Дети максималисты. Детству и юности – чужда срединность и теплохладность, там все горит огнем и дышит духом; и как летним днем все переливается солнечными зайчиками. В юности крылатой нет прагматизма, узревающего одну только земную пользу. Там все легковесно и целостно; щедро и духовно богато. Юность способна предвосхищать в себе свое совершенство: юная душа взбираться на самые высокие вершины; она мечтает о себе, как о безграничной вселенной, как о самой великой и непобедимой, ничем, и никем не скованной. У Гумилева есть: «утонув с головой в одеяле, ты хотела быть солнца светлей, чтобы люди тебя называли – счастьем, лучшей надеждой своей…». Это одно их самых прекрасных стихотворений русского поэта.
И как важно взрослым верить в это юное существо, в его душу, в его безграничный талант. Как важно согласиться вместе с ним на полет в бескрайние миры; верить в его светлую и великую цель, которая в детском сердце всегда облекается в крылатую мечту. Как важно произнести детской душе с большими как само небо глазами: «ты все сможешь. Ты все преодолеешь! И я буду всегда рядом, буду всегда предан тебе до конца, потому что безгранично люблю тебя». И верить – безусловно, как сказал, не играя и не претворяясь. Верить искренне, будто это ты сам на пути восхождения к небу и совершенству; к своему Божиему подобию. В этом заключена тайна человеческой дружбы, в этом вся тайна творческого соработничества одного поколения с другим.
Потом, придет время, и он конечно поймет, что не построит тот космический корабль, который он возводил из палок и старой фанеры в своем саду за сараем, чтобы взлететь к солнцу. Поймет он однажды и то, что не станет великим как Месси, как Достоевский, или Эйнштейн. Он это поймет и осознает рано или поздно. Но именно в момент, осознания своего несовершенства, он тут же повзрослеет, и тут же станет таким же великим как все великие, потому что обретет в своей жизни цель. Это будет его новая мечта. И это будет новый шаг к возрастанию и совершенству.
И когда он сбросит с себя свою юношескую мечту, кокон духовной силы светлого детства, он увидит, что огонек его горит, не потух, что сердце его живо, что крылья его на месте, и стали только еще сильнее и больше; и облечется он в новую форму, в образ реальной действительности, и превратит эту земную реальность в свое небо – в настоящую, осязаемую, благородную жизнь. Главное, чтобы этот огонек не был потушен, теми рядом с кем он возрастает, чтобы вера в него близких, любящих людей никогда не иссякла, чтобы незатопталась душа его грубостью и бездушным прагматизмом. И все будет тогда хорошо. Все будет замечательно.
Но.
Взросление – это не только приобретение, восхождение, полет и мечта; это еще и путь разочарований, путь потерь и неудач. Обретение новой формы существования всегда проходит болезненно. Но боль эта излечима и временна, потому что она только предваряет радость, счастье, и новую светлую мечту. Жизнь.
Отрывок из книги «9/18» автор: Костров Андрей.
Я лег в кровать с чувством тревоги. Сегодня был устроен тренером турнир, к нам приезжала мужская команда из бывших «экрановских». Этих мужиков привез тренер, знакомый ВЕ, который якобы отбирает в «Экран» перспективных игроков. Так мне изначально было сказано. Нам устроили игру, чтобы посмотреть на нас для возможного попадания в питерский клуб. В числе претендентов был и я, как мне тогда казалось.
Это был мой шанс начать двигаться дальше. Но я ту игру отыграл тупо и бездарно, не проявив свои лучшие качества. В защите на получалось. Я и так-то не блистал в приеме, а тут ребята за сеткой давали такие планеры, что доводки не было у нас никакой. И не только у меня, вся команда играла плохо: скованно. Не в свой волейбол играли. И связка наша заболела, как назло, давал парень, который с нами вообще не играл никогда. Он был студентом и бывшим учеником ВЕ. Давал высокие, затяжные пасы, которые я терпеть не мог. Меня накрывали блокирующие, как скатерть на стол, и я не мог ничего поделать. Мне нужен был быстрый пас – мгновенный прострел, как мне и давал Леха, наша связка. Тогда я мог делать свою «фишку». А тут эти навесы, когда центральный блокирующий пять раз и вправо и влево мог сбегать и поставить свой блок. Конечно, двойным блоком эти дылды закрывали меня без труда. О чем говорили тренер «Экрана» и ВЕ во время нашей игры, я не знаю, только при выходе тренер мне сказал как-то скользко и отчужденно, что пока можно начать тренировки в этом мужском составе, а потом переведут в молодежку в официальные игры.
А зачем мне эти дяди, которые играют, так, в любителях. Это команда на самом деле для недотянувших до профи и перешедших в формат вечернего волейбола: когда ты с работы идешь поиграть в любимую игру. Для тех, кого не взяли и кто не смог... Вот и мне предоставлялась такая возможность: оставить навсегда свою надежду, которой я два года жил в мечтах попасть в молодежный состав «Экрана». А потом начать свою профессиональную карьеру.
И все-таки, может быть, еще не все потеряно, подавала голос моя бунтарская душа и упиралась. Я ворочался в кровати и дергался.
