Дом, в котором живет домовой, большой, двухэтажный с большим чердаком под двускатной крышей. На чердак ведет лестница со стороны двора. Когда-то давно, когда дом был еще не такой старый, лестница была пологая, и по ней можно было подняться спокойно, почти не касаясь стены или перил. Но она прогнила, сломалась и была заменена другой, новой, но очень крутой. Теперь, чтобы подняться на чердак, нужно было держаться руками и перебирать ступеньки.
На чердаке – большое окно, поэтому там всегда много света. Пыль клубится в солнечных лучах. Здесь хранятся разные сокровища. Вот в деревянном сундучке с крышкой лежат старые журналы: «Роман-газета», «Юный натуралист», «Здоровье», встречается изредка «Мурзилка» и «Сельская новь». А вот рядом в сундуке без крышки лежат старые книги, учебники, задачники. Ну с учебниками все понятно. Трудно перепутать геометрию с литературой. А вот с книгами тут не так однозначно. Многие из них не имеют обложки, и первые страницы утеряны безвозвратно, так что невозможно определить ни автора, ни название произведения. Но сложность не только в этом. Большинство авторов этих книг не были гениальными писателями, и их имена, и названия их книг канули в Лету, и вряд ли найдется на этой планете более десятка человек, которые смогли бы их опознать. Но случались и чудеса. Так Маринка, старшая дочь, как-то прячась на чердаке от матери, которая даже в летние каникулы не давала отдохнуть спокойно, то и дело заставляя что-то делать по хозяйству, нашла книжку без обложки и первых страниц и от нечего делать начала ее читать. Приключения, тишина, пыльный свет из чердачного окна и упоительное чувство свободы захватили ее так, что несколько дней при каждом удобном случае она сбегала туда почитать, сидя в старом кресле, сосланном на чердак, но не вполне забытом. Обнаружил ее там домовой, который забрался развесить сушить свои травы и веники, заготовленные впрок на зиму. Под громовое: «Ишь ты! Ну-ко! Спряталась!!!» - она вылетела прочь с насиженного места. Но дело было сделано. Книжка прочитана. Первого сентября, когда Маринка пошла во второй класс, она восторженно на переменке рассказывала сюжет этой книги пищащим одноклассницам. Их первая учительница, совсем молоденькая, но очень строгая, вслушиваясь в их болтовню, только качала головой: «А не рано тебе, деточка, такие книжки читать?» Оказалось, что у Маринки губа – не дура. Читала она не что-нибудь, а «Землю Санникова», взятую давным-давно в библиотеке, порванную и «потерянную», конечно, «случайно» одним из жителей этого большого дома, давно выпорхнувшим из родного гнезда навстречу всем ветрам этого мира.
Домовой сушил на чердаке свои травы и веники для бани. Пучки ромашки, череды, донника, полыни, зверобоя, мяты, мелиссы, веточек смородины висели, на заботливо протянутых под самой крышей веревках, прикрытые марлей от пыли и пауков.
Здесь же, на чердаке, доживали свой век старые пружинные матрасы, сломанные велосипеды, мешки с игрушками и старой одеждой, а так же зимние рамы, которые вынимали и выносили вместе с поддонами из оцинкованного железа, заботливо сделанные под каждую из рам оконным мастером.
Спускаться и подниматься на чердак надо было со двора. В центральной России так называют не участок перед домом, а хозяйственное помещение, где хранится инвентарь для сада и живет домашний скот. А над двором был огромный сеновал, построенный в те далекие годы, когда без скотины прожить было немыслимо, и семья решилась завести корову. Там и сейчас лежало немного старого сена, но запах его был уже не тот, что у свежего, мягкого и душистого.
В дом надо было пройти через небольшой коридор. Там стоял шкаф с запасами прекрасной, но не особенно востребованной одежды, стол с инструментами и кованый железом деревянный сундук, наполненный какими-то сокровищами, которые до поры нельзя было показывать никому, потому что сундук был закрыт на большой амбарный замок, а ключ хранился у домового, а тот свои секреты так просто, по просьбе любопытствующих, не открывал. А еще там стояли велосипеды: старые и новые, подростковые и детские. Это лучший способ передвижения в сельской местности.
И вот дом, открытый для гостей днем и ночью. Сюда приходили и уходили друзья и многочисленные родственники, обсуждали проблемы и пили чай. Из небольшой прихожей проход был в гостиную и на кухню.
Гостиная, большая и светлая. Окна выходили в сад. Летом тонкие тюлевые занавески шевелил ветер и солнце запутывалось в листьях вишни и сирени. Там, в саду, полгода все время что-то цвело. Начинали вишни и яблони, покрывающиеся огромными белыми шапками. Потом зацветали черемуха и сирень. Сирень старая, но цвела каждый год пышно и ярко. Огромные гроздья издавали великолепный аромат.
На клумбе выстреливали воздушные фиолетовые шары декоративного чеснока, а уже после этого покрывался великолепными цветами совершенно бесстыдный белый шиповник. Среди сочной зелени и увядающей сирени его цветущий куст был совершенно прекрасен. Теплой дождливой ночью его аромат дурманил голову. А под ним уже развернули свои полосатые сочные листья южные хосты. Они выпускают свои метелки почти самыми последними на клумбе, но и без этого они выглядят так царственно, что поневоле веришь, что цветы им уж совсем не нужны. Пеоны набирали алые бутоны и клонились под своей тяжестью, будто просили слезно о поддержке. И если подпорки, поставленные мамой, не будут вырваны случайно залезшими в сад мальчишками, а девочки достаточно сильно будут бояться нагоняя и не сорвут бутоны для своих букетов с короткой и печальной судьбой, то есть надежда увидеть их роскошное цветение. В августе здесь покроются огромными шапками прелестные гортензии. Мама точно знала, какими химикатами их поливать, чтобы они стали красными, синими, белыми. А уже в самом конце лета, перед первым сентября зацветут георгины и астры, с которыми дети пойдут в школу.
В мае стол с самоваром выносили на веранду. Зимой она закрывалась рамами, такими же, как вторые рамы в домашние окна, только большими. Они хранились на дворе под лестницей, потому что были тяжелыми, и затаскивать их по крутой лестнице на сеновал было просто невозможно. В мае же, когда становилось совсем тепло, рамы выносили папа с домовым, а мама мыла веранду и ставила огромный латунный самовар (в нем помещалось целое ведро воды). Он был старинный и растапливался сухими щепочками и шишками под крыльцом веранды. Пока самовар пыхтел своей большущей трубой, мама покрывала стол скатертью и накрывала его чайными приборами. Сервиза в доме отродясь не было. Не то чтобы он не покупался, но чашки бились регулярно, народу за чайным столом всегда было много, поэтому по мере естественной убыли посуда докупалась в зависимости от наличия ее в магазине, поэтому она и была разномастной. Были у членов семьи и свои предпочтения. Так мамина чашка была большая, но очень красивая, вся в нежнейших цветах и листьях и снаружи и внутри. Эту чашку не смел брать никто из домочадцев. А вот к папиной кружке с веселым красномордым мужиком, пьющим пиво, такого почтения отродясь не было. Ее брали все, кто хотел. Но она жила, как заговоренная. Домовой же особого пристрастия к посуде не испытывал. Ему было все равно, из чего пить и есть. Но и тут он находил причину поворчать: «Бары, все барствуют. Какая разница, из чего чай хлебать!» И наливал обжигающий душистый напиток из чашки в блюдце, дул на него, пуская волны по коричневой глади и подносил ко рту только ему доступным движением, подняв горячее блюдце одной рукой. Маринка и ее сестра Светка любовались маминой чашкой издалека и украдкой. Им наливали в то, что было под рукой, потому что они-то и были главными по битью чашек и тарелок и всего, что подвернется под руку в доме.
Под окнами веранды проходила узкая дорожка, а за ней – заросли золотых шаров. В мае они еще не распускались, а вот в июне расцветали и цвели до самого сентября. Их длинные стебли упирались в окна веранды, мешали проходу по тропинке, но были настолько трогательными, что выкопать их так никто и не решился. Пусть будут.
Выход на веранду был из гостиной, где обычно пили чай и ели в холодное время года. Тогда стол стоял посреди комнаты и загораживал вид на телевизор, сиротливо притулившийся в углу. Это было новомодное приобретение, довольно дорогое, но какое-то бестолковое, потому что просмотр любого фильма или телепередачи были только поводом к разговору. И чаще всего этот просмотр заканчивался тем, что домовой орал: «Выключит кто-нибудь эту балалайку?!!!» И телевизор выключали: ну не спорить же с домовым, рассердится чего доброго.
