Он совсем не был похож на портрет, который бабушка прятала в шкафу. Там дядя напоминал, скорее, артиста из иностранного фильма. И имя у него было нерусское - Альберт, с ударением на букву «А». У бабушки, вообще, была слабость к чудным именам. Например, из-за неё внучку назвали Эльвирой, но дед наотрез отказался от этого имени и стал называть девочку Лёлей. А вслед за дедом все стали называть её Лёлей и даже бабушка. С дядей же всё случилось наоборот. Когда он родился, бабушка хотела оформить его в сельсовете Альбертом. Но дед сказал, что с таким именем сына засмеют в деревне даже куры, и мальчика записали Олегом. Но бабушка всё равно звала его Альбертом, а все остальные для простоты – Аликом.
История жизни Альберта тоже напоминала кино. Окончив с отличием школу, он поступил в лётное училище. Подавал большие надежды. Но однажды на учениях у него не раскрылся парашют. Дядя ударился головой о землю и заболел. Болезнь его тоже называлась красиво – шизофрения и имела явно иностранное происхождение.
На упомянутом уже портрете Олег был запечатлен в форме лётчика. Китель и фуражку фотограф раскрасил в темно-синий цвет, а общий фон сделал небесно-голубым. Фуражка с козырьком делала дядю неотразимым. Слегка прикрывая лоб, она подчеркивала идеально вычерченные черные брови. Красивые серые глаза смотрели с портрета немного грустно и настороженно. Не было в них героической твердости, с которой в школьных учебниках летчики устремляли свой взор в желанные небеса. Наоборот, во всем дядином облике было что-то неуловимо трогательное, мечтательное и даже женственное. Нежный овал лица, правильный прямой нос и особенно губы, выкрашенные в неестественный розовый цвет, делали дядю похожим на сказочных девушек с фотографий, украшавших стены бабушкиной комнаты. Лёля часто снимала с гвоздиков эти картинки и подолгу рассматривала русалок, восседавших на камнях среди лебедей и кувшинок, персидских красавиц, изогнувшихся в диковинном танце, девочек в окружении котиков, девочек в окружении собачек, девочек в окружении цветочков… Она представляла дядю среди котиков и лебедей, в цветочном венке вместо фуражки и тогда он выглядел ещё более красивым. Однажды Лёля даже повесила дядин портрет на стену, пожертвовав ему гвоздик персидских красавиц, но бабушка почему-то рассердилась, схватила фотографию и опять спрятала в шкаф, под замок.
В реальной жизни дядя оказался невысоким, очень подвижным. Его легко можно было принять за подростка, если бы не две глубокие морщины, рассекавшие лоб. Когда он появился в доме, Лёля незаметно спряталась под столом, откуда с любопытством рассматривала нового родственника. В первую очередь её, конечно, интересовало лицо. Есть ли в нем хоть что-то общее с запертым в шкафу портретом? Но из-под стола были видны только дядины ноги в маленьких ботинках. Ноги сновали по кухне так быстро, что девочка едва успевала следить за ними. Иногда дядя подбегал к умывальнику и непонятно зачем начинал колотить его по носику. Умывальник сердито громыхал и выплевывал воду в таз с помоями. В этот момент Лёля припадала к дырке на столовой клеёнке и всматривалась в дядино лицо. Но дядя вдруг резко срывался с места и опять начинал бегать по кухне.
- Да сядь ты, не мельтеши, - орал на него дед.
Дядя садился на стул, тут же закидывал ногу на ногу и, начинал дергать обшарпанным носком ботинка. Так он сидел не больше минуты, затем вскакивал и опять принимался бегать по кухне.
Не похоже, чтобы дядино появление обрадовало хоть кого-то из домашних. Правда, дворняга Жучка чуть не умерла от счастья. Как только дядя перепрыгнул через забор, предварительно перекинув во двор легкую котомку с пожитками, собака упала на землю, вытянула передние лапки и поползла к его ногам. Припав на мгновение к грязным ботинкам, она стремительно вскочила, завертелась волчком, завизжала, запрыгала, заходила на задних лапах.
- Жучка, старушка моя, ты ещё жива! – улыбаясь, сказал дядя, взял собачонку на руки и поцеловал прямо в нос.
От такого знака внимания Жучка вообще потеряла страх и, вихрем помчалась по огороду, не обращая внимания на грядки. Бабушка заголосила что было сил, на крики прибежал дед и, изловчившись, дал Жучке такого пинка, что она полетела по воздуху, сделав несколько переворотов. Жалобно заскулив, собака спряталась под крыльцо, откуда, однако, высунув морду, продолжала преданно заглядывать дяде в глаза.
- Ну, здравствуй, что ли, отец. Давненько не виделись, - сказал дядя, подбирая с земли мешок с вещами.
- И ещё бы столько не виделись, - сердито ответил дед. – Нормальные люди воротами в ограду проходят, а не через забор сигают.
- Так у вас же заперто вечно. К тому же, ненормальный я. У меня и справка есть, показать могу.
- Вот от таких, как ты, и заперто. А про справки свои иди вон матери сказки рассказывай. Какой ты ненормальный, я давно знаю…
Пока дед с дядей поднимались на крыльцо, Лёля успела перебежать с веранды, откуда наблюдала сцену жучкиного сумасшествия, на кухню и спрятаться под стол.
Обычно гостей в доме любили. Когда из деревни приезжали мамины братья, бабушка доставала из подполья соленья, крошила салаты, ставила на плиту огромную кастрюлю картошки в мундирах и бежала в магазин за водкой. Братья тем временем доставали из сумок окуней, сорогу, сигов, хариусов, соленого омуля и самогон. Приветствуя племянницу, они больно щипались и доставали из карманов подтаявшие карамельки. Затем, в ожидании застолья, беседовали с дедом. Тема для разговора всегда была одна и та же.
- Ну, как там на Байкале, рыба-то ловится? – спрашивал дед.
- Ловится помаленьку.
- Рыбоохрана лютует?
- Лютует. У Селивановых на прошлой неделе пять концов сетей отобрали.
- Да ты что? Пять концов! И не вернули?
- Вернули. Как не вернуть? Там же свояк ихний работает, в охране-то. Ящик самогона поставили и вернули.
- И-то, ладно… А самогон-то хоть ничего у них?
- Да, вроде, ничего, никто ещё не помер.
Разговор становился более оживленным, если в деревне, откуда приехали братья, и где когда-то жили дед с бабушкой, кто-нибудь помер, потонул, удавился или сел в тюрьму.
- Это тот, у которого третья изба с краю? – напрягая память, спрашивал дед.
- Не-ет. В третьей избе Кондратьевы живут, у них ещё дочка на Север уехала, мальчишку там родила, да и привезла старикам. Уже лет пять, однако, как привезла? – спрашивал один брат другого.
- Да не-ет. Каких пять-то. Пацан малехонький, годика два, может три, - отвечал другой.
- Да, каких два? Два года назад Ивана, тетки Марусиного внука лесиной придавило, так малой тогда у Кондратьевых уже жил. Я когда Ивана в больницу возил, старуху Кондратьиху с ним там видел.
- Так вот она тогда его как раз с Севера и привезла, дочка-то. Хиленького такого, едва живого. Бабка молоко у нас ещё покупала, отпаивала после Севера-то.
- Так дочка его ещё грудничком привезла, а я когда в больницу ездил, он уже бегал.
- Да как же он тогда бегать мог, если они его на улицу только нынче летом выпустили, а так он все в доме сидел? Он вот, ходить-то только недавно начал!
- Ага, что же это за дитё такое, ему пять лет, а оно только ходить начало?
- Да нету ему пяти лет, я тебе говорю! От силы – три!
- Ага, выходит, он в три года ходить начал?
- Выходит в три.
- Поздновато чё-то!
Братья в запале начинали переходить на крик:
- А может он отсталый какой? Север всё-таки, витаминов ему, может, не хватало?!
- Это тебе видать в детстве витаминов не хватало, вот ты и мелешь чё попало теперь – ребенку пять лет, а он ходить начал!
- А чё тогда она – кондратьевская старуха с ним в больнице делала? Может ему там какой диагноз устанавливали как раз!
- Ну, ты точно, дурак! Какой у нас в больнице, кроме простуды диагноз-то могут установить?
- Это кто это дурак?
Почуяв, что разговор может принять нежелательный оборот, в него вступал дед:
- А чё, дочка-то у Кондратьевых красивая?
Братья задумывались:
- А кто её знает, какая она теперь, в деревню-то уж лет пять, как не приезжала.
- Не-е, года три. А раньше ничего была.
- Только костлявая больно…
Из магазина прибегала бабушка, она заставляла Лёлю чистить картошку. Картофелины были горячие, а кожура липкая.
- Ты дуй на пальцы-то, дуй, - говорила бабушка. – Я сейчас быстренько рыбку почищу. Мужики с дороги, изголодались, поди, совсем. Как там сватья? Сват здоров ли? Привет им передавайте. Старики Трифоновы живы ещё, им уже за девяносто должно быть? Привет им тоже. За голубицей-то ещё не ходили нонче? А чё Петро с Михаилом не приехали? Привет им передавайте…
Бабушка не слушала ответы, она сновала по кухне, засыпая гостей всё новыми и новыми вопросами. В отличие от деда, она помнила пофамильно всех жителей деревни, а также знала такие подробности их жизни, о которых, вероятно, не подозревали и они сами. Передав всем приветы, бабушка усаживала гостей за стол, на котором аппетитно дымилась гора картошки с куском масла на вершине, стоял эмалированный тазик салата из свежих огурцов, помидоров, огромного количества редиски, зеленого лука, укропа. Он был обильно полит густой сметаной. Соленый омуль, нарезанный крупными кусками, лежал в другой миске. В третьей красовались солёные огурцы. На краю стола, в длинноногой вазе, уместились сразу две порезанные крупными кусками булки хлеба. Глядя на этот стол, можно было подумать, что здесь обедают великаны.
- Большому куску рот радуется, - говорила бабушка, доставая из холодильника бутылку водки. – Эх, сгинь нечистая сила, останься чистая иорданская вода.
Все выпивали по стопке водки, делали небольшую паузу и начинали смачно хрустеть огурцами. Только дед неторопливо брал из вазы кусок черного хлеба, подносил его к носу и глубоко вдыхал хлебный запах. Так он делал трижды и только после этого медленно начинал есть. Когда заканчивалась водка, гости обычно переходили на брагу. Лиловый, сладковатый напиток бабушка держала в огромной фляге, спрятанной под мохнатой дохой в сенях. Получался он из воды, прошлогоднего варенья, перезревших ягод, сахара и пожелтевших шишек хмеля.
- Э-эх, -говорила бабушка, выставляя на стол трехлитровую банку браги, - пьёшь - губы слипаются, пойдешь – ноги подгибаются, - и добавляла, - воду заливаю только кипячёную, пейте, не бойтеся.
Если братья приезжали вдвоём, то им хватало сил на полфляги, вчетвером они выпивали целую. Собравшись однажды вместе, они поспорили с дедом, кто больше выпьет. Состязание продолжалось до двух ночи и длилось почти двенадцать часов. За это время дядя Петро уронил на себя комод с посудой, дядя Михаил подрался с дядей Витей и разбил стекло на веранде, дядя Витя упал на куст крыжовника, Жучка покусала дядю Тимофея, который гонялся за ней по огороду и помял все гряды. Самым стойким борцом оказался дед, который ни разу за двенадцать часов не встал из-за стола. Он всегда так делал на больших гулянках. Как только веселье достигало пика, дед по-ученически складывал на столе руки, ронял на них голову и засыпал. Так, оставаясь в центре событий, он восстанавливал силы, не пропуская при этом ни одного тоста. Он спал, когда вокруг дрались и били посуду, когда, громко матерясь, выясняли отношения, плакали, целовались и клялись в вечной любви. Время от времени дед поднимал голову и затягивал одну из двух своих любимых песен. Если в поле его зрения попадала бабушка, то он пел: «Встречай, Прасковья, героя мужа своего». (Бабушку звали Прасковья, но всем нравилось называть её просто Пана). Если бабушки поблизости не было, то дед пел: «Товарищ, поедем с тобою далеко, подальше от нашей земли». Обе песни были трагически грустные, и дед тянул их так пронзительно слёзно, что окружающие смолкали, начиная не в такт подвывать.
На высшей стадии опьянения дед обычно начинал дарить внучке деньги.
- Лёлька, - кричал он. – Лелька, иди к деду.
- Лёлька! Лёлька! К деду. К деду, - кричали все и радостно бросались на поиски.
Дед усаживал девочку на колени и доставал из кармана сначала медяки, потом серебряные монеты, а потом бумажки – рубль, три, пять…Когда Лёля была совсем маленькой и не умела считать, она знала, что самая большая денежка та, на которой нарисован Ленин. Из предложенных бумажек, она выбирала бумажку с его портретом. Если таких не было - то очень расстраивалась. Зная об этом, дед всегда держал про запас десять или двадцать пять рублей и доставал их, когда внучка уже готова была расплакаться. Разглядывая Ленина, Лёля находила несомненное сходство с дедом: такой же лысый и добрый, ведь на него в магазине могли дать больше всего конфет и кукол. Но девочке ничего не покупали на подаренные деньги. Лёлины деньги, свернутые в тоненькие трубочки, хранились в огромном игрушечном вагоне, превращенном в копилку. Домашние в шутку говорили: «Скоро у Лёли будет вагон денег». Через узкую прорезь в крыше, голубое пластмассовое чрево поглощало мечты девочки о велосипеде, мороженом, лимонаде, огромном плюшевом мишке, сиреневом, прозрачном платье и еще тысяче прекрасных и нужных вещей. Кроме бумажек, в копилке хранилось множество монет, которые, следуя примеру деда, дарили гости. Вагон уже был почти полным и таким тяжёлым, что девочка не могла оторвать его от пола. И в один миг он вдруг исчез вместе с лёлиными несбывшимися мечтами. Это событие сильно поразило девочку. Она долго не могла в него поверить. А поверив, подумала: «Глупое занятие - копить деньги». С тех пор, всё, что дарил дед, доставалось бабушке или маме. Лёля довольствовалась стаканом ситро, пряником или шоколадным батончиком. И это было лучше, чем ничего…
В день состязания деда с братьями в карман Лёли перекочевали целых двенадцать рублей. Они хоть как-то скрасили бабушкино существование. Несколько ночных часов она провела на посту в маленькой кладовке за кухонной печью. И, как потом выяснилось, не зря. К полуночи за столом остались двое – дед и старший из братьев – Петр. Кухня, как поле брани, была усеяна телами. В кладовке на сундуке, свернувшись калачиком, спал Михаил. Во сне он постанывал и время от времени разговаривал с кем-то невидимым. Дядя Витя хотел выйти на улицу, но не попал в дверь, сильно стукнулся об косяк и сел на пол. Встать он уже не мог. Дядя Тимофей стал помогать ему, но тоже не удержался, упал, раскинул в стороны руки и почти мгновенно уснул, по-богатырски захрапев. «Товарищ, нет сил больше вахту держать», - сказал кочегар кочегару», - загорланил дед. «Вы нам только шепните, мы на помощь придем», - завывал, сидя на полу, дядя Витя.
