Сочи. Пляж. Август.
Мне тринадцать.
Я лежу на животе, уперев подбородок в сцепленные пальцы, и мне мучительно хочется залезть под полотенце или нырнуть раз и навсегда в теплое соленое море.
Спрятаться.
Исчезнуть.
Острое невыносимое чувство стыда печет сильнее южного солнца.
Рядом сидит мама в непринужденной позе - соломенная шляпа, темные очки - и читает книжку под названием "Как побороть застенчивость". Вслух.
Громко и выразительно, как она умеет.
Я не хочу бороться.
Я хочу умереть.
Мне кажется, что все эти люди вокруг слышат ее и видят, как все плохо. Попросить читать потише или уйти я не могу - знаю, мама обидится.
Как у этой яркой, общительной, искрометной женщины мог родиться такой ребенок? Настоящий волчонок. Молчаливый, угрюмый. Паталогически застенчивый. Уже одно это должно быть обидно. Вот другие - дети как дети: играют, общаются, смеются. А эта - сидит. Читает, или сама с собой в шахматы играет. Но чудно как-то - будто в куклы. Истории какие-то рассказывает сама себе. Из театра с ней выйдешь - ни обсудить толком спектакль, ни впечатлениями поделиться - как немая. И смотрит все время куда-то в пол, или в сторону.
Маме было со мной неуютно. Но она меня любила и старалась, как могла, хоть чем-то заполнить мое молчание в нашем диалоге. Поэтому, когда в сентябре я попросила у нее денег на уроки танца, а потом еще и вязания крючком при нашем доме культуры, она удивилась и очень обрадовалась. Не знаю, повлияла ли так на меня шоковая терапия на сочинском пляже, но я до кучи записалась в частную музыкальную школу, которую, правда, бросила три года спустя, перед этим честно сыграв "Лунную сонату" от первой ноты до последней. Был школьный театр, были литературные конкурсы и новогодние вечера, где я выходила на сцену как ведущая. Читала стихи, пела, танцевала. Наша классная диву давалась каждый раз: "Ну, Ксюха! Ведь на уроках сидит, как мышь. А тут гляди, жар-птица какая! Откуда что берется?"
Я и сама толком не понимала, откуда берется эта смелая девочка, которой море по колено, и куда она потом пропадает. Заметила, что это всегда случается на сцене. Перед зрителями. Когда есть костюм и декорации.
Мне до того понравилось это чувство свободы от самой себя, что к концу десятого класса я всерьез начала готовиться к поступлению в театральный.
Но тут вмешался папа.
Делал он это редко, только когда речь шла о действительно важных вещах. Папа сказал, что в актрисы идут одни дуры, а я девочка умная и должна поступить в университет. И я, конечно, послушалась, потому что по поводу таланта у меня были сомнения, а насчет ума я тогда еще питала какие-то иллюзии.
Научная стезя сделала изрядный крюк и привела меня в Париж, в докторантуру.
Oднажды вечером, досидев в университетской библиотеке до самого закрытия, я устало брела на выход, привычно разминая затекшую шею непослушными, сухими от многочасового перелистывания старых журналов пальцами.
Прохожу мимо университетского амфитеатра и вижу свет из приоткрытых дверей, смех, шум передвигаемой мебели.
В зале темно и пусто, а на ярко освещенной сцене репетируют "Три сестры" Чехова. И как раз тот отрывок, где пританцовывают и поют "Ах вы, сени, мои сени!" На французском.
- Стоп! Так дело не пойдет, - слышу голос из зала.
Включили свет. В соседнем ряду сидит мужчина, недовольно кусает карандаш. По всему видать - режиссер.
- Что-то не то у нас получется.
И тут меня как подтолкнули:
- Конечно, - говорю, - не то. И не получится. Вы ж русскую народную присядку как сальсу танцуете. Тут по-другому надо.
- А вы откуда знаете, как надо? - вскинулся мужчина, хищно как-то прищурился, словно прицел навел, - русская?
Ага, ага, руссо туристо. Oблико морале.
- Давайте, - предлагаю - покажу. А то на словах объяснять долго.
Поставила я им танец. И как правильно про сени петь, научила. Но этим дело не кончилось. Я официально стала помощником режиссера. Труппа была полупрофессиональная: почти все актеры - студенты театральных вузов. Дело шло к премьере, мы должны были везти спектакль в Загреб, на международный молодежный фестиваль.
