В 1796 году (согласно Википедии) аптекарь Эдвард Дженнер привил коровью оспу мальчику и начал эпоху вакцинаций, а Мэтью Льюис написал один из самых известных готических романов - «Монах». Надуманная мной связь между событиями такова: «Монах» - прививка читателя от поветрий с симптомами типа Новалиса: «Моя возлюбленная есть сокращенное подобие вселенной, вселенная есть расширенное подобие моей возлюбленной». После прочтения «Монаха» таким вас уже не впечатлить. Неспроста в ужасном стихе, являющемся предисловием, Льюис высказывает: «Когда люблю иль ненавижу, Пределов никаких не вижу». Пределов не увидел и я. Даже сюжет романа взращивается на самой подходящей для романтизации почве – Мадриде с его храмами, вакханалиями фасадов и инквизицией. И как нынче толпиться люд Мадрида у Сантьяго Бернабеу, так тогда собрался он у собора на проповедь местной суперзвезды – Амбросио. Ощущению толкучки вторит и речь героев, где на вопрос «а как пройти» получаешь подноготную семьи до 5 колена. В сводах собора (словно в либретто) происходит наше знакомство с действующими лицами: прекрасная Антония и полюбивший ее Лоренцо, сестра Лоренцо - прекрасная Агнесса и полюбивший ее Раймонд, честолюбивый и талантливый духовник Амбросио и полюбившая его прекрасная Матильда. А дальше автор начинает развёртывать истории между указанных прекрасных персонажей, как делает это ребёнок, вываливший все доступные игрушки на ковёр.
Сюжет, кроме отступлений, призывающих читателя прочувствовать весь спектр величия слепленного «по образу и подобию», кружится вокруг Амбросио. Он, как бобовый король на одноимённой картине Йорданса – центр, где остальные лишь шумная декорация. Амбросио – монах буквально с пелёнок (кроме монастыря ничего не видел, строг, праведен, хороший оратор, характер скрытный, неженат). Единственный намёк на порочность монаха – его не слишком религиозное поклонение лику Богоматери на картине, а скорее ее лицу и формам. И так выходит, что юный ученик Амбросио – это влюблённая в него девушка Матильда, которая в личине послушника прокралась в монастырь. Вместо того, чтобы выгнать молодую сталкершу, монах рассудил, что преодоление соблазна неизмеримо большая заслуга, чем бегство от него. Рассудил и дорешил, что заслуг ему не очень и надо, в отличии от соблазна. Пресытившись быстрым грехом с Матильдой, он начинает поиски новой жертвы. И лучший способ натянуть чувственную струну нарратива – это дать падшему Монаху, с помощью дьявола изнасиловать самую непорочную и благочестивую девушку в Мадриде - Антонию. Ту, которую описывают как: «никто другой в церкви не испытывал столь сильного чувства, как юная Антония». После изнасилования падший монах ее убивает, попадает на к инквизиции, которая, вопреки Монти Пайтону, вполне ожидаема, и продаёт душу дьяволу, чтобы «спастись».
Но романтизм не верит в совпадения, поэтому все отступления, все песни, даже описание клумбы и сорванной розы– это элементы, метафорически пересказывающие сюжет. Таким же образом в литературе (допустим у Достоевского) работают сны.
Например, кусок с названием «история Раймонда» - с точки зрения фабулы, нужен лишь, чтобы объяснить как от него забеременела Агнесса. Но эта история, занимающая 1/7 книги, повествует нам и о встрече с разбойниками, и о истории с призраком, в ней даже на уровне камео, словно Хичкок, появляется Агасфер. И вроде бы все это ради развлечения читателя, но каждый фрагмент этих историй вторит основной канве. История с разбойниками описывает злоключения женщины из-за любви, попавшей в поле тиранической власти насильника мужа и ставшей его невольной сообщницей. Призрак – это монахиня, которая ради сладострастия со вторым любовником убила первого. Для этих переплетений даже все герои романа приходятся друг другу родственниками
Монашки убийцы, любовь и смерть, благочестие и вероломство, даже укус змеи, притаившейся в розовом кусте – все это метафора падения монаха. Фигура испорченного образца, а в контексте происходящего в романе – ещё и борьба сексуального, как природного, и религиозного, как цивилизационного (правильного).
