякона.