Рассвет заставал старуху на площади, где она устраивалась с книгой на коленях на каменной скамейке у колодца. Отсюда ей все было видно. Все и всех. Вот толстая Малина открывает ресторан «Собака Павлова». Вот Четверяго в своих чудовищных сапогах полуголый верхом на страшном черном коне проезжает через площадь к больнице. Вот снизу от озера поднимается пожарная машина, поливающая по утрам из брандспойта Жидовскую улицу и площадь. Вот пьяница Люминий…
Старуха закуривала злую сигарету и со стоном закрывала глаза. За семьдесят семь лет ей до чертиков надоело солнце, каждое утро вставашее на востоке и по вечерам садившееся где надо. Она не понимала, зачем живет толстая Малина, почему Четверяго ездит полуголым верхом на черном коне даже зимой и что делает на этом свете она сама, Лиза Мордашова, еще тридцать лет назад завесившая зеркало черной тряпкой, потому что оно не менялось вместе с нею.
Однажды зять подарил ей толстую линованную тетрадь и посоветовал записывать в нее про все и про всех:
«Если уж вы поняли, что люди смертны, то почему бы вам не позаботиться о собственном бессмертии?»
Он служил учителем, днями пропадал в школе, а в сорок с небольшим умер от инфаркта, оставив вдову Нину с двумя детьми и брюхатую соседку Соню, которая после его смерти стала называть старуху Мордашову мамой. Остальные жители городка называли ее Мордой.
Вот уже лет десять она почти не спала. По ночам бродила по городу, всматриваясь в темные окна, словно пытаясь проникнуть в смысл чужих жизней, тащилась по Жидовской, вышагивала по узким переулкам за церковью, наконец поднималась к площади, вымощенной двадцатичетырехфунтовыми пушечными ядрами, и остановливалась перед памятником Пушкину, сделанным из памятника Сталину.
Великий поэт стоял на высоком постаменте в бронзовых сапогах, простерев руку вдаль и держа на весу чугунный электрический фонарь, совершенно бесполезный, потому что он висел так высоко, что даже в хорошую погоду под ним нельзя было различить лицо встречного, - однако никому и в голову не приходило, что от этого тусклого светильника можно и нужно избавиться. В городке этот памятник называли Трансформатором – и вовсе не потому, что памятник Сталину трансформировали в памятник Пушкину, а потому, что Пушкин не знал слова «трансформатор», а Сталин знал. Считалось, что это было и все, чем отличались эти властители душ, хотя зять говорил, что отличий больше и самое важное заключалось в том, что Пушкин любил деньги, а Сталин – нет.
Она опускалась на каменную скамейку, окружавшую горловину колодца, выкопанного в центре площади в незапамятные времена. Город располагался на острове, поэтому люди были уверены в том, что отыскать здесь воду проще простого, но воды в колодце не было, и последнего землекопа вытащили из шахты обугленным и мертвым. Тогда-то и решили, что колодец достиг ада, и закрыли отверстие десятипудовой чугунной крышкой, чтобы черти не являлись ни с того ни с сего посетителям ресторана «Собака Павлова», окна которого смотрели на площадь. И только в канун Пасхи этот люк сдвигали, чтобы всем миром загнать в адов колодец черного пса сатану. Такой уж здесь был обычай. Городок был слишком стар, чтобы пренебрегать обычаями, поэтому испокон веку здесь пили самогон из чайника, боялись Мординой книги, старухи брили головы, шлюхи красили пятки хной, а солнце всходило на востоке и садилось, где надо…
Зять, подаривший ей тетрадь, не объяснил, что и как нужно записывать про все и всех. Морда просто всюду ходила с этой тетрадью под мышкой, чтобы в случае необходимости записать в нее что-то важное, что зять назвал бессмертием, которое, по его мнению, присутствовало в мире, но разглядеть, уловить его дано не всякому. Вот ему не удалось. Может быть, и Морде не удастся. Еще зять сказал, что записывать в тетрадь следует только факты, потому что мысли принадлежат людям, а вот факты – Богу. Но ведь не станешь же вписывать в книгу – так старуха называла свою тетрадь – такие факты, как восход солнца или Четверягу в его чудовищных сапогах и с его черным конем.
Старуха то и дело порывалась что-нибудь записать в свою книгу, и открывала тетрадь, но всякий раз спохватывалась и убирала карандаш подальше. Чаще всего это случалось из-за детей, которые шумели, бегали, мельтешили и всячески мешали сосредоточиться.
«Цыц! – кричала Морда. – Угомонитесь, не то я вас в книгу запишу!»
И это действовало. Дети смущались, затихали и даже уходили подальше от непонятной книги.
Да и на взрослых это заклинание тоже, как выснилось, производило впечатление. Даже на забубенного Люминия, который любил помочиться у колодца и орал при этом на всю площадь: «Отойди, а то оболью!», хотя поблизости никого, кроме Морды, не было.
«Вот я тебя в книгу запишу, - едва сдерживаясь, зашипела как-то Морда. – Вместе с твоим хреном поганым и дырявой башкой. И будет тебе суд по правде, а не по закону».
Люминий, гордившийся своим членом, потому что он у него был с ногтем и вызывал восхищение у женщин, тотчас застегнулся, и больше он посреди площади не безобразничал.
Люди, конечно, посмеивались над старухой и ее книгой и в шутку грозили детям: «Смотри, хулиган, в Мордину книгу попадешь!» Со временем все привыкли бояться книги. Мало ли что старуха в нее запишет. Мало ли куда потом эта книга попадет. Может, к прокурору, а может, после ее смерти каким-нибудь чудесным образом книга окажется на том свете, а это уже серьезно. Хотя все знали, что ничего, кроме имен, в этой книге не было. Да и записывала старуха эти имена простым карандашом, так что стереть записи можно было обыкновенной ученической резинкой.
«Не сотрешь, - возражала Морда. – Проявятся. Потому что это не людские имена, а факты».
По вечерам она открывала свою книгу и читала вслух: «Иван Дербенев, Лида Скарлатина, Мишка Любавин, его жена Мотя, Титя и Митя…» И погружалась в глубокую задумчивость, размышляя об именах и о том, сколько эти имена будут весить на Последних Весах, хотя и не знала, что это за весы и что именно на них будут взвешивать.
В «Собаке Павлова» лет сто стояли весы, на которых взвешивали свиные туши и невест, чтобы убедиться в их добротности, и однажды Малина, обвиненная в нечестности, взвесилась на них и потянула сто шестьдесят три кило и восемьсот граммов, что и записали на табличке над стойкой в подтверждение ее честности. Еще говорили, что понять, сколько человек весит на самом деле, лучше всего позволяет только виселица. Но на последнем Суде наверняка будут какие-то другие весы – настоящие, показывающие, сколько тянет душа, обремененная злом и всякими нечистыми помыслами.
Поэтому Морда и не стирала записи в своей книге, даже когда сгоряча занесла в нее имя одного из своих внуков.
«Что ж, терпи, - сказала она ему. – И знай, что ты здесь записан. В жизни это не поможет, но помешать чему-нибудь – может, и помешает».
Случалось, что отчаявшиеся родители посылали ребенка к Морде: «Ничего не поделаешь, иди и своей рукой впиши себя в Мордину книгу». И плачущий ребенок обреченно тащился в дом Морды, чтобы записать себя в ее книгу.
А бывало, впрочем, что какой-нибудь лихой хулиган и без понуканий, из молодечества требовал: «А ну-ка впиши меня в свою книжицу!» И Морда молча вписывала, и молчание ее еще долго звенело в ушах даже у отчаянных хулиганов.
Со временем она стала иногда забывать свою книгу то в магазине на прилавке, то еще где-нибудь, и потом удивлялась, обнаружив новую запись. Какого черта, к примеру, записалась в книгу Катерина Блин Четверяго – женщина, конечно, бурная и большая ругательница, но беззлобная и даже красивая?
«Кто-нибудь, блин, после смерти увидит мое имя и задумается, - объяснила Катерина, - может, кто-нибудь, блин, и поймет, зачем я жила и кем я была на самом деле. Я-то, блин, так и не поняла. Да я ночь, блин, не спала, прежде чем решилась на это».
Старуха лишь качала головой: все-таки она не считала свою книгу какой-нибудь там скрижалью или книгой всея Руси, как выражался ее зять, похлопывая рукой по обложке «Трех мушкетеров». Для нее эта тетрадь с зеленой обложкой была всего-навсего отдушиной, чем-то вроде таблетки от головной боли, и не ее вина, что люди стали относиться к этой тетради как к книге судеб, хотя старуха их предупреждала: «В этой книге только правда остается, а правда и добро у Бога на разных весах».
Иной раз, открывая тетрадь, Морда не могла вспомнить, почему то или иное имя занесено на бумагу. «Ничего, - утешала ее дочь, - тебе и незачем все помнить - на то Бог есть». Дочь, впрочем, относилась к этой книге легко, считая, что старуха давно впала в детство, а чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Книга и была такой потехой, спасавшей старую женщину от греха уныния.
Незадолго до кончины Морда вписала наконец в книгу и себя. Ее обнаружили рано утром на площади. Она лежала у колодца, обратив лицо к бесполезному фонарю в руке Трансформатора, который светил даже при свете солнца.
А после похорон тетрадь куда-то запропастилась. Подозревали, что виновата в этом была ее дочь Нина, то ли по небрежности, то ли из равнодушия забросившая Мордину книгу в какой-нибудь темный угол.
«Да на кой вам черт эта книга сдалась? – расхохоталась Нина. – Не наигрались еще?»
Люди не стали с нею спорить. Они собрали по подписке деньги – по копеечке с носа – и купили новую тетрадь, которую доверили Малине. Она держала ее в ящичке, где когда-то валялась книга жалоб, а поскольку «Собака Павлова» не запиралась даже ночью, всяк мог сделать запись в новой Мординой книге. Карандаши Малина покупала на свои.