Не было бы счастья, да несчастье помогло...
Пожалуй, одной из самых ярких иллюстраций данной пословицы может служить судьба Достоевского. Стал бы Федор Михайлович тем, кем стал, не случись дела петрашевцев и четырех лет Омского острога? Сомнительно... Знали бы сегодня писателя как автора "Бедных людей" и еще нескольких менее значимых произведений. Может, и вовсе бы не изучали в школе.
Сам Достоевский это прекрасно понимал. Выйдя из заточения, он пишет брату Михаилу:
"Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойник<ов> и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его".
И действительно, каторжный опыт сильно повлиял на дальнейшее творчество писателя (вспомним, что ДО он начинает такую откровенно слабую и сентиментальную вещь, как "Неточка Незванова", которую потом забросил, наскоро переделав в повесть. Видимо, чтоб добро не пропадало). Дважды Достоевский врывается в русскую литературу "на коне": с "Бедными людьми", снискавшими ему славу нового Гоголя, и с "Записками из Мертвого дома", сделавшими Достоевского Достоевским. Ибо до него ничего подобного в отечественной литературе не было. Новая книга не просто вернула померкнувшую славу, но вознесла писателя на новый уровень, оставив в прошлом обвинения в подражательстве и обмусоливании одной-единственной темы.
"Записки из Мертвого дома" вполне можно назвать "энциклопедией русской жизни". Хотя действие и происходит в стенах острога, перед нами проходит целая вереница образов и характеров: дворяне и мужики, барыни и проститутки, генералы и солдаты, молодые люди и старики, убийцы и невинно осужденные, злодеи и добряки, гениальные и сумасшедшие, храбрые и трусливые, христиане и мусульмане...
А за счет рассказов каторжных существенно расширяется и география книги: в ней действуют персонажи, пожалуй, со всей России, да и не только России. Писатель описывает сибиряков, татар, евреев, поляков, лезгинов, дагестанцев, украинцев, цыган, немцев... Удивительно, как все это поместилось, и складно поместилось, в небольшой по объему повести!
Сюжет же таков: рассказчик знакомится с нелюдимым учителем Горянчиковым, дворянином и бывшим каторжным, осужденным на десять лет за убийство жены из ревности. Вскоре учитель умирает, по смерти оставив дневники с описанием жизни в остроге. Отрывки из этого дневника и публикует автор. В них от первого лица рассказывается о быте и нравах сибирского острога и о самом Горянчикове, его каторжном опыте от первого дня до последнего, наблюдениях и размышлениях.
Как же мне понравились "Записки из Мертвого дома"! На Лайлибе я поставила им 5 звезд (исключительный случай, ведь обычная оценка для меня там - 3 звезды в значении "неплохо"). Пожалуй, ни из одной книги я не сохраняла столько цитат! Кажется, о повести можно говорить бесконечно. Попробую сделать краткую выжимку самых основных, самых важных мыслей.
Их можно условно разделить на несколько тем:
1. Устройство каторжной жизни.
Достоевский подробно описывает каторжный быт: что ели-пили, во что одевались, какие кандалы носили, в каких условиях жили, как мылись, как отмечали праздники и как болели, как наказывали, каких животных держали...
"Правда, к блохам можно привыкнуть, я сам испытал это; но все-таки это тяжело достается".
Подробно нам рассказывается о взаимотношениях каторжан, людей абсолютно разных во всём и насильно объединенных на долгий срок на весьма ограниченном пространстве.
"В каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство".
Есть чисто бытовые, почти этнографически зарисовки:
"Ругаться, "колотить" языком позволяется. Это отчасти и развлечение для всех. Но до драки не всегда допустят, и только разве в исключительном случае враги подерутся".
А есть и неожиданные наблюдения:
"Тут все были мечтатели, и это бросалось в глаза. Это чувствовалось болезненно, именно потому, что мечтательность сообщала большинству острога вид угрюмый и мрачный, нездоровый какой-то вид. Огромное большинство было молчаливо и злобно до ненависти, не любило выставлять своих надежд напоказ. Простодушие, откровенность были в презрении".
Вот еще любопытный нюанс:
"Между арестантами почти совсем не замечалось дружества... чтобы один какой-нибудь арестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная черта: так не бывает на воле".
2. Каторга как средство перевоспитания.
Писатель очень скептически относится к эффективности каторги как пенитенциарной системе. Скорее уж как к средству сделать из преступника преступника вполне. Проблемы возникают уже на этапе определения наказания. Например, описывается случай осуждения невиновного, якобы убившего отца:
"Если такой факт оказался возможным, то уже самая эта возможность прибавляет еще новую и чрезвычайно яркую черту к характеристике и полноте картины Мертвого дома".