«Нужен прыжок! – думал я в своем воспаленном сознании. – Нужно прыгать так высоко, чтобы лупить поверх блока, и неважно, с какого паса. Тяжелый я. Надо работать над прыжком. 187 – это не рост для волейбола, тем более для нападающего. Как мне надо прыгать, чтобы конкурировать с высокорослыми ребятами. Тренер говорит – метр. Нет, а я думаю, надо полтора вылетать. Тогда – да. Тогда я им устрою! Скорость у меня великолепная, я видел, как восхищается тренер, когда я, упав за мячом, в мгновение взрываюсь на прыжок, успевая не только подняться на ноги, но и сделать заход на разбег. Эти длинноногие подростки пока сложатся, пока расковыляются на разбег, я уже давно в воздухе. Скорость и реакция у меня невероятные, я сам это чувствую!»
Я, конечно, завидовал рослым ребятам и постоянно находил искусственно в себе преимущества, выпячивал их, чтобы как-то успокоить себя и оправдать свою беспомощность. Либеро… придумали тоже амплуа, идти в защиту? Нет! Только нападение. Прыжок нужен! Мощный и легкий. Метр в отрыве мало, надо еще больше. Надо работать. Надо тренироваться больше. Надо тренироваться всегда и везде, тогда я вырвусь вперед.
Прыгать нужно так, чтобы от легкости взлета зависать в мертвой точке и вбивать, вбивать в три метра выше блока. Вот как надо! На ударе я еще разбегусь и смогу удивить, а вот на блоке, с места, – тут нужна мощь. Нужен взрыв. Тут особое качество силы. Я мало тренируюсь. Все свое время уделяю удару, а надо прыгать с утяжелителями. Прыгать. Прыгать. Прыгать.
И вдруг, в этих истеричных размышлениях, впав в какую-то неестественную злобу на себя и на весь мир, я не заметил, как оказался на улице в сугробе – ночью. Я прыгал в снегу, сжав зубы и хрипя от злости и отчаяния: «Надо прыгать, надо прыгать».
Нет, амплитуду надо менять. Нельзя опускаться всегда на одно и то же расстояние, надо менять глубокий присед на короткий. Надо уметь прыгать с короткого приседа, когда ситуация тебе не позволяет сделать разбег. Они все длинные, суки, рукастые: центральный выходит на удар мгновенно, почти не поднимаясь от пола. Надо успеть накрыть его, надо успеть, надо успеть, а мне уже не успеть. Не успеть. Мне уже девятнадцать летом будет. Поздно. Это все моя деревня-матушка, жил бы в городе, я бы с детства уже был на уровне… А в этой провинции долбаной чему я мог научиться? Пропала жизнь бездарно, ушло мое время.
Я не помню даже, сколько я пробыл на улице, отчаянно прыгая в сугробе перед белой ухмыляющиеся луной в одних трусах и в ботинках на босу ногу, может полчаса, а может и час. Светила февральская луна через пелену серой массы облаков, и сильный ветер болтал в небе бешено снежинки, колючие, как песок. Они рвали мое лицо и тело – а я как обезумевший скакал в сугробе, пока не услышал оклик брата, стоявшего с испуганными глазами на веранде:
«Ты что, дурак? Вообще обалдел, давай домой, слышишь, ты чего?» Я остановился и застыл как вкопанный. Я стоял, стиснув зубы, и плакал. Слезы мои текли, отражая в себе лунный холодный свет. Я это чувствовал – всю эту взаимосвязь слез и луны: родных друг другу и неразлучных частиц нашего бытия. Слезы катились по щекам и остывали на полпути, как остывал и я для своей любимой и светлой мечты, не достигнув вершины и совершенства.
Я стоял и выл на луну. На это круглое, никогда не лгущее лицо с холодным проникновенным взглядом, который впивался мне в душу своей колючей правдой. Стоял и понимал, что выше головы прыгнуть нельзя. Что тренер смотрел на меня сегодня так же, как эта луна, неумело пряча за улыбкой всю правду. И я в эту минуту ненавидел его за то, что он не сказал мне все прямо, а вилял, говоря, что тренер сменился там, ты, мол, полгодика подожди, поиграй во взрослом составе в любителях. А потом придет этот Иванов на главного тренера, и тебя возьмут в «Экран». А Георгичу ты понравился, но он ничего не решает сейчас, и т. д. и т. п. Все это он врал мне. А луна не врет и не улыбается. Она не любит меня, как любит тренер, и ей нет смысла от меня скрывать горькую правду, которая мертвым холодным светом молчаливо и сурово очерчивала перспективу всей моей безотрадной судьбы. В глазах этой луны я читал: «Ты не станешь никогда тем, кем мечтаешь быть, это невозможно. Смирись».
Я еле вылез из сугроба, колени мои промерзли и не гнулись. Брат стоял на веранде с перепуганным лицом и большими глазами. Я кое-как добрался до своей кровати, лег и, отвернувшись к стене, равнодушно уснул. Уснул, чтобы завтра проснуться с новым чувством и с новым сердцем. С пустотой. Мечта моя умерла и осталась навсегда в том февральском сугробе. Она перестала принадлежать моему сердцу, перешла во власть холодной и равнодушной луны. Все несбывшиеся мечты отправляются на луну, как на кладбище, чтобы потом когда-нибудь тихой ночью, наполненной лунным светом, напомнить тебе о той минуте, когда ты в последний раз ощутил в себе живой пульс твоей мечты, и чтобы уколоть твое сердце памятью о ее гибели.