- Выпьем? - спросил Петр.
- Наливай,- ответил дед.
Выпили. Дед уронил голову на руки и уснул.
- Выпьем? – спросил Петр, минут через десять.
- Наливай, - ответил дядя Витя, еще раз попытался встать, но завалился на бок и тоже уснул.
«И пил, солдат, слеза катилась. Слеза не сбывшихся надежд, - очнувшись, с чувством запел дед. – А на груди его светилась медаль за город Будапешт».
- Выпьем, Петро, за город Будапешт?
- Выпьем, дядя Николай.
Петр выпил. Молча посидел с минуту, неожиданно резко ухватился руками за край стола и, рухнул навзничь, увлекая за собой кухонную клеёнку, вместе с посудой. Бабушка молниеносно выскочила из укрытия, схватила, стремительно катящийся к краю «пропасти» самовар и опять скрылась в кладовой.
- Э-э-эх, - дед тяжело поднялся из-за стола и победно оглядел кухню. – Вам не водку пить, а дрисню хлебать, - сказал он и пошел спать…
Удивительно, но на предложение Олега: «Может, пропустим, отец, по рюмочке за встречу?», - дед отреагировал бурным протестом.
- Я те дам по рюмочке! Вот это видишь, - он показал сыну большой крепкий кулак, - только запах почую, так отделаю, что ты нашу встречу надолго запомнишь.
- Вот значит, как вы нынче гостей встречаете, – насмешливо заметил дядя.
- Это ты что ли гость? – сердито спросил дед, и сам себе ответил. – Гость - в жопе гвоздь. Я ведь сразу, как тебя увидел, понял в какие ты гости пришел.
Успокоившийся было ненадолго дядя, опять заметался по кухне.
- Зима на носу, вот-вот снег выпадет – в подворотне не заночуешь, а тебя, поди уж, ни в тюрьму, ни в психбольницу не берут? – продолжал дед.
- Да, не то чтоб не берут, самому не охота – здоровье не то. Легкие ни к черту, а в камере туберкулезников полно. В больнице, конечно, получше, но тоже не курорт.
- А ты, стало быть, на курорт к нам прибыл? Курортник! Да, не мельтеши, ты, в глазах рябит! Лёгкие, значит, прикатил поправлять? Ты бы смолил меньше, пяти минут не говорим, а уж третью папиросу дымишь. Дышать нечем и он еще вертится, как юла… Вобщем, оставайся, куда от тебя, ирода, денешься? В доме чтоб не курить, дружков не водить, выпивку увижу – убью. Понял?
- Понял. Спасибо, отец.
- На хрен мне твоё спасибо! Знаю ведь, что зря тебя не гоню. Но, гляди (дед опять пригрозил кулаком), это в последний раз… Жить будешь в кладовой за печкой. Пойду скажу старухе, чтоб выкинула оттуда весь хлам.
В доме стало тихо - дядя опустился на стул и замер, глядя в одну точку прямо перед собой. Так прошло несколько минут. Потом он вдруг резко встал, сделал шаг в сторону стола и отдернул клеенку. От неожиданности Лёля вздрогнула.
- Ага, попалась, - сказал дядя. – Тебя как зовут?
Всё-таки, он совсем не был похож на портрет, который бабушка прятала в шкафу. Идеально вычерченные на фото черные брови поредели и поблекли, а одна из них, рассеченная шрамом, казалась удивленно приподнятой. Взгляд грустных девичьих глаз, стал вызывающе дерзким. Что-то пряталось за его глазами, бесшабашное и злое, готовое в любую минуту выпрыгнуть и насмешливо заплясать по кухне. Тонкие губы нервно подрагивали, и, казалось, тоже всё время усмехались. Нельзя сказать, что лицо дяди стало некрасивым. Но в этой его новой красоте было что-то непонятное и пугающее.
- Так как тебя, девочка, зовут? – опять спросил Олег и его глаза стали странно подмигивать. Сначала один, потом другой, а потом вдруг сразу оба.
- Лёля, - сказала, наконец, девочка.
- Лёля?! Большая ты какая стала, Лёля. А я тебя вот такой помню (он подержал ладонь на высоте табуретки).
- А я тебя не помню.
- Я же Алик - брат твоего папы. Ну, выходи, давай, а то сейчас бабушка придет и нам обоим влетит.
- А ты как узнал, что я под столом?
- Услышал, как ты дышишь…
- А зачем подмигиваешь?
- Это тик, пройдет сейчас, не обращай внимания.
- Тик? Болезнь?! Заразная?!
На всякий случай Лёля попятилась.
- Нет, не заразная. Это что-то вроде заикания, только глазами.
- Я не знала, что можно заикаться глазами!
- Можно, только тренироваться надо долго…
Прошло уже две недели, с того времени, как Алик поселился в кладовке, а ничего страшного не происходило. Просыпался дядя поздно, часов в двенадцать. Долго курил на крыльце, играя с Жучкой. Ел то, что ставила на стол бабушка: картошку, хлеб, соленую рыбу. Подолгу пил очень крепкий чай. Если день был теплый – уходил куда-то и возвращался лишь поздно вечером. В дождливую, ветряную погоду сидел дома – читал старые журналы, красивым, очень острым ножом строгал из дерева ложки. В такие дни, придя из школы, Лёля брала пластилин, краски, кисточки, бумагу и отправлялась к Алику в гости.
Почти вся кладовка была усеяна полками, свободным оставался только бок кирпичной печки. На полу стоял огромный сундук, служивший дяде кроватью. На длинном грязном шнуре висела большая пыльная лампа, которая как ни старалась, всё равно не могла достать своим светом до сундука. Она освещала разбросанные по полкам старые тряпки, сломанные чайники и утюги, ржавые печные заслонки, несколько книг с оборванными переплетами, стопку журналов «Огонёк», разорванные башмаки, протертые валенки и замысловатые пыльные узоры, которые оставили лежавшие здесь недавно веревки и проволока. (Дед велел убрать из кладовой все острые предметы – гвозди, ножи, топоры, а также веревку и проволоку. Сундук он запер на два больших замка, а ключи спрятал).
В полумраке, сидя на огромном сундуке, Лёля с дядей лепили из пластилина всякую всячину.
- Смотри, это крот,- говорил Алик, показывая чудище с головой крокодила и туловищем тигра.
- Какой же это крот? – удивлялась девочка.
- «Кро» – крокодил, «т» - тигр…А у тебя кто?
- У меня – слоп.
- Значит, может слопать? – спрашивал дядя, разглядывая Лёлино чудовище.
- Нет, не может. Слоны едят траву, а павлины… А что едят павлины?
- Слонов. Твой слоп похож на павлина, который слопал слона, но еще не всего переварил.
Они выдумывали забавных существ, ставили с их участием коротенькие спектакли, и Лёля не замечала, как проходит время.
Иногда рисовали, а точнее размазывали разные краски по бумажному листу, потом разгадывали получившуюся картину и давали ей название.
- «Цветение сакуры», - говорил Алик, рассматривая бледно-розовую мазню на зеленоватом фоне. Довольный удивленным взглядом девочки, он объяснял. – В Японии растут такие деревья - сакуры, когда они цветут, то острова становятся белыми. Японцы летят на самолетах и не видят своей Японии. «Где же наша Япония?» - спрашивают они друг друга и пожимают плечами.
- А как они потом находят Японию?
- По запаху цветов…
- А что ты здесь видишь? – спрашивает Леля, тыча дяде в нос листком с двумя огромными пятнами – зеленым и желто-коричневым.
- «Динозавры радуются приходу весны», - отвечает он, не задумываясь.
- Дино…кто? Дикобразоносорог?
- Нет, - смеётся Алик.- Динозавры – это такие огромные животные, которые жили на Земле за миллионы лет до появления человека. – Алик прямо на печном боку быстро делает карандашом наброски. Чудовище с маленькой мордочкой и огромным туловищем, другое – с острыми злыми зубами, коротенькими ручками и ножками, которые держат большое чешуйчатое тело.
Девочка удивленно смотрит на картинки.
- Ты их сам придумал?
- Нет. Они, правда, жили, когда на Земле было только лето. А потом, пришла зима, и они все вымерзли.
- Все, все, все?
- Все, все, все…Мозгов у них было мало, к зиме они не подготовились, потому и весне радоваться не пришлось. То ли дело мы с тобой, Лёля, сидим у теплой печки и никакой холод нам не страшен, - дядя хотел стереть известку с теплых кирпичей, на которых только что нарисовал динозавров.
- Не надо,- попросила девочка. - Пускай греются…
Прошла еще неделя. На черемухе перед домом осень оборвала почти все листья. Только самые стойкие зачем-то продолжали цепляться за ветки своими пожелтевшими стебельками. Наверное, редкие солнечные дни вселяли в них надежду на возвращение тепла. В один из таких дней во дворе появилась цыганка. Её привела соседка. Баба Маруся купила у женщины трехлитровую банку меда и решила осчастливить всю округу. На лай охрипшей от злости Жучки из дома вышел Олег. Увидев, как бабушка принимает из рук цыганки банку с медом, он громко крикнул:
- Эй, чавэла, нанэ лэвэ!
Потом сказал бабушке:
- Мама, отдайте ей мед обратно.
Цыганка не стала дожидаться, когда бабушка сообразит, в чем тут дело, сама схватила банку и сунула её в свою огромную сумку. После этого она повернулась к дяде и, обняв его, радостно закричала:
- Вай, Алик, какая встреча! Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь!
- И я рад тебя видеть, Анжела. Давно ваш табор в городе?
- Вторую неделю. Вот-вот тронемся к себе в теплые края.
Дядя проводил цыганку за ворота и долго говорил с ней о чем-то.
…На следующее утро был выходной, и все проснулись поздно. Бабушка растопила печь и начала стряпать оладьи.
- Вот бы оладушек горяченьких сейчас с медком, - сказал дед. – Чего он тебе вчера мед-то купить не дал? Эй, ты, антихрист, чем тебе мед цыганский не угодил?
Алик не отвечал. Дед еще раз громко крикнул в сторону кладовки:
- Спишь что ли?.. А ну-ка, Лёля, глянь чего с ним?
Девочка заглянула в кладовку. Дяди там не было. На полу разноцветным ковром валялись вещи - узкий черный галстук с ярко-зеленой пальмой, отрез малинового бархата, темно-синий пиджак с золочеными пуговицами, женские лакированные туфли с длинными острыми носками и короткими тонюсенькими каблучками, голубая газовая косынка, расшитая блестящими нитями, белая нейлоновая водолазка, платье из шоколадного кримплена, рыжий лисий воротник, длинные накладные волосы, перламутровая запонка, сверкающая брошь, зеленые стеклянные бусы… Завороженная этим зрелищем, Лёля не заметила, как сзади подошел дедушка. Увидев разбросанные в беспорядке вещи, по обычаю медлительный дед неожиданно прытко кинулся к сундуку и лихорадочно стал выбрасывать из него оставшееся. Добравшись до дна, он дрожащими руками достал старую тряпицу и аккуратно развернул её. На пол со звоном посыпались какие-то значки. Дед не обратил на них внимания. Он продолжал разворачивать тряпку, пока в его руках не блеснул черный металлический предмет. Дед быстро спрятал его под рубаху и сердито сказал:
- Вот ведь сволочь, сундук открыл! Старуха, глянь-ка, чего пропало-то?
На полу, рядом с сундуком аккуратно лежали два большущих замка. Бабушка, причитая и охая, стала перебирать вещи, а Лёля подняла с пола значки. На одном было написано «За отвагу», на другом «Слава». Что было написано на других, Лёля не прочитала, потому что бабушка, быстро собрав их, забросила на полку. Её очень волновали пропавшие вещи. Почти вся одежда из сундука была абсолютно новой, но пропиталось запахом нафталина словно столетняя. Перебрав вещи несколько раз, удалось установить, что исчезли дедушкины бурки – белые войлочные сапоги, отцовское драповое пальто и огромная цветастая шаль. Пальто отец никогда не носил. Чтобы крутить баранку не нужно иметь драповое пальто. Шаль когда-то давно маме подарили на день рождения. Но куда можно пойти в нарядном шелковом платке размером с хорошую скатерть? На завод? В магазин за продуктами? На родительское собрание? Но вот дедушкины бурки…Он очень дорожил ими. Щегольски красивые, с кожаной, легкой подошвой, обшитые тонкими полосками темной замши, бурки извлекались из сундука по большим праздникам. Теплые, как валенки, удобные и по-пижонски броские, они напоминали деду молодость. Лихой наездник, служивший адъютантом у красного командира Убаревича, золотоискатель северных приисков, за пару дней спускавший в кабаках полугодовой заработок, деревенский Дон Жуан, сумевший сбежать с двух собственных свадеб, и на седьмом десятке лет, обуваясь в бурки, чувствовал себя столичным франтом.