Так же писателя волнует вопрос определения меры наказания. Можно ли ко всем подходить с одной меркой? Один сам себя жестоко казнит за совершенное преступление, второй вообще не чувствует себя виноватым. А наказание им назначают одинаковое.
"А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтоб только попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле".
Особняком стоит проблема неудобств и даже мучений, непрерывно испытываемых заключенными, которых легко можно было бы избежать. Например, постоянное ношение ножных кандалов, негативно сказывающееся на здоровье. Их не снимали даже тяжелобольным в лазарете. Или то же судно, которое ставили в палату на ночь вместо того, чтобы выпускать больных в туалет, и которое нестерпимо воняло: ведь нередко болезни были связаны с пищеварением... Невозможная грязь, духота и отравленный воздух в общих камерах, ледяных зимой и удушающе жарких летом... Список длинный, и автор задается вопросом: насколько это все действительно было продиктовано соображениями безопасности? Или все же желанием поглумиться над заключенными? Или о людях вообще не думали, воспринимая как скот?
"Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни был унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует уважения к своему человеческому достоинству"
Наконец, больше всего волнует автора проблема телесных наказаний как дичайшего атавизма. Иногда боязнь шпицрутенов приводила преступника к новым преступлениям в попытке оттянуть неизбежное.
"Право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению".
3. Народные типы и характеры.
Мы встречаем много любопытных зарисовок "из народа". Например, сильное впечатление производит совершенно по-шолоховски обыденный и вместе с тем ужасный рассказ в рассказе "Акулькин муж" о загубленной судьбе девушки, где виновник ее гибели даже не понимает, в чем виноват. Или светлые, теплые страницы, посвященные молодому дагестанцу Алею, в сущности, попавшему на каторгу ни за что, за компанию со старшими братьями.
" Есть натуры до того прекрасные от природы, до того награжденные богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною".
Или сочувственное описание жалкой участи красавчика Сироткина, отсносящегося к разряду "девочек" для каторжных... И таких ярких, запоминающихся характеров в романе множество.
Достоевский восхищается русским народом, которого никогда бы не узнал, если бы не очутился на каторге, на равной с ними ноге:
"Стоит только снять наружную, наносную кору и посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков - и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал. Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, - напротив: сами они еще должны у него поучиться".
4. Народ и дворяне.
Еще одна остро волнующая писателя тема о невозможности единения разных слоев общества: народ никогда не признает дворянина за своего. Он будет насмешничать над дворянством и думать о нем стереотипно, а может и уважать конкретного дворянина за личные качества. Но никогда не признает аристократа товарищем:
"Он не друг и не товарищ, и хоть и достигнет он, наконец, с годами, того, что его обижать не будут, но все-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать свое отчуждение и одиночество. Это отчуждение делается иногда совсем без злобы со стороны арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и только. Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде".
5. Каторжане и остальные.
С удивлением автор отмечает для себя многие черты взаимотношений каторжных с остальным светом. Например, такую, почти абсурдную, черту:
"Замечательно, что арестанты вообще смотрели на мужиков несколько свысока, хотя половина из них были из мужиков".
Не менее удивительна и жалость простого (и не только) народа к заключенным, стремление облегчить их участь.
"Я думаю, не осталось ни одной хозяйки их купеческих и из мещанских домов во всем городе, которая бы не прислала своего хлеба, чтобы поздравить с великим праздником "несчастных".
Особняком стоят отношения между охраняемыми и охраняющими, от самых низших военных чинов, что фактически оказываются у каторжных на посылках, и заканчивая высшими, в зависимости от личных качеств могущими внушить к себе как любовь, так и ненависть каторжан. В свою очередь, власть над заключенными пробуждает в человеке как лучшие, так и худшие черты.
"Даже всякий фабрикант... непременно должен ощущать какое-то раздражительное удовольствие в том, что его работник зависит иногда весь, со всем семейством своим, единственно от него... Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке"
6. Влияние каторги на героя.
Автор не скрывает, насколько тяжело ему приходилось в начале:
"Тоска всего этого первого года каторги была нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько. В этот первый год от этой тоски я многого не замечал кругом себя. Я закрывал глаза и не хотел всматриваться. Среди злых, ненавистных моих товарищей каторжников я не замечал хороших людей, людей способных и мыслить и чувствовать, несмотря на всю отвратительную кору, покрывавшую их снаружи".
Горянчиков отмечает, что дворянину явно приходилось труднее, нежели простому мужику. И не последнюю роль играли в этом непривычные условия и физический труд. Однако "нравственные лишения тяжелее всех мук физических", ибо с физическими неудобствами можно было смириться: "До какой чудовищной степени приживчив человек".
