Этика и эстетика изначально образуют единое целое. Подобная связь не является условной; она онтологически закономерна. И эта связь между двумя сферами любого мышления часто бывает амбивалентной. Потому как всё, что наблюдаемо в эстетике, составляет нерушимое ядро этики, равно тому, как совокупно взятая область этического может быть представлена в эстетической форме, даже охвачена одним эстетическим переживанием.
Совершенный человек это понимает или улавливает интуитивно. Но современному человеку не дано подобное постигнуть в полной мере. В той степени, в которой он остаётся сообразным веяньям своей эпохи, в той он отдаляется от исконной формы справедливости. (Ему, например, очень трудно понять древнего эллинского судью, вынесшего оправдательный приговор подсудимой девушке на том лишь основании, что она красива и, «следовательно, не могла совершить преступления», в коем её обвиняли.) Современный человек – условно «современный»: человек, эгалитарно мыслящий и отвергающий веками нерушимые иерархические законы, – далеко не всегда понимает высокой этики, столь явно соответствующей наиболее высоким эстетическим критерием или полностью совпадающей с ними.
Ему ближе грубое, аляповатое, несуразное, резкое, исключительное либо вовсе диковинное и чудное. Современность, если брать данное понятие максимально широко, охватывает немалый диапазон времени, за который любовь к различного рода патологиям неизменно возрастала. Сейчас, по прошествии двух десятилетий двадцатого века, можно констатировать, что отдельные индивиды, чья тонкая внутренняя организация жаждет любить прекрасное, чаще считаются «фриками» в пределах своего социума, чем его реальные маргиналы. Юноши, страстно влюблённые в Паунда и Новалиса, девушки, знающие не только Моцарта, но и Перголези, – как мне вас жаль! Но таково наше время. Такова общая тенденция эпохи, большей частью перенятая от ужасающих событий предыдущего столетия, пронёсшегося красным вихрем по трём континентам. Вихря, ломающего сами основы нашего мироздания. Его следы заметны до сих пор.
Сейчас ни для кого не секрет, что тоталитаризм и любовь к патологиям тесно связаны. Но подобная связь имеет, помимо психологического аспекта, ещё и парадигмальный. Психология обычно изучает одного пациента, мирно лежащего на кушетке. В случае с психиатрией всё куда опаснее, но ситуация та же. Наоборот, философу приходится лицезреть саму изнанку бытия, ту онтологическую закономерность, следствием которой становится разница парадигм, а следствием следствия – формирование эгалитарной этики. В том состоит простая, но скрытая здесь истина, что две различные парадигмы мышления – назовём одну из них «элитарной», а другую «эгалитарной» – встречаются не прост так. Существует несколько значимых различий между людьми, прослеживаемых вплоть до физиологического уровня. Нет смысла подробно останавливаться на них, достаточно заметить уже один тот факт, сколь сильно «тело умного человека отличается от тела глупого». Об этом много сообщают нам античные философы: Пифагор, Гераклит, Платон, Аристотель (в своём учении о четырёх темпераментах), Плотин, Прокл и Симплиций. О таком можно прочесть в сочинениях Артура Шопенгауэра, Фридриха Ницше или Отто Вейнингера. Из-за чего и формируется ясное осознание того, сколь непохожим воспринимают мир люди разных слоёв социума. Насколько странными или откровенно нелепыми они должны представляться друг другу. Но если суждения одних наиболее разумны, т.к. вывод этот логически следует из факта превосходства, то что тогда можно сказать про других? Здесь внезапно, стоит лишь так поставить вопрос, как выявляется неприятная правда об эгалитаризме.
Он есть дегенеративная форма этики, отрицающая законы бытия и разрывающая исконную связь с эстетикой. Последнюю он либо всецело дискредитирует, утверждая за ней полный релятивизм оценок и суждений, либо подчиняет строгим требованиям, коими он её, буквально, душит. В этом втором варианте эстетка превращена из царицы в безвольную, почти немую служанку его догматизма. Она обязана «реалистично и правдоподобно» отображать то, чего нет в действительности, но что обычно существует в головах очень ограниченных людей: красоту заводской трубы, рабочего комбинезона, налипшей комьями грязи, луж креозота; красоту засохшей буханки хлеба, мятой купюры, серых бетонных монументов, шелухи и огрызков; красоту диспропорциональных и асимметричных тел, красоту аморфных масс, безликого коллектива и т.д.
Подобная эстетика поражает своим перевёрнутым образом мира. В ней уживаются или роднятся друг с другом традиционно антагонистические понятия: честь объединяется с бедностью, человеколюбие с мятежностью, тяжёлый физический труд с благородством, справедливость с грубостью. Абсолютно всё, что приходит на смену элитаризму, являет собой разные степени инволюции. Где-то в большей, а где-то в меньшей степени, но без реального исключения. Современность раскрывает перед нами некий, если пользоваться гегельянской терминологией, антимир, где «большое есть малое», а вечное эфемерно. И даже не задумываясь посмотрев в окно, мы случайно можем увидеть немыслимую по накалу безумия картину, когда по улице идут нездоровые люди и в трясущихся от нервного припадка руках волокут красные тряпки с жёлтыми пентаграммами, до хрипоты крича что-то про «кощунство» и «святотатство» или скрежеща гнилыми зубами от злобы.