И за неделю до вылета происходят два события: Ольга, по ходу пьесы старшая сестра и по совместительству любовница режиссера, со скандалом покидает труппу, а Маша - средняя, та, что всегда в черном - попадает в больницу. Ехала на репетицию, на велосипеде, и нога попала в колесо. Вот прям не знаю, как она так исхитрилась, но пяткой угодила между спиц. Упала, потеряла сознание. Очнулась - гипс.
Актерам давно известно, что на роль Маши всегда берут дублера, на случай, если с актрисой что-нибудь случится. И ведь почти каждый раз что-нибудь случается. Уж очень тяжелая роль. Написанная специально под Ольгу Книппер-Чехову. Слишком много автор в нее вложил.
Машу на замену мы нашли быстро: у организатора фестиваля, хорвата, была жена - сербская актриса. Режиссер наш был рисковый. Сербка, кроме своего родного языка, знала только английский. Спектакль, напомню, на французском. Труппа тоже французская. Но гений и безумство - удачноe сочетание:
- Иди сюда. Да, ты. На сцену. Встань там. Хорошо. А теперь давай, скажи по-русски: "Notre père est mort, il y a juste un an."
- ?!
- Ну, давай, вот эту, самую первую фразу в пьесе, скажи мне ее по-русски. Громко!
- Отец умер ровно год назад...
- Так. Вы все - вон из зала, перерыв - десять минут. Ты - иди сюда!
Все десять минут я оторопело пялюсь на режиссера и молчу. Говорит он. Его прямо несет:
- Завтра принесу тебе твою роль с пометками, в каких местах будешь переходить на русский. Так появятся дополнительные акценты. Французский текст ты знаешь - на всех репетициях была. Ирина будет говорить только на французском, Маша - только на сербском, а Ольга - на русском и французском. Гениально!
- Но я ведь не актриса! И никогда на актрису даже не училась! Что все подумают?
- А мы всем скажем, что училась. Там, в России. В конце концов, кому какое дело? Надо спектакль спасать!
Спектакль спасли. Я ночи напролет учила роль, спасибо, хоть голос ставить не пришлось - когда-то брала уроки вокала. Вплоть до самой премьеры репетировали.
Переживали все.
Но самый большой ужас и мандраж я испытала в ту минуту, когда открылся занавес. Зал на шестьсот мест битком - нечасто французы приезжают на фестиваль, да еще и с Чеховым. Ольга, одна, должна пройти через всю сцену к воображаемому окну и произнести первую фразу, которая запускает пьесу. В горле - ком, ноги одервенели. Руки трясутся. Иду. Делаю глубокий вдох и, кажется, на этом одном вдохе держусь все четыре действия, цепляясь из последних сил за реплики партнеров, за скудные декорации, за рукав своего пальто.
Ход с русским языком, действительно, получился гениальный: в финальной сцене отъезда Ольга говорит с Вершининым, а он ее будто не слышит. У нашего Винсента, который играл эту роль, был совершенно отсутствующий вид во время моего монолога. Он ни слова не понимал по-русски. Такое и захочешь - не сыграешь.
Слепящий свет рампы. Аплодисменты. Цветы. Ужин в ресторане "Корчула". Когда я снова потихоньку начала дышать, мысли наконец-то пришли в порядок. И я четко поняла две вещи. Во-первых, правильно я сделала, что послушалась папу и не пошла в актрисы. Каждый день такое терпеть - не дай Боже. А во-вторых, моя застенчивость куда-то пропала. Не выдержала, испарилась, как капля воды на раскаленном камне.
Застенчивость - страх разочаровать. Себя, других. Боязнь чужого взгляда.
На сцене видят не тебя, а маску.
Когда выходишь читать доклад на научной конференции, когда на тебя придирчиво смотрят пятьдесят пар глаз на первой лекции, когда сталкиваешься с непривычной реальностью, теряешься, но все еще надеешься разобраться в ней по ходу пьесы.
Оценивают не тебя, а то, что ты делаешь.
И ты делаешь это так, как можешь.
А потом занавес падает, ты снимaешь и эту маску, и возвращаешься домой. Там живут люди, которым можно без страха показать нагое, ничем не защищенное лицо.
Только они знают, какая я на самом деле застенчивая - настолько, что никто, кроме них, об этом даже не догадывается.