С расстройства дед напился вдрызг. До полуночи не смолкало на кухне его заунывное пение:
- Напрасно старушка ждёт сына домой, ей скажут, она зарыдает…Товарищ, мы едем дале-о-ка, подальше от нашей земли…
Когда все, наконец, улеглись и, дед по-богатырски захрапел, Лёля встала и тихо пробралась в кладовку. В кромешной темноте долго шарила руками по грязным полкам. (Покурив, Олег бросал туда коробок спичек) Что-то острое застряло в щели между досок, больно уколов Лёлин палец. Наконец, ей повезло. Маленькое яркое пламя, осветив каморку, помогло найти двух нарисованных доисторических чудовищ. Девочка села на пол рядом с ними, прижалась щекой к теплым кирпичам и заплакала, зажав в маленьком кулачке медаль «За отвагу». Ей было жалко дедушку, белые бурки, вымерших динозавров, себя, пропавшего дядю… «Он вернется, он обязательно вернётся» - думала Лёля, слизывая с губ солёные слёзы. Она очень хотела, чтобы Алик вернулся и снова рисовал с ней картинки, рассказывал удивительные истории, шутил, смеялся… Но одновременно с этим жгучим желанием вернуть себе Алика, что-то тревожное и пугающее, жившее помимо Лёлиной воли, уверяло: «Не надо, чтобы он возвращался…»
Шел первый снег. Лёлька стояла возле дома, подняв голову к небу, и училась «заикаться глазами». Она так долго и часто моргала, что в глазах у неё зарябило. Огромные черные точки, рождаясь где-то в бескрайней белой пустоте, росли, тяжелели, обретали причудливые очертания, бесшумно кружились, подхваченные легким дуновением ветра. Но стоило опустить голову и посмотреть на землю, как точки тут же становились белыми, маленькими снежинками, которые падали в черную грязь и мгновенно умирали. Наблюдая за этими чудесными превращениями, девочка услышала, как кто-то тихо зовет её:
- Лёля, Лёля…Эй, это я – Алик. Подойди к воротам, но не открывай их…Как дома обстановка? Дед сильно сердится?
- Да. Он очень расстроился из-за бурок, сказал, что больше не пустит тебя.
Дядя стоял за воротами и молчал.
- А где бурки? – спросила Леля. - Если ты принесешь их, то он перестанет сердиться, и ты опять будешь жить с нами.
Дядя молчал. Потом он зашмыгал носом и несколько раз негромко чихнул.
- Тебе холодно? Ты простудился, да? Дома тепло. Пойдем домой, а то еще вымерзнешь.
- Я завтра приду, Лёля. Только ты не пугайся меня. Ладно?
И дядя ушел, чавкая по грязи рваными ботинками.
После этой встречи потянулся день – медленный и скучный. Лелю всё время тянуло к окну – посмотреть, не вернулся ли Алик. Она мучительно пыталась понять, что означали дядины слова: «Ты только не пугайся меня. Ладно?» Разве можно испугаться его? Может быть, уже завтра они опять будут вместе играть, рисовать, лепить из пластилина.
К вечеру непогода разгулялась. Убирая после ужина посуду и слушая завывание ветра, бабушка сказала:
- Две недели уже ни слуху, ни духу. В милицию надо заявить, а то, может, нет его уже в живых-то?
- Как же, размечталась, - раздраженно ответил дед. - Таких и на тот свет не пускают, боятся.
- А что будет, если он завтра вернется? – глядя в пол, едва слышно спросила Леля.
Никто не ответил ей.
Назавтра, прибежав из школы и наспех перекусив, Лёля села у окна и стала ждать. Вскоре залаяла Жучка, метнулась к воротам, но тут же сникла и жалобно заскулила. Пока Леля натягивала пальто и ботинки, дедушка уже вышел за ограду. Алика, окровавленного, с безжизненно поникшей головой, держали под руки двое мужчин.
- Ваш? – спросил один.
Второй взял Олега за волосы и показал дедушке дядино лицо. Вместо глаза на нем была огромная кровавая шишка, на распухших губах запеклась кровь, из носа свисали две бордовые полосы. Зрелище было душераздирающее. Бабушка едва не упала в обморок, Леля онемела от испуга, и только дед спокойно ответил:
- Наш. Только он нам не нужен.
- И нам не нужен, - сказали мужчины, бросили дядю в грязь и пошли прочь.
- Здесь тебе, аспид, самое место. Так бы тебя оставить, да перед людьми стыдно. Ползи в свою конуру, - не вынимая рук из карманов телогрейки, выдавил из себя дед, повернулся и пошел в дом.
Леля, вместе с бабушкой, бросилась к дяде. Он поднял из грязи окровавленное лицо, здоровым глазом насмешливо посмотрел вслед уходящему отцу, потом перевел взгляд на девочку и весело подмигнул ей.
Алик выздоравливал быстро. Через три дня на лице остались только слабые следы от синяка. Ссадины и царапины затянулись новой розовой кожей.
- Как на собаке всё зарастает, - говорил дед, угрюмо осматривая дядю. – Куда монатки-то дел? Пропил?
- Пропил или не пропил, какая разница? Зачем вам эти залежи пронафталиненного барахла? Ведь всё равно ни пользы от него, ни радости. Кто это всё будет носить? Куда? В промерзший клуб, на именины к тетке Марусе?.. Да и взял я самое ненужное.
Дед со всей силы шарахнул кулаком по столу, так, что с полки посыпались кружки, а сахарница, подпрыгнув, повалилась на бок и со страху высыпала на клеенку гору белого песка.
- Ты это барахло наживал?! – заорал дед. – Какого ты хрена мне указываешь, что нужное, а что ненужное? Ты за всю свою жизнь ни дня нигде не работал. А Лёлькин вагон с деньгами, который ты спёр, тоже был ненужный? А изба наша в деревне, которую ты спалил, тоже ненужной оказалась?
Олег заволновался, у него задергались веки и первые несколько слов он произнес сильно заикаясь.
- Г-где я д-должен б-был работать? В леспромхозе «Свет коммунизма» или в колхозе «Путь Ильича»? Ты же знал, что я в лётное хочу поступать. А документы зачем спрятал? Не надо было крысятничать и, с-стояла бы она, ваша изба, еще сто лет… Думал, остановишь меня, заставишь жить, как всё это быдло? Не получилось! Да тебе же самому всегда было тесно в этой избе, тебя же самого всегда на волю тянуло. И никто тебе, по большому счету, никогда не нужен был.
- На волю, говоришь? Да что ты знаешь про неё, про волю-то? Ты, который за колючим забором треть жизни просидел. В лётное он хотел. Ну и где оно, твоё лётное? Двух месяцев не проучился, бросил, а старухе полтора года мозги морочил – карточки в какардах слал. Та, дура старая, все ноги сбила – по соседям с этими карточками носилась: «Ах, мой Альбертик!» Тьфу. Вспоминать противно. А потом что удумал, парашют у него не раскрылся…Какое тебе лётное? Ты с крыши в сугроб спрыгнуть боялся. Все ребятишки прыгают, а ты в сторонке стоишь – смотришь. Все на салазках с горы кататься, а ты на печку – картинки рисовать да книжки читать. Летчик, твою мать …В общем, давно ясно: разговаривать с тобой – зря время тратить. Сиди тихо до теплых дней, еще раз рыпнешься – выброшу на мороз, подыхай, как паршивая собака…Эй, Прасковья, собери-ка мне одежду – в баню пойду, сил моих глядеть на этого антихриста больше нету.
В доме стало тихо – вслед за дедом, бабушка ушла к соседке пить чай. Забыв о невыученных уроках, Леля сидела у окна в своей комнате. Она была потрясена. Значит, её копилку с мечтами украл Алик? Мороженное, велосипед, огромного плюшевого медведя, прозрачное сиреневое платье…Забытая детская обида нахлынула с новой силой, на глазах навернулись слёзы. «Не может быть!»- думала девочка, не желая верить услышанному.
- Ты плачешь? – спросил Алик, едва Лёля шагнула в кладовку. - Что случилось?
От его вопроса слёзы полились сами собой. Пытаясь сдержать рыдания, Лёля не могла раскрыть рот: молча смотрела на дядю и плакала.
- Да что с тобой?
Алик поднял девочку, усадил на сундук, ласково погладил косички.
- Тебя в школе кто-нибудь обидел?
- Нет, - дрожащими губами прошептала Лёля. – Правда, что это ты украл мою копилку?
Алик опустил взгляд:
- Правда… Ты меня прости, мне тогда очень нужны были деньги.
У девочки еще никто никогда не просил прощения. Это тронуло её маленькое сердце и обида стала казаться не такой тяжелой.
- Да, ладно, - сказала Леля. – Мне и не жалко совсем.
- А о чем ты мечтала, когда у тебя была копилка?
- О разном – о пирожных, игрушках, платьях…
- А одна самая большая мечта у тебя есть? Такая большая, чтобы только о ней и думать!
- Не знаю. Вообще-то, я артисткой хочу стать…
- Замечательно, давай устроим с тобой сейчас бал-маскарад!
Дядя пошарил рукой по пыльной полке и нашел небольшой кусок проволоки. С его помощью он за несколько минут открыл охранявшие сундук замки. Аккуратно сложенные внутри вещи опять полетели на пол.
- Ну, Лёля, выбирай себе наряды!
Во время гулянок домочадцы и гости часто рядились. Особенно всем нравилось, когда одного из мужиков (как правило, самого здоровенного) переодевали в женщину, сооружая из тряпок огромную грудь, густо раскрашивая помадой губы и поддевая под юбку длинные фланелевые панталоны. В свою очередь, женщину (обычно, самую худенькую) наряжали мужем-пьяницей. С напомаженным носом, в заношенной шапке-ушанке и видавшей виды телогрейке, она хватала под руку свою «грудастую» подругу и, под громкий смех сопровождающих, пара вваливалась к соседям. Тут уж устраивались целые спектакли: пьяный «муж» лез под юбку своей половине, демонстрируя обществу невообразимые, нежно-абрикосового цвета подштанники, облегающие волосатые ножищи. «Женушка» кокетливо отбивалась, крыла «мужа» отборным матом, роняя стулья, лезла под стол и, в конце концов, оставалась без штанов. Пока самые веселые зрители примеряли на себя нежно-абрикосовый трофей, соседи уже несли из подвала грузди, огурцы, квашеную капусту, соленую рыбу, на плите дымилась поджаренная на сале глазунья, закипала в кастрюле картошка, в миске оттаивал кружок молока со щепкой, вмерзшей в горку желтоватого масла.
Гулянье кочевало от дома к дому, так что поутру ребятишки бегали по околотку в поисках маскарадных вещей. Труднее всего было найти абрикосовые панталоны, потому как по пьяному делу кто-нибудь из «артистов» уходил в них домой.
…Из кучи вещей Лёля выбрала черные мужские брюки и цветастую рубаху, надела перед зеркалом накладные волосы и красной губной помадой намазала нос.
- Ты клоуном нарядилась?! – изумился Алик, увидев племянницу.
- Нет. Я пьян-ница, - пошатываясь и картавя, ответила Лёля.
- Почему?
- А разве тебе не смешно?..
Дядя не ответил. Он нашел среди вещей черное блестящее платье, обшитое золотыми звездами. Показав его Лёле, спросил:
- А почему ты не надела вот это, например? Было бы красиво.
- Я в нем в прошлом году на школьной елке была. Мама мне сделала костюм Ночи. На голове еще был картонный месяц и фата из тюли. Я думала, мне первое место за костюм дадут, а мне дали конфетку.
- Понятно…Ну что ж, пьяницей, так пьяницей. Тоже образ. Тащи аккордеон, будем плясать.
Дядя замечательно играл на аккордеоне, хотя никогда не учился в музыкальной школе. Он мог сыграть любую мелодию, которую хоть однажды слышал. Особенно Леле нравились вальс «На сопках Манчьжурии» и полонез Огинского. Полонез она тоже умела играть, но это был какой-то совсем другой полонез, корявый и скучный. Единственное, чем Лёля хоть как-то оправдывала затраты на обучение в музыкальной школе, была песня «Полюшко, поле».
- Два года на музыку ходит, - говорил дед, в тысячный раз слушая «Полюшко», – а одну только человеческую песню выучила. Ты мне вот что сыграй, - и дед затягивал. – «Встречай, Праско-о-овья, героя-мужа своего».
- Нас этому не учат, - высокомерно отвечала внучка, с нетерпением поглядывая на часы. (Каждый день по родительскому распоряжению ей в течение 40 минут предписано было «мучить» аккордеон).
Вообще-то, Лёлю никто не заставлял идти в музыкальную школу. Она сама долго терзала родителей просьбой «записать в музыкалку». Когда-то давно, еще в детском саду, к Лёле в группу приходила комиссия, которая отбирала детей для обучения музыке. Комиссия нажимала на клавишу пианино, а ребенок потом должен был самостоятельно найти именно эту клавишу. Из двадцати детей выбрали только одну девочку, самую маленькую и незаметную. Лёля время от времени встречала её. Девочка, держа за ручки-веревочки красивую синюю папку для нот, шла в местный Дворец культуры. Среди простых деревянных домов это строение действительно казалось Дворцом. Огромные колонны держали большую, усыпанную вензелями крышу. Белые стены возвышались до неба, а дверь была таких размеров, что маленькая пианистка, встав на цыпочки, едва доставала до огромной узорчатой ручки. Не беда, что сразу за Дворцом начиналось болото, возле которого паслись козы. От этого он приобретал еще более сказочные очертания.
Родители поддались на уговоры только после того, как дед купил внучке аккордеон. Инструмент был невероятно красивый. С бордовыми, отливающими перламутром, панелями, с ослепительными черными и белыми клавишами, с кнопочками, блестящими регистрами и необыкновенно пахнущими мехами. Еще дед купил папку для нот. Темно-синюю, с ручками-веревочками, с выдавленной на кожаном боку лирой… Счастье продолжалось две недели и достигло своего пика, когда Лёля по дороге во Дворец встретила девочку-пианистку. После этого она моментально потеряла интерес и к музыке, и к аккордеону, и к папке для нот. Но, как у любого счастья, у этого тоже была своя цена: ненавистные уроки сольфеджио, гаммы и ежедневное исполнение песни «Полюшко, поле»…
Когда домочадцы вернулись, маскарад был уже окончен. Вещи вновь отправились в сундук, только белая водолазка, синий пиджак и лакированные ботинки дядя зачем-то спрятал на верхнюю полку. Поймав встревоженный Лёлин взгляд, он весело подмигнул и ответил:
- Не бойся, это мой маскарадный костюм, я в нём завтра в библиотеку пойду…
Первой пришла бабушка и прямо с порога, театрально закатив глаза, начала рассказывать, как чудесный цыганский мёд превратился в обычный сахарный сироп.
- Маруся положила мне мёду в блюдце, а он, прямо как вода и не пахнет… Я попробовала. Батюшки! Исть невозможно, гольный сахар. Маруся, говорю, ты чего купила-то? Она тоже ложкой черпнула и в рот… Ой, не приведи Господь! Расстроилась. Ведь она этот мёд всем соседям присоветовала. И Челночиха купила, и Петрова Галя, что на углу от оврага живёт, и Дуся Мокрецова и старуха Кумуха, и за клубом вся улица почти сподобилась, и Панкратовы, и бабка Дементьеха…
Бабушка могла бы до полуночи снова и снова перечислять фамилии неудачливых покупателей, среди которых она не числилась. Но дядя имел странную особенность прерывать её рассказы в самом неожиданном месте каким-нибудь абсолютно бестолковым вопросом. Причем, видя её замешательство, сам себе начинал отвечать на него.
- Вишь ты, вон какое колесо, - вдруг сказал он, глядя на проезжающий мимо дома грузовик. – Что вы думаете, мама, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?
Бабушка растерялась и часто заморгала.
- Э-э-э, доедет,- ответил дядя и тут же задал другой вопрос. – А в Казань-то, я думаю, не доедет?
После этого Алик задумчиво походил по комнате и, утвердительно покачав кому-то невидимому головой, сам ответил:
- В Казань не доедет.
Бабушка перестала моргать, засуетилась, надела валенки, на которых еще не успел растаять снег, и пошла закрывать ставни.
С молчаливым, основательным дедом Олег обычно разговаривал, бегая по комнате. Слова сыпались, опережая друг друга. Дед сердито ругался и уходил. С бабушкой, которая сама могла выдать в минуту сто слов, Алик напротив, разговаривал медленно, делая между фразами невероятно большие паузы, часто, словно затрудняясь найти нужное выражение, заунывно затягивал «э-э-э». Это «э-э-э» действовало на бабушку, как сигнал бедствия. Она срочно находила себе какое-нибудь занятие и сбегала из дома.
Самое же удивительное заключалось в том, что Олег никогда, ни при каких обстоятельствах не ругался матом. А к матери обращался исключительно на «вы».
Лёля скучала. Она сидела у окна, смотрела на холодный, пасмурный день и училась «заикаться» глазами. Она жмурилась и моргала до тех пор, пока перед ней не поплыли куда-то за печные трубы дальних домов синие и красные круги. Слушая, тихий гул, возникший где-то у висков, Лёля не заметила, как домой вернулся Алик. Сняв огромные стоптанные валенки, в которых он обычно выходил курить на крыльцо, дядя оказался в сияющих лакированных ботинках. Под старым тулупом скрывался темно-синий пиджак и белая водолазка. Алик был выбрит, аккуратно подстрижен и от него дурманяще пахло одеколоном.
- Вот это да! – выдохнула Лёля слова изумления. – Какой ты красивый! Как артист!
Вот сейчас дядя напомнил ей себя того, с фотографии, которой она любовалась, втайне от бабушки. Его не портил шрам, и морщины не старили его лицо, и губы красиво извивались в улыбке, и глаза светились умилением и счастьем.
- Вот это да! – еще раз выдохнула Лёля. И что-то заныло у неё в груди сладостно и больно.
- А я тебе подарок принёс! – весело сказал Алик, протягивая девочке огромную книгу, в красивой, отливающей глянцем обложке. На ней большими золотыми буквами было написано «Третьяковская галерея».
- Это что насовсем?
- Конечно. Я же говорю, это подарок тебе. Там картины знаменитых художников. Ты же любишь рисовать?
- Алик, ты её где взял? Украл? – серьёзно и по-взрослому строго спросила девочка.
Дядя присел рядом с ней на корточки, положил руки на худенькие плечи.
- Да, я её украл, Лёля - спокойно ответил он. – Только ты не расстраивайся из-за этого, она там всё равно никому не нужна. Лежала на полке, пылилась, скучала. Ей с тобой будет веселее. А может быть она тебе не нравится? Хочешь, я для тебя украду что-нибудь другое?
Лёля испугалась, с силой прижала книгу к животу и замотала головой.
- Нет, нет… Ничего не надо больше…Она нравится мне!
И уже уходя к себе в комнату, оглянулась и тихо, испуганно спросила:
- Тебя ведь не посадят за это в тюрьму?
Дядя засмеялся. Громко, весело, хорошо...
- За это!? Нет. Не посадят…
В длинной ночной рубашке, сшитой из старых пеленок, Лёля сидела на кровати и осторожно листала книгу. Большая, тяжелая, красивая, она издавала какой-то совершенно особенный запах (поэтому Лёля периодически подносила её к лицу и нюхала). Цветные, отливающие глянцем листы, чередовались с тоненькими, полупрозрачными, хрустящими листиками. Картина, на каждой новой странице, пряталась под пергаментом, её очертания были размыты, таинственны, притягательны. Лёля трепетно и осторожно убирала тоненькие листики, и картина приобретала четкие очертания. Вот мальчик, получив двойку, виновато опустил взгляд. Но у него добрая мама и она не станет бить его за плохую оценку. Хотя, лучше бы побила, тяжело видеть, когда человек сидит вот так – тихо, беспомощно и смотрит грустными любящими глазами.
А вот за хрустящим, полупрозрачным листком спряталась какая-то злая тетка. Её везут сквозь толпу в неказистых санях. На снегу сидит одетый в лохмотья нищий с бешеными, больными глазами. Он тянет к толпе грязную, худую руку. Вокруг так много людей и все смотрят на тетку, одетую в теплую шубу. А до полуголого нищего им нет никакого дела. Интересно, дал ли ему хоть кто-нибудь денежку?
Девушка в пышном белом платье хочет убежать от какой-то хитрой старухи, но та поймала её за подол и не отпускает. Девушка красивая, но несчастная, потому что её хотят выдать замуж за старого усатого майора, который прячется за дверью. «Какие противные старухи, выходили бы сами замуж за этого дурака!» - думала Лёля. Она стала размышлять о том, какой у неё будет жених. Стройный, молодой, с тонкими черными бровями, дерзким, насмешливым взглядом из под густых, чуть загнутых ресниц. Он, наверное, будет летчиком или капитаном дальнего плавания. У него обязательно будет красивая синяя фуражка с блестящим козырьком и пиджак с золотыми пуговицами. Увлеченная мечтами, девочка незаметно для себя листала альбом. Промелькнули мужики, тянувшие по реке тяжелые корабли. «Самый здоровенный похож на дядю Петра», - мимоходом отметила Лёля. Дети волокли по снегу большую бочку с водой. Подумалось: «Бедненькие, какие у них злые родители!». Красивый черноволосый мужчина, гордо вскинув голову, стоял над площадью, усыпанной людьми. «У летчика будут такие же сильные, большие руки», - подумала Лёля, вчитываясь в название картины. Оказалось, что красивого дяденьку должны вот-вот казнить. «Ужас какой-то! Что он им сделал?». Девочка быстро перевернула страницу и оказалась в разрушенной землетрясением Помпее. Пламя и огромные каменные глыбы летели на головы несчастных жителей. Леля вспомнила, как когда-то давно, несколько лет назад она жила с родителями на острове, где случилось землетрясение.
Солнечное, веселое утро обещало тогда превратиться в счастливый, теплый день. Провожая Лёлю в детский сад, мама поймала на стене тёмного барачного коридора огромную ночную бабочку. Бабочка была необыкновенного изумрудного цвета. Лёля осторожно держала её за кромки крыльев, время от времени поглядывая, как насекомое нервно перебирает лапками. В садике дети окружили Лёлю и с восторгом рассматривали диковинное существо с темно- зелеными трепещущими крыльями и толстым ребристым брюшком, утыканном лапками. Когда воспитательница велела всем идти во двор на зарядку, дети посадили бабочку в коробку из-под красок и закрыли в шкафу. Во дворе все группы построились рядами и стали маршировать под музыку, доносившуюся из открытого окна актового зала. Лёля была довольна впечатлением, которое произвела на всех её изумрудная бабочка, и задорно маршировала, размахивая руками. «Раз, два. Три, четыре!» - громко выкрикивала воспитательница и вдруг неожиданно замолчала, потом схватилась за голову и быстро побежала к открытому окну, откуда всё ещё доносилась музыка. В ту же минуту, ничего не понимающие дети перестали маршировать. Остановившись, Лёля с ужасом обнаружила, что земля под ногами двигается и плывет. Спустя ещё несколько секунд, под землей что-то гулко громыхнуло и задрожало, дрожь эта, как разряд тока, передалась Лёле и она кинулась бежать, не понимая, куда и зачем. Пока воспитатели выносили из сада кулёчки с ясельными младенцами, старшие дети с упоением предались панике. Надрывно и громко рыдая, девочки кинулись по домам, стараясь не отставать друг от друга: вместе было не так страшно, да и плакать в толпе оказалось гораздо интереснее. Вдруг кто-то закричал, что на остров идёт цунами – волна огромной величины и силы, а потом кто-то стал срывающимся голосом повествовать, как дом, стоявший на краю обрыва, рухнул вниз. И все, кто слышал эту историю, тут же изменив маршрут, побежали к высокому морскому берегу, посмотреть на упавший дом и надвигающееся цунами. Лёля тоже бежала к морскому берегу. Несмотря на то, что от страха её била дрожь, а плачь перешёл в глухие, судорожные всхлипы, никакая сила не смогла бы повернуть её назад. Ничего притягательнее этого ощущения опасности, надвигающейся смерти и желания бежать навстречу разрушению и гибели никогда ещё не испытывала маленькая девочка, ставшая на время землетрясения частью большого человеческого стада, которое рыдая, задыхаясь и упиваясь собственной жалостью бежало к краю обрыва…
С обрыва, действительно упал какой-то старый, неизвестно зачем построенный, сарай. Почерневшие доски, разбросанные по берегу, не вызывали ни малейших трагических чувств. И цунами не оправдало человеческих надежд. Море было даже спокойнее обычного. Куда драматичнее выглядели сопки, на которые с разных сторон многокилометровыми вереницами тянулись люди, нагруженные узлами и чемоданами. Они сидели на огромной зеленой кочке до темноты. И когда при свете фонариков стали спускаться вниз, Земля, терпеливо молчавшая до сих пор, словно в насмешку, издала гулкий звук и легонько качнула «кочку». Фонарики с криками побежали в разные стороны. На этом землетрясение закончилось.
Лёля перевернула страницу и замерла. Перед ней была девушка. Красивая, как самая дорогая кукла в магазине «Детский мир». Она грациозно восседала на черном, как смоль, коне, который, казалось, оживет в любую секунду и как ветер помчит хрупкую, закутанную в шелка всадницу. Страшный, сумасшедший взгляд лошади, тонкие, напряженные ноги, играющие дикой силой мышцы не предвещали ничего хорошего. На балконе старинного, величественного дома, глядя на всадницу, в страхе и восхищении замерла девочка, похожая на ангела. Волнуясь за маленькую хозяйку, беспокойно жалась к ней смешная вислоухая собака. Темная аллея за спиной сидящей на лошади девушки, скрытая в полумраке беседка, казалось, тоже таили опасность. И только сама всадница была царственно безучастна. На её фарфоровом лице не было ни тени беспокойства, ни намека на трепетное ожидание предстоящей скачки, на удовольствие от покорности дикой, дьявольской силы её маленьким, изящным рукам. Весь мир вокруг не стоил даже взмаха её кукольных ресниц.
Девочка уснула, положив под подушку украденную дядей книгу. Ей снилось, как огромная черная лошадь уносит её от земли в лазурное небо, опираясь копытами на мраморные облака. Прозрачный воздух струится вокруг, словно шелк. Небо темнеет, становится синим, фиолетовым, черным и уже нет облаков, по которым скачет лошадь. И сама она не видна во мраке, только слышно её хриплое тяжелое дыхание. Чернота сгущается, становится плотной, почти осязаемой. Лошадь хрипит и лихорадочно рвётся вперед. «Почему мне не страшно? - думает девочка. – Ведь мне должно быть страшно! И жалко уставшую лошадь! Но я ничего не чувствую! Ничего. Ни усталости, ни боли…» Лошадь спотыкается и обессилено падает, разрывая шелковый занавес на огромной концертной сцене Дворца культуры. В открывшемся вдруг пространстве зала темно. И в этой кромешной темноте кто-то вдруг начинает кричать сердитым басом: «Ёлочка зажгись!». Сотни тоненьких голосков вторят ему. И темнота озаряется мириадами маленьких звезд, собранных на белесом газовом шлейфе Млечного пути, прицепленного к картонному месяцу костюма Ночи.
Пришла настоящая зима. Когда Лёля уходила в школу, на улице было ещё темно. Морозный воздух слегка обжигал лицо и по вкусу напоминал мороженое. Никем ещё не тронутый снег хрустел под ногами. Белый, чистый, свежий, как простыни, которыми застилали Лёлину кровать, пока она мылась в бане. А когда первые солнечные лучи касались его, снег загорался разноцветными огоньками, как бриллианты. И хотя Лёля никогда не видела бриллианты, она себе их именно такими и представляла – как снежинки, горящие на солнце.
После школы дети валялись в снегу, катались на портфелях с горок, ели подмёрзшую дичку – мелкие ранетки, которые росли вдоль улиц на невысоких деревьях. Осенью они не привлекали внимания, потому что по вкусу напоминали отраву, но после сильных заморозков невероятно кислые и твердые плоды дички становились сладкими и мягкими, как запеченные с сахаром яблоки. Птицы составляли серьёзную конкуренцию любителям дикой ранетки. И у птиц было явное преимущество – они не ходили в школу. Поэтому детям нужно было торопиться съесть как можно больше дички, пока воробьи, снегири и синицы не полностью опустошили деревья. Вместе с мальчишками Лёля легко забиралась на самые высокие деревца и опускала ветки, чтобы стоявшие внизу подружки тоже смогли отведать лакомства. Но самые крупные и сочные яблочки, конечно, срывала сама. Они таяли во рту, оставляя едва уловимый привкус горечи. Жизнь была хороша! Лёля приходила домой в обледеневшей одежде, с карманами, наполненными мятой дичкой, с портфелем, набитым снегом, едва держась на ногах от усталости. Бабушка ругалась, сдирая с внучки ледяные валенки и рукавички. «И де тебя носит? – причитала она. – Вот простудишься и, не приведи Господь, заболеешь. Мало тебе в прошлом годе уколов поставили? Гляди, потом не жалуйся!». Мама кричала из-за испорченного портфеля и тетрадок, которые регулярно сушили в духовке. Отец сердито хмурил брови и уходил смотреть хоккей. Только дед поглядывал ласково и лукаво, тайком гладил девочку по растрепанным косичкам и целовал в щеки, похожие на снегирей.