Неожиданным для дворянина становится особенное отношение к нему других заключенных. Да, каторжные не упускают случая задеть аристократа. Но и они же заботятся о нем, как о неразумном дитяте: обучают одеваться-раздеваться (что с кандалами сделать непросто), помогают обзавестисть нехитрым имуществом и провизией и вообще постоянно оказывают кучу мелких услуг, фактически беря на себя роль слуги (за небольшую плату или вовсе безвозмездно).
Отмечается и особенное отношенияе к дворянам начальства, несмотря на официальное равенство всех заключенных:
"Причины тому ясны: эти высшие начальники, во-первых, сами дворяне; во-вторых, случалось еще прежде, что некоторые из дворян не ложились под розги и бросались на исполнителей, отчего происхожили ужасы; а в-третьих, и, мне кажется, это главное, уже давно, еще лет тридцать пять тому назад, в Сибирь явилась вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян, и эти-то ссыльные в продолжение тридцати лет умели поставить и зарекомендовать себя так по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычке поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда иными глазами, чем на всех других ссыльных".
Со временем наш герой, так как "человек есть существо, ко всему привыкающее", понимает, что "примириться с этой жизнью было невозможно, но признать ее за совершившийся факт давно пора было". "Да, в этом месте можно было научиться терпению". Горянчиков начинает думать, наблюдать, размышлять.
"И я полюбил, наконец, это уединение. Оинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце!"
Автор не сломался, выстоял и вынес из каторги все лучшее, что она могла ему дать. И, в первую очередь, веру в Бога. Символически звучит окончание повести, где происходит освобождение героя:
"- Ну, с богом! С богом! - говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами.
Да, с богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!"
7. Философские размышления.
Немало в повести мы встречаем интересных размышлений на самые разные темы, начиная от иронично-привычного "Везде в русском народе к пьяному чувствуется некоторая симпатия" до страшного:
"Если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмысленницы".
Присутствует и фирменный, мрачноватый юмор Достоевского. Вот как, например, он отзывается об одном из героев:
"Он должен был считать себя чрезвычайно умным человеком, как и вообще все тупые и ограниченные люди".
Или с улыбкой замечает:
"Я положительно уверен, что бояться арестантов все-таки нечего".
Надо заметить, что Достоевский не дает нам готовых ответов на вопрос, как же нужно наказывать преступников. Пытаясь типизировать, он тут же замечает:
"Действительность бесконечно разнообразна, сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли, и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению".
Каждое преступление должно быть изучено дотошнейшим образом, а наказание определено индивидуально, согласно всем обстоятельствам и характеру провинившегося. Однако это, конечно, утопия, и близко не осуществимая в реальности.
Однако в одном Достоевский твердо убежден: заключенные - не отбросы общества, не скот. А - люди. И обращаться с ними следует по-людски. Возможно, только это и способно исправить преступников, то есть заблудших, больных людей. Ведь "человеколюбие, ласковость, братское сострадание к больному иногда нужнее ему всех лекарств".
Нужно пробуждать в таких людях не худшие, а лучшие качества. Например, самопальный театр превратил заключенных в увлеченных зрителей и в талантливых актеров, сделал их счастливыми, пусть и ненадолго, позволил почувствовать вкус нормальный жизни.
Или почему бы не позволить заводить животных? Двойная же польза, для души и для тела.
"Вообще наши арестантики могли бы любить животных, и если бы им это позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотины и птицы. И, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый и зверский характер арестантов, как не такое, например, занятие?"
Особенно отмечается отношение каторжников к церковным праздникам: с каким нетерпением они их ждут, как готовятся. Размышляя, почему вера так важна для воров и убийц, Достоевский пишет:
"Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей".
Если каторга - это средство исправления, то она должна показывать, что именно потерял человек и что именно обретет, если выйдет на волю и станет законопослушным гражданином. Есть, конечно, закоренелые преступники. Но, по наблюдениям Достоевского, такие случаи единичны. Общая же масса способна вернуться к нормальной жизни, если дать ей такую возможность. А главное - и среди преступников есть хорошие люди, оступившиеся лишь случайно или вовсе виновные лишь формально, как тот же Алей.
"Цель у всех наших была свобода и выход из каторги".
Идеально бы, если бы добавлялась и еще одна цель: жить на воле так, чтобы более никогда на каторгу не возвращаться. Ведь, даже и при наличии человеческого обращения с заключенными и улучшения условий содержания, это и близко не курорт.
Пожалуй, после "Записок из Мертвого дома" начинаешь более осознанно относиться к собственной свободе, и становится жалко растрачивать ее на всякую ерунду. Хочется куда бережнее быть с каждой минутой. Спасибо Достоевскому, заставившему задуматься о многих важных вещах, в том числе и об этом.
P.S.: Впереди у меня, не считая рассказов, остаются только "Униженные и оскорбленные" и Великое Пятикнижие. Боги, какие же длиннопосты будут рождаться, если об этой маленькой повести я могла бы еще писать и писать?..