Поэтому религия служителей церкви в романе раз за разом уступает природному суеверию и страху, а герои насилуют сестёр и убивают матерей. Этой борьбе и посвящён романтизм (тем более в декорациях готики, как наш). Ведь воскрешение моды на готическую архитектуру в романтизме связано с ее хтонический неистовостью: своды храмов повторяют рощи, в которых молились богам друиды (как в том немецком лесу, в котором шалят убийцы разбойники) - считаем я и книга Кириллова «Готика и эпоха романтиков».
Что же касается формы. По конструкции – это скорее драматургия, чем литература. Каждая реплика чувствует себя обязанной донести читателю почему так вышло, что персонаж чувствует, какие у него планы на грядущее. Поэтому, вскоре уснув, ты, разбуженный собственным храпом, задаешься вопросом: как меня угораздило и почему передо мной бесконечная пьеса (ещё и каждая глава начинается с цитаты из Шекспира на строк 8-18). Также герои переодически изливают свои чувства посредственными песнями, что, в союзе с общей драматургичностью, переводит роман в жанр «готический мюзикл». А так как автор не желает связываться с вещами, герои описывают интерьеры словно риэлторы (вдохновляющее пространство, утончённый гарнитур…), а друг друга следующим образом : «Его благородный облик, его безупречная слава, его многочисленные достоинства, его мудрость, глубокая, дивная, несравненная, могли бы воспламенить самую бесчувственную душу!». Язык «Монаха» - это как математика комплексных чисел. Она пытается решать реальные задачи, не описывая вещественный мир. А драматургические формы позволяет Льюису раскуражить историю не только метафорами, но и вносить гротескный трагизм и сгущать краски. Эта гиперболизация (как у «разбойников» Шиллера) способствует натягиванию эмоциональной совы на глобус пафосного сюжета, что работает и на читателя, и на героев, поэтому они сами живут подражанием героям других романов и баллад, как дети верящие песням «кровостока».
Внутренний мир персонажей, с точки зрения функционирования их психологии, едва ли представляет интересно кроме одного вечно повторяющегося элемента – разрыва акта и содержания. Каждый вечно обвиняет другого в своих грехах и одновременно заявляет о своей готовности к самопожертвованию ради любви, обзывает своё чувство сугубо платоническим, но сразу начинает тянуть грязные губы. «Чувство, которое я питаю к тебе, это любовь, а не сладострастие» -говорит одна такая, но потом разрывает на своей груди рубашку. Или конструкт «Ах, я играю дурно. Но тебе велено двое суток хранить молчание, и, может быть, моя музыка развлечет тебя» вызывает неизбежный вопрос: как же скрасить досуг больного дрянным постпанком. В этом романе продают душу дьяволу с позиции «да неужто ты веришь в Бога?». Или четыре монашки, свершающие во имя веры праведный суд над сестрой, нарушившей обет, позже раскаиваются в своём поведении настолько, что умирают. На подобное искушение поддаётся сам автор, заявляя мотивацией поступка персонажа то, что сюжетом опровергается - «Матильда с каждым проходящим днем все страстнее привязывалась к монаху» - говорит он про ту, что никогда к Амбросио не привязывалась, да и (едва ли спойлер) не человек вовсе. Но и этот разрыв акта и содержания находит повторку в нравственном векторе сюжета, где «святость не всегда сочетается с добродетельным сердцем».
«Монах» Луиса – гомункульный текст, в котором все так надуманно и детерминированно, что даже имена героев заставляют в них путаться. В это романе не нужно искать правдоподобности или хорошего языка. Ведь если опять вернуться к сравнению текста с готической архитектурой, можно вспомнить слова какого-то давно умершего кентяры: «чтобы оценить красоту элленизма нужен вкус, для готики - лишь страсть». И для «Монаха» вкус уж точно вреден. К роману надо подходить, как к де Саду, которого можно показывать до 23:00 на федеральном телевидении.
В лекции «Романтизм: право на неправильное» С. Хачатуров замечает, что «художники до романтизма чурались крайних состояний». Льюис демонстрирует противоположный подход, и пытается воспринимать красоту разумом, а оценивать глазами. Или на языке романтика Блейка это переводится как:
Когда настал цветенья час,
Лишь пустоцвет густой-густой
Все рос да рос и тешил глаз
Бесплодной, лживой красотой.
В этом проявляется родство романтизма и соцреализма – он писался для человека будущего, обожествленного сверхчеловека. И боролся с греховной реальностью, как испанская инквизиция. Но, как и последняя, сменился куда более изощренными институциями.
канал в тг