С Аликом Лёля не виделась уже больше недели. Утром он подолгу спал, а вечерами пропадал где-то допоздна. Вернувшись, не ужиная, ложился спать.
- Не иначе как бабу себе завел, - сказал как-то дед. – Жди, старуха, стало быть сюпризов.
И действительно, однажды вечером Алик пришел домой не один. Больше всего Лёлю удивило, что девушка, которую он коротко отрекомендовал родителям: «Это Таня», ничем особенным не отличалась. Она была самая заурядная. Маленького роста, худенькая, темные, слегка волнистые волосы, карие глаза – самые обыкновенные – не большие, и не маленькие, нос тоже средний, со слабой горбинкой, черные брови, тщательно выщипанные до ниточек и губы, аккуратно поджатые.
- Таня, - сказала Таня и, опять аккуратно поджав губы, села на предложенный стул.
Нет, всё-таки, у неё была одна особенность, даже две, (но вторую все заметили позже). Она была очень аккуратная. И одета она была, что называется – с иголочки. Платье на ней сидело, как влитое. Выточки, строчечки, складочка к складочке и посередине – поясок. И пальто у неё было строго по фигуре и шляпка меховая, именно шляпка, а не шапка, как принято.
- Каких кровей будете? – поинтересовался дед, прозорливо усмотрев в гостье не совсем славянское прошлое.
- Папа у меня еврей, - немного грустно ответила девушка.
Помолчала, и добавила, заметно повеселев: «А мама – русская!»
- Ясно,- продолжил дед. – Трудитесь?
- Да. Я портнихой работаю в ателье. Знаете, шить очень люблю. Я недавно Алику сшила куртку из вельвета – это сейчас модно. Он вам не показывал?
Дед в ответ только смачно покашлял, зато бабушка неестественно радушно вдруг стала зазывать гостью за стол и предлагать чаю. Все засуетились, задвигали стулья, загремели посудой. За чаем бабушка выспросила, сколько стоит сшить халат и какую ткань лучше купить. В результате переговоров девушка пообещала сшить халат бесплатно, если будет подходящий материал. Для того чтобы выяснить, сколько надо материала, бабушку пришлось измерить специальной лентой под названием «сантиметр» и записать размеры на бумажку. Всё это время Алик молча сидел у печки и курил. Со стороны могло показаться, что ко всему происходящему он не имеет ни малейшего отношения.
Когда Татьяна собралась уходить, бабушка провожала её как родную. Положила в сумку банку варенья, кружок молока, присланный недавно из деревни, завернула кулек с солёным омулем. Алик по-джентльменски снял с вешалки элегантное пальто. Татьяна встала и пошла к выходу. В доме вдруг воцарилось неловкое молчание. У невесты Алика одна нога оказалась значительно короче другой, поэтому при ходьбе она не просто хромала, а переваливалась с боку на бок, как утка…
Близился Новый год. В доме уже лепили пельмени – первые предвестники большого, загульного праздника. Несколько тысяч кусочков теста со спрятанным внутри мясом лежали на обледенелой веранде и ждали своего часа. Когда в больших, глубоких тарелках их понесут к накрытому столу, к гостям, разгоряченным ожиданием праздника, обильной выпивки и вкусной еды, среди которой они – пельмени – будут самым главным и желанным угощением. Бульон, усыпанный прозрачными кольцами жира, будет аппетитно дымиться и распространять аромат приправ – укропа, петрушки, перца. Гости будут биться стаканами, наполненными водкой и самогоном, громко кричать: «Под горячее, под горячее!», смачно закусывать соленым огурцом и лишь потом, затихнув, осторожно потянутся губами к ложке, на которой царственно раскинется пельмень. В наступившей тишине будут слышны только стук ложек о кромки незамысловатых тарелок, швырканье и довольное покрякивание гостей, утирающих рукавом со лба густые капли пота. Потом кто-то нарушит этот ритуал криком: «У меня счастье, у меня счастье», и выплюнет на стол блестящую копейку, сваренную в одном из тысяч пельменей. И стол разом оживет, загомонит, зашумит, станет плескать самогон по стаканам, выкрикивать тосты, первый из которых будет за счастье. И лица у всех будут светиться, и все в этот момент будут любить друг друга искренне и бесконечно. Не беда, что это застолье, как сотни других, закончится слезами и горькой, пьяной дракой, сейчас этот стол – единый мир, кричащий, брызжущий и упивающийся своим счастьем.
Лёля любила праздники, но нынче ей было грустно. Её маленькое сердце не могло вместить эту грусть и тихонько ныло, как больной зуб, только пронзительней и глубже. А иногда, при скрипе дверей в поздней ночи или едва уловимом шорохе в кладовой за печкой, сердце заходилось неровным, гулким стуком и норовило выскочить из груди, но всякий раз застревало в горле и долго колотилось там, словно пойманная в ловушку птица.
Алик всё реже появлялся дома и почти всегда с Таней. Девушка шила для бабушки халат и время от времени приносила его на примерку. Работа шла медленно, по признанию самой портнихи, у неё ещё никогда не было такого трудного заказа. «Я сама удивляюсь, - говорила Таня, - нитки без конца путаются и рвутся, иголки ломаются, недавно даже машинка сломалась, пришлось мастера вызывать. Прямо напасть какая-то…»
- Вредная ты старуха, Прасковья, я тебе всю жизнь об этом говорил, - с удовольствием сделал вывод дед.
Бабушка обиженно поджала губки и, ни слова ни говоря, вышла из кухни. Алик, собираясь растопить печь, незадолго до этого ушёл в сарай за дровами. Оставшись наедине с Татьяной, дед, со свойственной ему прямотой, спросил:
- И что же это у вас с ним серьёзно или как?
- Думаю, что серьёзно, - тихо, но твёрдо ответила девушка.
- Может, и замуж за него пойдешь?
- Может, и пойду… Мне кажется, Алик – личность не ординарная, не понятая, с ним, конечно, не просто, но интересно. Он не похож на других. Он…
Дед не стал дослушивать признаний и грубовато прервал речь девушки.
- Насчет того, что неодинарная – это точно…Только смотри девка, замуж выйти не напасть, как бы замужем не пропасть.
С этими словами он встал из-за стола и ушёл в свою комнату, оставив Таню на кухне одну.
Лёлина бабушка была, своего рода, человеком выдающимся. Каким образом ей удалось женить на себе деда, для всех так и осталось загадкой. Может, свою роль сыграло то, что молоденькая Прасковья Коновалова была не из местных. Дед к тому времени, как она прибыла в деревню с обозом беженцев из голодного Поволжья, славился на всю округу как бывалый ходок и закоренелый холостяк. Было ему уже под тридцать и всех местных невест, вдовушек и солдаток в округе знал он, как свои пять пальцев. Бабушке в ту пору было девятнадцать, она была комсомольской активисткой, носила красную косынку, белую блузку, узкую черную юбку и по вечерам проводила в школе уроки ликбеза. Семь классов образования что-то да значили в глухой сибирской деревне. Бабушкины познания заключали в себе не только умение читать, писать и считать, но и содержали кладезь высшей на тот исторический момент учености – знание химической формулы воды. Время от времени, забывшись, бабушка и теперь с гордостью произносила магическую фразу H2O, ожидая бурных и продолжительных аплодисментов.
Не лишена была Паша (так звали её по молодости лет) и артистического таланта. Играла в клубной самодеятельности, отбивала чечётку на вечеринках, пела забористые частушки и мастерски подыгрывала себе на ложках. В общем, бойкая, кудрявая девчонка маленького роста (всего полтора метра) быстро охмурила бывалого бабника, здоровенного, крепкого мужика – Лёлиного деда. Прошло с тех пор больше сорока лет, но бабушка, странным образом, застряла где-то во времени. Она решила, что взросление это не для неё, это для других. Она осталась бойкой, не по годам шустрой, любопытной, непосредственной, легкомысленной, желающей нравиться всем без разбора и вызывать у всех неизменное чувство восхищения. Она добивалась этого любой ценой: лестью, излишней угодливостью, хитростью, комплиментами, подарками. Её искусство в достижении «нравиться» не знало границ, не имело правил и не располагало принципами. На что дед снисходительно говорил:
- У моей старухи в голове ветер, в жопе дым…
Люди, которым бабушка не нравилась, для неё не существовали. (Дед был исключением, поскольку деду, по бабушкиному разумению не нравился никто, кроме Лёли). Поэтому девушка Таня, которая неудачно поделилась своими проблемами, связанными с шитьём халата, была обречена. Отныне и ежечасно бабушка находила в ней всё новые и новые изъяны. Жалила она жестоко и тонко, словно невзначай и всякий раз обязательно в присутствии Алика. Однажды поставила гостье треснутую чашку для чая, девушка обварилась кипятком, а бабушка сердобольно охая, упрекала её в неловкости. То вдруг притащила с улицы маленькую скамеечку и предложила гостье поставить её под короткую ногу. Мол, неудобно, поди, калечной, сидеть-то, как всем, на высоком стуле. Что касается халата, то и вовсе измучила бедную швею. То здесь жмёт, то там тянет, то тесно, то просторно, то коротко, то длинно. Странно вёл себя в этой ситуации Алик: молчал и смотрел на мать насмешливо и нахально, как большое хищное животное на расшалившегося, несмышленого кутёнка, которого может разорвать взмахом одного когтя, но не станет приводить в движение ни один мускул ради такого мелкого случая. Странно вела себя в этой ситуации Лёля. Ей было жалко Таню, которая чувствовала себя в кругу их семьи всё более неуютно и неловко. Но при этом она испытывала какую-то непонятную радость, какое-то злое, победное, мстительное торжество.
Вершиной мести стал спектакль, в котором бабушка искусно изображала Танину походку. Происходило это глубоким вечером в присутствии всех домочадцев и неизменной тети Маруси, зашедшей на чашку чаю. Только дед, недобро глянув на хохочущее застолье, в сердцах плюнул на пол и ушёл к себе в комнату. Лёля тоже от души смеялась, глядя, как бабушка, переваливаясь с боку на бок, семенила по кухне. Талантливо преувеличивая Танину хромоту, бабушка была уморительно смешна. При этом она очень похоже поджимала губки. Все так увлеклись зрелищем, что не заметили, как в дверях появились Таня и Алик. Несколько минут они стояли у порога, наблюдая бабушкину клоунаду, сопровождаемую всплесками громкого хохота. Потом, кто-то увидел их и нарочито громко закашлял. Смех стих и, под всё ещё продолжающийся неестественный кашель, невеста Алика, с пылающими глазами и плотно сжатыми губами, прохромала через кухню. Она положила на стол аккуратный сверток с готовым бабушкиным халатом, вернулась к выходу и громко сказала, почти выкрикнула: «До свидания!» Голос у неё дрожал. И руки, когда она пыталась открыть тяжелую входную дверь, тоже дрожали. Алик помог девушке выйти и, в наступившей тишине все слышали, как звонко прогремел железный засов на воротах. Тетя Маруся первой разрядила обстановку, начав рассказ о том, как в местном магазине при покупке пряников новенькая продавщица обвесила её на 200 граммов. Тема легко захватила всех, и через десять минут, глядя на беседующих за столом людей, можно было решить, что ничего не произошло. Соседка вскоре ушла, бабушка начала мыть посуду, мать с отцом легли спать. Всё было как всегда, только Лёлина жизнь безвозвратно изменилась в этот вечер. То, что она чувствовала – радость от встречи с дядей, желание быть с ним рядом, говорить, слушать, улыбаться, открыто и восхищенно смотреть в его насмешливые глаза, уже не могло повториться в ней так, как раньше. Эта была цена её невинного пособничества в бабушкиной игре…
Алик вскоре вернулся. Почти бесшумно прошёл в своё жилище и лёг на сундук, с головой укутавшись в большое ватное одеяло. На следующий день он ни разу не вышел из кладовой. Бабушка заварила для него огромную кружку черного чая и поставила на полку, рядом с сундуком. Чай долго дымился и наполнял каморку ароматом. Но дядя даже не пошевелился. На третьи сутки к перегородке, разделяющей кухню и кладовую, подошел дед, отодвинул занавеску и долго смотрел на сына, видимо, пытаясь уловить присутствие жизни под старым, видавшим виды одеялом. Так ничего и не высмотрев, дед посопел, покусал в раздумье губы, хотел было что-то сказать, но потом махнул рукой и ушёл к себе. Лёля, захватив книгу с картинами Третьяковки, несколько раз робко заходила за печку, стояла у порога, затаив дыхание, и ждала. Она знала, что Алик чувствует её присутствие, и надеялась, что он, простив её предательство, повернётся, протянет руку и, как раньше, погладит по косичкам. Но дядя лежал неподвижно и Лёля, всякий раз уходила, виновато опустив голову.
На следующий день, при попытке пройти в дядино жилище, Лёлю остановила мама и строго сказала: «Не надо больше ходить к дяде, он болеет». Но Лёля всё-таки выбрала момент, когда на кухне никого не было, и прошмыгнула за занавеску. Дядя по-прежнему лежал на сундуке, укутавшись в одеяло, а на полке дымилась очередная чашка чая.
Бессильно опустившись на корточки, девочка стала смотреть, как пар поднимается над кружкой, сворачивается в причудливые узоры, которые, извиваясь, исчезают в воздухе. На кухне послышался приглушенный разговор. Бабушка спрашивала у деда:
- Чего делать-то? Врача, может, вызывать? Или участкового?
- Ничего не делать. Ждать, - ответил дед.
- Так он уж пятый день ничего не ест, не пьет. Помрет ещё, чего доброго… Во двор и то не ходит.
- Как же, не ходит, третью ночь уж слышу, как он из дому выбирается. Тихо, словно шпиён. Аккурат, минут пять-десять его нету. А потом шмыг к себе на сундук и замрет. А ты, старая, храпишь как три богатыря, ни хрена не слышишь, тебе самой врача надо вызывать! Не верю я, что он просто так затаился. Ты проволоку, гвозди, инструмент, веревки из кладовки убрала? Ничего не забыла?
- Всё как есть убрала. Одни журналы да книжки там остались.
- Ну ладно. Лёльку-то к нему пока не пускайте. Строго-настрого наказываю. Сама знаешь, от него всякого лиха можно ждать…
Ещё двое суток дядя продолжал свою лежачую забастовку, и неизвестно, сколько она могла продлиться, если бы у деда не лопнуло терпение. Он решил расслабиться, взял литровый чугунный ковш и крадучись пошел в сени. Там, в промёрзшем углу, заваленный телогрейками, стоял огромный бидон с брагой. От любопытных глаз его отгораживал кухонный комод набитый старой посудой. Комод имел внушительные размеры и, видимо, не без бабушкиного энтузиазма, был почти вплотную придвинут к фляге. Маленькая, шустрая Прасковья Ивановна легко пробиралась в этот дальний угол, где, нет-нет, тайком пропускала кружечку-другую. ( Как она сама говорила: «С устатку»).
Грузному деду стоило больших усилий протиснуться между стеной и комодом, найти под телогрейками крышку, просунуть под неё ковш и к своему удивлению вынуть его почти пустым. По разумению деда, тоже периодически совершающего вылазки за «самтрестовским» напитком, во фляге оставалось еще ковшей пять или шесть. (Остальное, готовясь к празднику, перегнали на самогон). Проделав операцию с ковшом еще несколько раз и, вконец обессилев, разъяренный дед вбежал в дом и обрушил весь свой гнев на старуху. Но, увидев, как та стремительно бросилась в сени, запричитала и, громыхая железом, поволокла флягу на кухню для всеобщего освидетельствования, сделал единственный вывод: брагу выпил Алик. Для этого, собственно, он и вставал по ночам. Тихо, как кошка, передвигаясь в полной темноте, выходил в сени, аккуратно просовывал под крышку отрезок тонкого шланга, найденный на полке, и выпивал через него добрую порцию отличной бабушкиной браги. Потом дядя выходил на улицу, с удовольствием вдыхал морозный, с привкусом забродивших ягод, воздух, курил, смотрел на звёздное небо и умиротворенно возвращался на свой сундук.
Надо справедливо отметить - брага и раньше всегда заканчивалась неожиданно. Когда это случалось, дед и Лёлин отец подолгу стояли возле фляги, недоверчиво заглядывали внутрь, чесали затылки, разводили руками, вздыхали и грустно расходились по своим углам. В этот раз с дедом приключилось что-то невероятное. Он залетел в каморку, где спал Алик, гневно откинул одеяло, схватил дядю за шиворот рубашки и поволок навстречу грохочущей фляге. Дед обладал большой физической силой. Работая после войны пекарем, он без особых усилий закидывал на плечи мешки с мукой (по мешку на каждое плечо), на спор разгибал подковы и забивал кулаком гвозди. Алик болтался по полу, как пушинка. Но сила, сдобренная хорошей порцией гнева, ничто против хитрости. Не растерявшись, дядя резко рванул на себе рубаху. В долю секунды по кухне разлетелись пуговицы. Алик поднял вверх руки, и полуголый кубарем покатился по полу. Не ожидая такого маневра, дед, набрав скорость, продолжал пятиться назад, налетел на флягу, опрокинул её, уронил неожиданно подвернувшуюся бабушку и сам, наверняка, рухнул бы навзничь, не подхвати его старуха за рубашку, зажатую в побелевших от напряжения и злости кулаках.
Задыхаясь, дед опустился на табурет. Лицо его горело, глаза налились кровью. Механически шаря по столу рукой, он наткнулся на кухонный нож, крепко сжал его рукоятку и медленно стал подниматься на тяжелых ногах. Все вокруг замерли в испуганном оцепенении. Дед сделал один короткий шаг в сторону раскинувшегося на полу Алика, потом другой - побольше, потом третий - уверенный и твердый. В этот момент Лёля, не помня себя, кинулась к деду, обхватила его за ноги и, что есть сил, заорала:
- Деда-а-а-а, не нада-а-а-а!
Последние звуки, она выкрикивала, уже рыдая, хриплым, срывающимся голосом. Дед остановился. Перевел взгляд на внучку и, в его разгоряченном мозгу что-то вдруг щелкнуло и переключилось. Он с удивлением посмотрел на нож в своей руке, на сидящую возле опрокинутой фляги бабушку и на рыдающую Лёлю. Потом он снова увидел сына и, как будто что-то вспомнив, попытался шагнуть, увлекая за собой девочку. И тут совершенно невероятное стало происходить с Олегом. Он резко изогнулся всем телом, закатил глаза, захрипел, забился мелкой дрожью, потом неожиданно затих, после чего стал кататься по полу, словно мяч, судорожно подергивая руками и ногами. Пару раз он довольно сильно стукнулся головой об пол. А, ударившись об дверной косяк, до крови рассек бровь. На этот раз первой пришла в себя бабушка, она стала ловить дядю, издавая при этом такие истошные крики, что сбежались все соседи. Они тоже стали ловить Алика и скручивать ему руки и ноги. Но всякий раз он каким-то чудом освобождался, поддав кому-нибудь из участников сцены ногой в зубы. В какую-то минуту Лёля вообще перестала понимать, что происходит. Словно на экране перед ней развернулась битва, в которой тяжелая тетя Маруся играла роль груза, висящего на весело дрыгающихся дядиных ногах. При том, что Алик, ни на секунду не унимался, бабушка почему-то предлагала всем поймать его за язык, который она проткнёт булавкой и пристегнет к воротнику.
- Да нет у него никакого воротника! – орал кто-то. – Ложкой его надо придавить.
«Как странно, - думала Лёля, - что столько людей не могут усмирить такое худое, маленькое тело». Лёля стала смотреть на дядино тело, силясь увидеть в нем разгадку этой тайны. Но с ясностью разглядела только побагровевший шрам, проходящий через весь живот и несколько заживших рваных ран. На этом бьющем энергией теле, в буквальном смысле, не было ни одного живого места. Из оцепенения Лёлю вывел дедушкин смех. Оказалось, что Лёля уже давно сидит у деда на коленях. А сам он пьёт чай из огромной, покрытой оранжевыми горошинами кружки.
- Во даёт! – приговаривал дед. – Тебе б в артисты пойти! Слышь?
Словно обидевшись на реплику деда, Алик стал затихать. Тело его обмякло, руки поникли, и лишь по лицу ещё изредка пробегали судорожные гримасы.
- И в цирк ходить не надо! – добавил дед.
Соседи подняли Алика за плечи и поволокли на сундук. Дядина голова драматично склонилась на грудь, по которой потекла вывалившаяся изо рта густая белая пена.
В доме все жили так, словно чего-то ждали. Ждали напряженно, тревожно и нетерпеливо, как задерживающийся на неопределенное время поезд. Бабушка картинно громко смеялась, гремела посудой, говорила без умолку. Она была из тех, кто в ожидании запоздавшего поезда постоянно выскакивает на рельсы и, привлекая всеобщее внимание, кричит: «Нет, не видно. Ещё не едет. Безобразие! Почему не едет?» Дед, наоборот, почти всё время молчал. Он понимал, что поезд обязательно придет. Что машинист хорошо знает свою работу, а стрелочник знает путь, по которому отправятся вагоны. Надо молча сидеть на чемоданах и экономить силы, чтобы толпа, бросившаяся занимать удобные места, не затоптала тебя. Мама о чем-то тихо разговаривала с отцом, а когда кто-то оказывался рядом, замолкала на полуслове. Ей было важно, чтобы до прихода поезда никто не украл вещи, чтобы все вовремя поели припасенные в авоське яйца, колбасу, помидоры, зеленый лук, черный кусок хлеба с солью и запили всё съеденное горячим, сладким чаем из термоса. И ещё ей надо было охранять вокзальные скамейки, на которых можно спать, если поезд задержится до утра. Об этом она без конца говорила отцу и заставляла его караулить свободные сидения, а отец тоскливо смотрел на пивной ларёк, маячивший у кромки перрона.
Алик был спокоен. Он знал, что поедет зайцем в штабном вагоне, и проводницы будут улыбаться ему, предлагая чай. А поздним вечером, на дальнем перегоне, они сядут в купе, достанут бутылочку коньяка, зефир, включат музыку и Алик, будет рассказывать им про корриду и бразильский карнавал. Ранним же утром, когда пассажиры, уставшие от переживаний за свой багаж, утомленные в борьбе за нижние полки, охрипшие от ругани, одуревшие от игры в карты, будут сладко спать, он пройдется вдоль состава и выйдет на незнакомой станции. Когда обитатели вагонов проснутся, кто-то окажется без золотых часиков, кто-то без денег, кто-то без документов. Их вещи бесследно растворятся на просторах большой страны, где так часто опаздывают поезда…
А маленькая Лёля, не очень ещё понимая, что в мире существует такая важная вещь, как расписание, просто старалась соединить, сблизить друг с другом родных ей людей – взглядом, улыбкой, прикосновением. Как всякому ребенку, ей было безразлично, где протекает жизнь. На скамье, заваленной тюками, в вокзальном буфете, в душном вагоне или на перроне у пивного ларька. Главное, чтобы было интересно, чтобы всем вместе было хорошо и весело.
Тайком от домашних Лёля приходила к Алику, виновато смотрела, как он спит на своем сундуке, вспоминала истерзанное дядино тело, клок белой пены у рта и беззвучно плакала от жалости.
- Алик, прости меня, - сказала она однажды.
- За что?
- За Таню.
- За Таню?!
- Да. Я ведь тоже смеялась тогда.
- А-а, вот ты о чем. Забудь. Даже лучше, что так получилось.
- Лучше? Она ведь ушла!
- С ней всё равно стало скучно. Я сам уже собирался уйти. Только не придумал как.
Девочке это было непонятно, и она решила спросить о другом.
- А тебе было очень больно, когда резали живот?
- …Нет. Я спал. Есть такое лекарство, которое делает человека бесчувственным. Можно резать, вынимать внутренности, зашивать кожу иголкой, а человек будет спать и даже видеть сны.
- А зачем тебе резали живот?
- Я проглотил ложку. Вот её и вытаскивали.
Лёля удивленно вытаращила глаза.
- Кушать очень хотел?!
- Нет, - засмеялся Алик. – Не хотел слушаться… Когда ты не слушаешься, тебя ведь мама бьёт ремнем. Вот и я не хотел слушаться, и меня били. Только не ремнем, а сапогами. Это в тюрьме было. Шрамы на боку - следы тех сапог. Но я всё равно не слушался, и меня убили бы. Тогда я взял и у всех на виду проглотил ложку. Меня - в больницу, а оттуда - в другую, специальную, для тех, кто не слушается…
Новый год приближался неумолимо. Уже наступили сильные холода. Печку в доме топили почти весь день. Дедушка приносил побольше дров, садился у порога на низенький табурет и острым топором строгал лучины из сухого полена. Они пахли смолой, лесом, знойным летним полднем. Потом дед складывал в печи шалашик из щепок и поджигал их. Лучины жарко разгорались, потрескивая. Дед подбрасывал в пламя новые щепки – покрупнее, а когда огонь становился уверенным и сильным, отдавал ему на съедение целое полено, потом еще одно, и ещё, пока дрова не заполняли всю печь. Тогда дедушка закрывал железную дверцу и шел пить чай.
Лёля любила смотреть на огонь. Что-то неземное было в зрелище ярко горящих дров. Магическое, завораживающее тепло окутывало девочку. Красота огня перевоплощала обыденный мир кухни, с её вечными кастрюлями и сковородками, в сказочный, где жили Золушка, папа Карло, Буратино и волшебный сверчок.
На улице завывала вьюга, а у печи было тепло и уютно. Когда все в доме засыпали, Алик тихо выходил на улицу. Прятал за пазуху продрогшую Жучку, приносил её в свою каморку и засыпал вместе с собакой на огромном, потемневшем от времени сундуке.
За неделю до праздника в город приехала из деревни почти вся мамина родня. Дяди и тети привезли гору соленой рыбы, молоко, творог, сметану, мясо (по признанию дяди Петра, в ноябре забили борова: «Ох, и здоров был, зараза!»), мешок картошки, мороженую клюкву и бруснику. Днём родственники бегали по магазинам. Тети скупали платья и кофты неимоверных расцветок, не уступающие им по окраске, эмалированные тазы и кастрюли, ситцевую ткань на занавески и, конечно, колготки. Колготки были особой статьей в списке их приобретений. Лёля ненавидела колготки - их густо-коричневый цвет, свисающие пузырями коленки, необъяснимую способность растягиваться до подмышек и сползать по ногам гармошкой. Но тети были другого мнения. В поисках колготок они, казалось, готовы были провести жизнь. Обнаружив этот дефицитный товар, тети скупали его на корню и только тогда считали свою миссию до конца выполненной. У мужчин смысл бытия обретал более сложные, нежели колготки, формы. В основном, он формировался в виде застолий с обильной выпивкой, закуской и бесконечными рассуждениями о политике.
Алик в эти долгие часы лежал на своём сундуке и листал пропитанный пылью «Огонёк». С каждой страницы на него смотрел широкомордый дядька с огромными густыми бровями. «Я знаю, это Брежнев! – сказала как-то Лёля. - У нас в школе есть его портрет». Дядя бросил журнал на пол и взял из Лёлиных рук книгу о Третьяковской галерее.
- И что же нам здесь больше всего нравится? – спросил он.
Лёля нашла «Всадницу».
- Вот это.
- Карл Брюллов, «Всадница», - прокомментировал Алик.- Понятно. Красивая лошадь.
- А девушка? – обиженно спросила Лёля.
- Девушка так себе. Ты гораздо интереснее.
В это время на кухне раздался звон разбитой посуды и нарастающие крики.
- Ты Сталина не трожь! Мы за Сталина кровь проливали…
Оказалось, к застолью, неизвестно когда прибился соседский дед Гоша, алкоголик и дебошир. Вся округа знала о его боевых подвигах, с его же, впрочем, слов. Рассказы изобиловали героизмом и патриотическим пафосом. По соседству с Гошей жили еще несколько ветеранов, которые иногда захаживали к деду «на рюмку чаю». Но они, как и дед, не любили говорить о войне. Все воспоминания ограничивались одним тостом: «Ну что, за нас, рокосовщина!»
Гоша явно нарывался на скандал. Но тут проснулся дядя Тимофей. Оторвав лицо от тарелки с салатом, он, что было сил, заорал песню: «Броня крепка и танки наши быстры…» Патриотически настроенный дед стал дирижировать вилкой, сильно рискуя выколоть глаз сидящему рядом Петру.
Пьянка длилась уже три дня. Женщины, в перерывах между магазинами, варили, жарили, крошили, стряпали, мыли, успевая при этом материть на чем свет стоит «распроклятую водку», своих мужей и их «луженые глотки». Однако, стол обновлялся с периодичностью три раза в сутки и буквально ломился от водки, самогона и еды. В ночь перед отъездом в жилище к Алику зашел, сильно дав крена к дверному косяку, дядя Петр.
- Пойдем, Олежка, посиди с нами. Чай, не чужие мы. Уважь.
- Не пойду я. Спасибо.
- Не пойдешь?! Не уважаешь, значит? Ну да, мы же колхоз, работяги. Выпить с нами, стало быть, брезгуешь?! А вот скажи, кто тебя кормит?
Петр присел на край сундука и стал развивать ленинскую мысль о диктатуре пролетариата.
- Вот эти руки тебя кормят, - он сунул Алику под нос две огромные мозолистые ручищи.
В глазах у Олега заплясали недобрые чертики. Но он продолжал спокойно сидеть и слушать нравоучительные речи пьяного родича.
- Я знаю, ты нас презираешь. Книжек мы не читаем, красиво говорить не умеем, зато мы народ. На нас всё держится. На этих вот ручищах.
Дядя Петя продемонстрировал свои огромные, с прожилками навеки въевшейся грязи, кулаки. После этого аргумента Алик тяжело вздохнул и сказал дружелюбно:
- Ладно, Петя, не горячись, пойдем, выпьем.
За столом их встретили веселые крики братьев, визгливое приветствие неизменного Гоши, и тяжелый, исподлобья взгляд деда. Понимая, что урезонить здоровенного Петра не удастся, дед всем своим видом старался сказать: «Только тронь, падлюка, водку. Убью».
Алик осторожно принял из рук Петра граненый стакан, нахально посмотрел на деда и, запрокинув голову, залпом выпил самогон. Все, кроме деда, одобрительно засвистели и стали хлопать Олега по спине: «Наш человек!» Дед же только крякнул, откашлялся и мрачно бросил в сторону сына: «Закусывай!»
Разговор за столом развивался в старом русле.
- Вот ты скажи, - ни к кому не обращаясь, спрашивал Гоша. – За что мы воевали? За то, чтобы эти патлатые щас буги-вуги выплясывали? Чтоб эти сучки малолетние в юбках выше жопы ходили? Чтобы нас, стариков, ни в хрен собачий не ставили? За что мы кровь проливали?!
- Да брось ты, дядя Гоша! – миролюбиво сказал Михаил. – На, вот, выпей лучше.
Гоша выпил, но не унялся.
- Мы под пули лезли, в окопах замерзали, а они, тунеядцы, - Гоша выразительно кивнул в сторону Алика, - на теплой печке сидят, сладко пьют, мягко спят.
После выпитого самогона и Гошиных речей Олег почувствовал, как кровь хлынула в голову. В ушах зашумело, в глазах запрыгали красные точки. Ни слова не говоря, он встал и ушел в свою кладовку. Петр ринулся было за ним, но дед, что было сил, толкнул его обратно на стул и сунул в руку стакан. Все тут же загремели посудой, стали наполнять рюмки, кричать тосты во славу Гоши и его подвигов. В разгар речей из-за печки вышел Алик, держа в руке блестящий вороной сталью пистолет. Он медленно поднял его и навел на Гошу. Старик подавился соленом грибом, закашлялся, прижался к столу и тихо стал оседать на пол.
- Что, обморозились, ветераны? – весело спросил Алик. – Пуля дура, штык молодец?
Гоша скрылся под столом. Гости резко протрезвели, но никто толком ещё не понял, что происходит. Только дед резко приподнялся и, подавшись вперед, тихо, так чтобы не слышали женщины, сказал: «Кто разрешил тебе взять пистолет?» Он говорил спокойно, словно речь шла об игрушке, а Олег был маленьким, нашкодившим мальчишкой. Потом дед встал и пошел грудью вперед, прямо на ствол, который задрожал в руках у Алика.
- Батя, не двигайся, - тихо попросил сын. – Ты же знаешь, он заряжен.
Это был наградной пистолет, который дед хранил еще со времен гражданской. Он тщательно прятал его от посторонних глаз, но держал в полном порядке.
- Ах ты, гнида, - простонал дед.
И в эту секунду раздался выстрел. Пуля просвистела совсем близко, разорвала деду ухо и впилась в деревянную стену.
- Ах ты, гнида! - на этот раз уже заорал дед. Схватил лежавший у печки топор и кинулся на Алика.
В доме началась невообразимая паника. Алик бросил пистолет и побежал к двери. За ним, в залитой кровью рубахе ринулся дед. Сбежавшиеся на выстрел женщины голосили. Братья, опрокидывая стулья, устремились вслед за дедом. Понимая, что ворота закрыты на задвижку, которую не удастся быстро открыть, Алик бросился в огород, оттуда, забравшись на поленницу, прыгнул в соседний двор и по сугробам побежал дальше, к оврагу. Дед, понимая, что через забор он перебраться не сможет, с диким криком, словно индейский войн, метнул «томагавк» в поленницу. Топор войны пролетел добрый десяток метров и впился в древесину. В шуме и суматохе никто не заметил, как Лёля выскочила на улицу в одной ночной рубашке и валенках на босу ногу. В руках она несла телогрейку для Алика. Но дядя был уже далеко. На забрызганном кровью снегу, остались лишь следы его босых ног.
Все вернулись в дом. И опять сели за стол, возбужденно жестикулируя, без умолку говорили, плакали, кричали. Леля с ужасом смотрела на окровавленную одежду деда, на его разорванное ухо и на дыру от застрявшей в стене пули. Всё это казалось сном, который вот-вот закончится и вокруг опять будет хорошо. Девочка зашла в кладовку, где совсем недавно жил Алик, легла на сундук и закрыла глаза. Откуда-то из под тряпья выползла Жучка. Тихо, жалобно заскулила. Потом стала взвизгивать и вдруг завыла дико, надрывно и жутко.
Невыносимо медленно тянулись зимние вечера. После уроков Лёля бездумно слонялась по дому и не могла найти себе занятия по душе. Часами она просиживала у окна. Чтобы сквозь морозные узоры видеть улицу, подолгу дышала на стекло. Но круглые проталины быстро зарастали новой пленкой льда, и Леля терла их пальцами, немеющими от напряжения и холода. Малейший стук или уличное оживление, заставляли девочку накидывать толстый пуховый платок, прыгать в огромные валенки и бежать к воротам. В каждом далеком прохожем она видела Алика. По дороге в школу пристально всматривалась в незнакомых людей, надеясь найти в них дядины черты.
После того, как Алик исчез, дед неделю беспробудно и тяжело пил. Он уже не пел своих обычных песен, а только изредка издавал какое-то немузыкальное завывание, похожее на стон. Потом он еще неделю лежал в своей комнате, приходя в сознание.
Слушая, как дед стонет, что-то быстро и путано говорит во сне, Лёля не могла уснуть. Февральские ветры атаковали окно, и каждый стук неплотно прикрытой ставни давал девочке надежду на дядино возвращение. Иногда по ночам Лёля тихо плакала, представляя, как Алик пробирается босиком по глубокому рыхлому снегу, утопая в сугробах всё глубже и глубже. Вскакивая с кровати на стук ставни, Лёля бежит, шлепая босыми ногами по холодному полу, выглядывает в окно и видит мертвенно синие лицо дяди. Оно скалит зубы и подмигивает ей глазами. Крик застревает в горле, и девочка просыпается. Осознав, что ей приснился страшный сон, Лёля снова тихо плачет. Какая одинокая, тоскливая и жалкая жизнь, думает она, перед тем, как опять забыться беспокойным сном.
Всю зиму Лёля провела, как в забытье. Она делала какие-то привычные движения, но мысли были далеко. Как ни старались взрослые развеять это состояние - новыми игрушками, сладостями, обещаниями, - ничего не получалось. Даже дед, с его десятирублевыми презентами, не мог добиться от Лели радостной улыбки. Да и сам он за последние месяцы сильно сдал, осунулся, помрачнел и стал еще молчаливее обычного.
С первыми признаками весны, когда Леля вдруг ясно поняла для себя, что Алик больше не придет, она тяжело заболела. Это случилось в одночасье. Утром она, как обычно, ушла в школу, вернувшись, сделала уроки и вместе со взрослыми села ужинать. Слушая, словно сквозь сон их каждодневные разговоры, Лёля почувствовала сильный жар, слова звучали гулко, голова заболела так сильно, что казалось, разломится на части. Потом всё поплыло куда-то и стало ненастоящим. Мама потрогала Лёлину голову, встревожено что-то сказала и стала расплетать тугие косички. Каждое её прикосновение отдавалось где-то в головном шаре тупой болью. Снимая с девочки одежду, мама обнаружила на спине и животе узоры из крохотных красных точек. А утром пришел доктор, и сказал, что это корь.
Дальше Лёля мало что помнила. Время от времени, приходя в себя, она наблюдала у кровати каких-то людей, плачущую бабушку, маму, отца и мучительно ловила себя на мысли, что кого-то не хватает. Потом опять проваливалась в горячий, обволакивающий сон, полный страхов и видений. Очнувшись однажды ночью, Лёля с удивлением обнаружила, что шторы, разделяющие её комнату и зал, где спали родители, приподняты сильным потоком воздуха. Прямо над родительским диваном, в костре, разведенном на грязном, истоптанном снегу французские солдаты, времен Наполеона, пекут картошку. Они о чем-то разговаривают на непонятном языке, греют над костром озябшие руки. Люди эти едва одеты в рваные тряпки, у многих нет обуви и они стоят на холодной земле босиком. Вокруг горит много таких же костров, шумно проносятся мимо лошади, громыхают телеги, на которых везут раненых. Французы у костра с нетерпением ждут момента, когда будет готова картошка. Наконец, один из солдат, стоящий ближе всего к Лёле, достаёт из костра черную, дымящуюся картофелину, разламывает её и протягивает девочке половину. Желтая, рассыпчатая мякоть издает аппетитный запах, картофельная кожура обжигает пальцы. Французы смеются, хватают из костра картошку и жадно, нетерпеливо едят её. И Лёля откусывает кусочек от своей половинки. Ей удивительно, как это родители спят и ничего не чувствуют, ведь над ними раскинулось целое французское войско, бежавшее из Москвы. А солдат тем временем подаёт Лёле новую картошку, которую она с удовольствием съедает. Когда утром к кровати подходит бабушка и предлагает завтрак, Лёля говорит ей:
- Бабушка, я всю ночь картошку ела…
Старушка начинает тихо плакать, утирая слёзы кончиками платка, которые свисают на груди, словно пионерский галстук.
Леля поправлялась медленно. Красные пятна на теле перестали гореть, зато начали дико чесаться. Немного придя в себя и осмотревшись, Лёля вдруг поняла, кого ей мучительно не хватало всё это время.
- А где деда? – спросила она у бабушки.
Бабушка драматично поджала губки и, чтобы не волновать Лёлю, как можно более равнодушно сказала:
- Да, приболел маленько.
Но фраза прозвучала фальшиво, и Лёля заподозрила недоброе. Когда дома никого не было, она встала и, пошатываясь, пошла в дедушкину комнату. Дед спал, изредка тихо постанывая. На столе возле кровати стояла армия пузырьков с лекарствами. Вглядываясь в лицо спящего, девочка сначала даже не узнала в нем деда. Он сильно похудел, черты его заострились, кожа пожелтела, на щеках и подбородке торчала колючая, седая щетина. Чтобы не будить больного, Лёля на цыпочках вышла из комнаты. На улице уже во всю разворачивалась весна. Пока Лёля лежала с температурой, окна в спальне были плотно закрыты – яркий свет слепил и резал глаза. Теперь она увидела за окном солнце, птиц, оживающие деревья, и почему-то ей стало грустно, до слёз. «Скоро придет лето. Дети будут играть на улице в классики и догонялки, птицы будут петь и прыгать по веткам. А я могу умереть и не видеть этого. И в мире ничего не изменится, если не будет меня или деда. Люди так же будут ходить в кино, кататься на каруселях и есть мороженое, а я буду лежать в холодной яме и завидовать им». Поглащённая размышлениями, Лёля не услышала, как отворилась дверь, и кто-то тихо пробрался в дом, потом неслышно прошел по комнатам и остановился у порога Лёлиной комнаты. Пристальный, тревожный взгляд словно толчок в грудь вывел девочку из оцепенения, она подняла глаза и увидела Алика. За его спиной едва заметно колыхались шторы, которые еще недавно открыли перед Лёлей панораму бегства французов из Москвы.
- Ты настоящий? – спросила девочка.
Дядя засмеялся, облегченно вздохнул, посмотрел ласково.
- Ты поправляешься, Лёля! Это хорошо. А кто ещё болен?
- Дедушка. А как ты узнал?
- У вас в доме пахнет смертью. Я очень испугался за тебя, когда зашел. Но ты, я вижу, в порядке.
Он взял тоненькую, вялую как плеть ручку и поцеловал её.
- Я думала, ты умер. Замерз. Так страшно было за тебя.
- Ну, Лёля, я же не динозавр.
- А где ты был? Где ты взял одежду?
- У Тани. Я прожил у неё несколько дней, а потом уехал. Далеко, далеко.
- Почему же ты не написал ничего, не пришел? Я так скучала. Я думала, что тебя больше нет!
- Вот я сейчас посижу и уйду, и меня опять не будет, а тебе я оставлю вместо себя вот эту куклу.
Алик извлек из сумки две длинные деревянные палочки. Наверху они были соединены перекладиной, как турник. Маленький, вырезанный из дерева человечек, с прикрепленными проволокой руками и ногами крутился на турнике, как заводной, стоило только надавить на концы палочек. Движения его были совершенно непредсказуемы, он вертелся то в одну, то в другую сторону, смешно разбрасывая в воздухе ноги. На плоской деревянной голове Алик нарисовал волосы, глазки и ротик, так, что если смотреть на человечка с одной стороны, то он улыбался, а если с другой, то плакал.
- Это гуттаперчевый мальчик, - сказал дядя, отдавая Лёле игрушку.- Я сам его вырезал, специально для тебя. А теперь я пойду, не то придёт кто-нибудь, увидит меня, то-то шуму будет.
Дядя исчез за шторами. Лёля чутко прислушивалась, когда за ним закроется входная дверь. Но в доме долго было тихо, и девочка поняла, что Алик заглянул к дедушке. Она напряглась еще сильнее и привстала на кровати. Алик действительно приоткрыл занавес в комнате больного отца и увидел его, лежащим в постели, окруженным грелками и пузырьками. Дед уже не спал, он давно почуял присутствие гостя и, видимо, ждал этого момента. Глаза их встретились. Тяжелый, замутненный болезнью взгляд отца и насмешливый, жесткий взгляд сына. Взгляды разговаривали друг с другом на своем языке:
- Жив, гаденыш, – говорил взгляд отца.
- Жив, как видишь. А ты никак подыхаешь?
- Рано радуешься.
- Да, нет. Ты ведь и сам знаешь, что это конец.
- Знаю… Только тебе в этом никогда не признаюсь.
Они молча смотрели друг на друга, как два хищных зверя, каждый из которых ни за что не хотел уступать однажды завоеванную территорию. Они были одинаково упрямы, одинаково хитры, одинаково изворотливы, одинаково выносливы, одинаково непокорны. Они были тысячу раз одинаковы и при этом космически друг от друга далеки.
Лёля, наконец, услышала, как скрипнула дверь и во дворе радостно завизжала Жучка. Девочка опустилась на подушки и стала играть гуттаперчевым мальчиком, который без устали крутился на турнике, то плача, то улыбаясь. В доме было тихо, и даже настенные часы ни с того, ни с сего взяли и остановились. Дом, в котором жили все эти непонятные ему существа, словно устал заботиться о них.
Зацвела черемуха. Аромат цветов, казалось, заполнял весь свет, только в комнате деда стоял устойчивый, тяжелый дух болезни. Пузырьков возле кровати становилось всё больше, а деду делалось всё хуже и хуже. Он стал раздражителен и ещё более упрям. Он отказывался пить лекарства и делать уколы, не находя в этом смысла. Только Лёле шёл на уступки, покорно принимая из её рук пилюли.
Первое время о дедушкиной болезни в доме говорили вполголоса, потом вполголоса стали говорить вообще обо всём. Деда это раздражало и однажды, услышав за занавесками бабушкин шепот, он злобно закричал:
- Что вы всё шепчитесь по углам, как крысы! Я знаю, что у меня рак и что я умираю, нечего ломать комедию.
Каждый из домашних по-своему любил деда и делал всё, чтобы облегчить его страдания. Бабушка без конца бегала по докторам и знахаркам. Это её стараниями дом превращался в склад медикаментов. Отец тайком от всех время от времени приносил деду слабенькой бражки. Мама каждый день приходила домой с авоськой фруктов. Правда, в конечном итоге, они доставались Лёле. Всё, кроме картошки, рыбы и водки, дед, по большому счёту, считал баловством. И самое главное, близкие, зная крутой, непокорный характер старика, не соглашались сдать его в больницу, где он заведомо страдал бы ещё сильнее. Лёля, сидя под черемухой, играла на аккордеоне корявые, ни на что не похожие мелодии, каждый раз, специально для деда, завершая концерт блистательным исполнением «Полюшко, поле». За это она получала яблоко, грушу или гранат. Как-то раз вместе с яблоком Лёля съела червяка. В ужасе она прибежала к деду за ответом на вопрос:
- Что же теперь будет?
- Ничего не будет, - ответил он. – Страшен, Лёля, не тот червь, которого мы едим, а тот, который нас будет есть.
Ответ ошеломил девочку. Дед вообще не был сентиментален. Например, по поводу своих похорон он высказывался следующим образом.
- Чего деньги зря тратить? Положить в куль, да и закопать в овраге. Место хорошее, тихое, ручей бежит. А то, что мусор иногда скидывают? Так не один ли черт.
Бабушка, не склонная к проявлению религиозных чувств, при таких словах мелко, суеверно крестилась, энергично махала в сторону деда руками и говорила:
- Господь с тобой, чего мелешь-то?!
В силу легкости и праздничности своей натуры, бабушка не представляла, что похороны будут проходить без музыки, цветов, нарядных соседей и застолья. Более кощунственного высказывания она себе не могла вообразить.
От Алика не было никаких вестей. Школа, уроки, заботы по дому, работа в огороде, болезнь деда притупили Лёлины чувства. Она уже не так сильно, как раньше, тосковала по дяде. Но каждый день перед сном доставала из-под подушки гуттаперчевого мальчика и желала ему спокойной ночи. А когда Лёля была рассержена или обижена на кого-то, она доставала из тумбочки альбом «Третьяковская галерея» и рассматривала безучастную всадницу, полагая, что именно так надо отвечать на боль и обиды.
Болезнь деда была так же упряма, как он сам. Она не останавливалась ни перед лекарствами и ни перед докторами. Через влиятельных знакомых родные находили всё новых и новых медицинских светил, которые приходили осматривать больного. Все заключения сводились к одному – нужна операция. Но дед наотрез отказывался.
- Знаю я ваши операции, - прямо говорил он светилам. – Разрежете, заглянете внутрь, да зашьёте, как мешок с дерьмом.
Светилы пожимали плечами и разводили руками. У ворот бабушка ловила их за рукав и, чтобы как-то сгладить обидные слова деда, совала кулечки с рыбой.
- Омулька возьмите, свеженький, прямо, как живой, а вкусный, вкусный…
Боли усиливались и, если днём дед старательно не подавал вида, а только время от времени скрипел зубами, то ночью, в забытьи, он стонал невыносимо. Лёля лежала в кровати и представляла, как рак пожирает его тело изнутри, словно червь.
Из деревни стали приезжать, прознавшие про болезнь, родственники. Они привозили самые лучшие свои запасы – крупных сигов и щук, свежих курей, гусей и индюшек, мёд, ягоду, свинину, баранину, отборные сливки, густую, белоснежную сметану. Дед ничего не мог есть, но отказаться от продуктов было невозможно, это сильно обидело бы деревенских. Поэтому бабушка всех сердечно благодарила и складывала подарки в подвал. Родичи уже не гуляли и не пили, а тихо сидели на краешках табуреток, качали головами, в сердцах били руками по коленках и, не зная, что сказать, произносили, как заклинание:
- Ить, вон ведь оно как!
Женщины тихо плакали, утираясь кончиками повязанных на голову платков. Доставали из карманов какие-то сомнительные порошки или газетные вырезки, потрепанные и пожелтевшие от времени. Из них они вычитывали чудодейственные рецепты, заклинания и медицинские советы.
Деда утомляли многочисленные посетители, которые вздыхали, жалостно смотрели и говорили при этом жизнеутверждающие фразы:
- Ничего, мы с тобой ещё порыбачим, дядя Николай!
- Ну, хватит прикидываться-то! Вставай, давай, выпьем за твоё здоровье, рокосовщина!
- Ему еще по девкам бегать, а он болеть вздумал!
Дед с тоской смотрел на приходивших людей, кривился от боли и, в конце концов, попросил отвезти его в больницу. Перед самой отправкой, когда в доме стояли шум и суета, а женщины собирали деда в больницу, словно фараона в пирамиду, у Лёли пропал аккордеон. Она оставила его на стуле, под черемухой, а сама зачем-то побежала в дом. Когда, через несколько минут, девочка вернулась, чтобы продолжить занятие, аккордеона не было. Он словно испарился. Стул стоял на прежнем месте, рядом на траве лежали ноты, а инструмент исчез. Лёля обежала весь сад, заглянула под каждый куст, побывала в сарае и в кладовке, но не нашла никаких следов. И тут Лёлю позвали к деду.
- Быстрей, быстрей, - кричали ей, - за ним уже машина пришла!
Лёля запыхавшись, вбежала в комнату. Дед выгнал всех посетителей криком:
- Подождет ваша машина, на тот свет не опаздывают!
Потом он долго, не мигая, смотрел на девочку, на её милое розовощекое личико, доверчивые, распахнутые глаза, тоненькие косички, завернутые в колечки и привязанные к голове большими бантами, её простое ситцевое платьице, усыпанное красными горошинами.
- Леленька, - сказал дед тихо-тихо, - девочка моя… Сыграй мне на прощание «Полюшко».
Лёля вздрогнула и несколько секунд растеряно молчала.
- Да ну, деда, я ведь плохо пока играю. Давай, я тебе лучше спою, - неожиданно нашлась девочка и запела тоненьким, дрожащим голоском. – По-о-олюшко, по-о-ле, полюшко, широко, по-о-ле. Е-едут по полю геро-о-ои, это Красной армии-и геро-ои-и…
Дед лежал неподвижно, смотрел в потолок, и по щеке его ползла крохотная слеза. Лёля пела, наблюдая, как слеза пробивает себе дорогу, преодолевая морщины, цепляясь за тугую щетину, застревая в глубокой борозде возле губ. Закончив песню, Лёля бросилась к деду, обняла его и крепко поцеловала в колючую щеку.
Деда загрузили в машину и увезли. Смолк грохот мотора, пыль, потревоженная колесами, покружилась и осела. Все вернулись в дом и стали наводить порядок. Бабушка достала из подвала бутылку водки. «С устатку, надо маленько», - сказала она, включая самовар. А Лёля всё стояла на улице и смотрела вслед ушедшей машине. На губах её горел горький вкус дедушкиной слезы, словно она выпила целое море.
Лёля и бабушка несли на рынок пучки первой редиски. Урожай был пока не велик, но горожане, испытывающие после долгой зимы жгучий недостаток витаминов, готовы были покупать первую редиску по цене персиков. Разложив на прилавке товар, бабушка бойко зазывала покупателей, а Лёля деловито хмурила бровки и время от времени брызгала на редиску водой. Капли зависали на ярко-розовых редисочных боках и светились, словно рубины. Если в это весеннее утро кто-то захотел бы найти что-либо равное по красоте пучку обычной редиски, ему пришлось бы нелегко. Через месяц этот простенький овощ с тоненьким белым хвостиком будет лежать на дне корзины, едва привлекая внимание. И вкус у него будет не такой обжигающе-горько-сладкий, и хруст у него будет не такой смачный, и цвет у него будет не такой яркий. И всё потому, что у этого пучка будет сто первый номер.
Подавая бабушке зелень и помогая разобраться со сдачей, Лёля вдруг расслышала, как где-то далеко, заглушаемый гулом рыночной суеты и грохотом трамваев, играет аккордеон. Она даже разобрала мелодию. Вальс «На сопках Манчьжурии». Ничего не объясняя бабушке, девочка, как заколдованная, пошла сквозь лабиринт рядов на звук аккордов. У центрального выхода, на старом разбитом ящике из-под фруктов, сидел Алик и выводил на Лелином аккордеоне грустную и по-рыночному трогательную мелодию. Перед ним лежала грязная шапка с редкими медяками. Алик подмигнул девочке, так, словно они расстались полчаса назад. Закончив играть, он спокойно собрал мелочь, подбросил её в руке и слегка расстроенным голосом произнес: «Не густо…». Потом достал откуда-то смятый рубль, еще раз пересчитал деньги и, пристально посмотрев на Лёлю, спросил: «Двадцать копеек есть?» Девочка порылась в карманах и достала медь, приготовленную на сдачи. Алик забрал с ладошки четыре пятачка. «Вот спасибо, выручила, - сказал он. – А то нам с подружкой на портвейн не хватало». Говоря о подружке, Алик кивнул головой в сторону ларька. Возле него стояла высокая, как каланча, крашеная блондинка. Лениво покачивая бёдрами, она приблизилась, усмехнулась и капризно вымолвила огромными вишневыми губами:
- Альберт, признайся, что это твоя дочь.
- Закрой рот, дура, - ласково и слегка угрожающе сказал дядя.
Каланча сделала вид, что обиделась, и поплыла в сторону.
Дядя закинул аккордеон за плечо. Инструмент издал звук, похожий на тяжелый, хриплый вздох.
- Ну, ладно, Лёля, мне пора.
Девочка молча схватила повернувшегося к ней спиной дядю за рукав грязного пиджака.
- Чего ты? – строго спросил Алик. Но, увидев серьёзный, совершенно не детский взгляд, слегка смягчился: «Ты из-за аккордеона, что ли?.. Так ты же всё равно его не любила, мучилась только. Зачем он тебе?»
- Это дедушка подарил, - тихо, почти шепотом ответила девочка. - Он в больнице, - продолжила она чуть громче. – Он умирает. Ты должен к нему пойти. Ты должен прощения попросить. Слышишь? Ты должен…, - последние слова Лёля уже кричала что было сил и трясла дядю за рукав.
Вокруг стали собираться люди. Алик крепко схватил девочку за плечи и холодно глядя в глаза, приказал:
- Молчи, молчи.
Лёля стихла и опустила руки.
- Запомни, Лёля, навсегда запомни - никто никому ничего не должен. Это тебе в жизни пригодится. Очень пригодится.
Дядя ещё раз закинул на плечо аккордеон, который пропищал жалобно и тонко, подхватил за талию вихляющуюся каланчу и быстро скрылся в толпе.
Лёля неподвижно стояла у дверей рынка. Мимо шли люди и толкали её. Громыхая, проезжали трамваи. Наперебой кричали что-то торговки. А она продолжала стоять, пока её не отыскала бабушка. Она так больно дернула девочку за волосы, что та вскрикнула и пришла в себя. Бабушка, ругаясь, потащила её между рядами. Всюду сидели старухи, говорили о чем-то беззубыми кривыми ртами. На прилавках умирала трава. Все вокруг толпились, мешали. Лёле стало трудно дышать. «Никто никому ничего не должен…» - повторяла она. И веки её нервно, мелко дрожали, заикаясь в такт застрявшей в голове фразе...