Отсюда же, из гостиной небольшая дверь вела в папин кабинет, который был до потолка забит книгами и завален листами исписанной бумаги. Папа преподавал историю в школе, читал лекции на предприятиях, занимался историей поселка и еще немножко пописывал статьи в местные газеты. Был он коренастым, кудрявым, с прекрасными влажными карими глазами мужчиной средних лет. Его руки с тонкими нежными пальцами всегда были заляпаны чернилами, а кабинет с потертым диваном и столом на котором возвышалась печатная машинка – любимым местом его обитания. Девчонки обожали прийти к нему вечером на диван, укрыться пледом и слушать, как он им читает. А он читал сказки и рассказы, повести и романы. А они погружались в этот чарующий прекрасный мир фантазий и грез, пока мама, с присущим ей прагматизмом, не отправляла всех троих в кровать.
Мама была противоположностью отцу, может быть поэтому им и было так хорошо вместе. Тонкая, довольно высокая, с длинными русыми волосами, которые она чаще всего убирала в пучок повыше, она всегда была в работе вместе с домовым. Она парила и жарила, солила и варила, закатывала и стерилизовала все лето все, что только можно было убрать в закрома, в «голбец» к домовому. Девчонки собирали ягоды, пололи грядки, поливали огурцы, стирали белье вместе с матерью. Раз в неделю, обычно в субботу, во всем доме проводилась уборка. И не было ни одного местечка, за исключением угла домового, куда не могла бы забраться мама с тряпкой. К вечеру такого дня окна блестели, постиранное белье колыхалось в саду на вешалах, а все семейство сидело в чистом белье, розовое, с мокрыми волосами, и пило чай с мятой и медом после бани. Баня стояла тут же, в саду: маленькая, деревянная старая. В ней всегда пахло дровами, травами и мылом. Тут же, в бане, стояла стиральная машинка. Маленькая и тоже старая, она не справлялась с тем объемом пропускаемого в ней белья, часто не простирывала, поэтому мама кипятила его и отстирывала неподдающиеся пятна по старинке, в корыте на стиральной доске с ребрами. В этот день отец с домовым должны были натаскать побольше воды в бак для бани. Делали они это вручную из колодца на улице, поэтому получалось тяжело и долго. Девчонкам выдавались тазики и немного мыла или стирального порошка, чтобы они стирали носовые платочки и носочки, а потом развешивали их сами, гордясь своим произведением. Старшей, Маринке, еще вменялось в обязанность стирать и пришивать воротнички и манжеты на школьной форме: большая уже. Но это только в учебном году. Летом же обходились без этих изысков.
Кухня была местом, куда беспрепятственно допускалась только мама. Они с домовым там распоряжались всем вместе. Отца могли выставить не особенно учтиво, а девчонок домовой оттуда вовсе гонял по чем зря: «Неча тут лановать, ишь, голодные нашлись, что вас не кормят что-ли?!» - возмущался он, а две мелкие вертихвостки, схватив по куску хлеба убегали в сад и прятались.
В кухне стояла большая деревенская печь с плитой и местом для дров, с лежанкой и боровом. Обычно топился только подтопок, грея плиту и разгоняя влажный застоявшийся воздух в доме. Русскую печку топили редко, по большим праздникам для пирогов и ватрушек, для кислых щей с мозговой косточкой и всякой такой вкусности, от которой дух захватывало. Рядом с печкой стояли диковинные инструменты: кочерги и ухваты, тяпки и чугунки (поди-ка кастрюлю вытащи ухватом из печки!). Нет, газовая плита тоже была. Баллоны привозили на дорогу, когда газ заканчивался, и в урочный час их меняли на полные. Но газ был баловством: чайник вскипятить, чтобы с самоваром не возиться, что-то разогреть. А вот печка – дело серьезное, правильное, сердце дома.
Из гостиной на второй этаж вела небольшая чугунная лестница. Перила все из отлитого растительного орнамента, ступеньки полосатые посередине, с чугунным кружевом по краям и решеткой сбоку. Ее отец нашел чудом на какой-то свалке и приволок в дом, как тащил сюда многие «бесценные» древности, нашедшие свой последний приют на дворе или в сарае. Но эту лестницу он собрал, как конструктор, покрасил, и она оказалась главным украшением дома.
На втором этаже спальни: справа родительская, слева – девчачья.
В родительской было много тайн и загадок. Например, что лежит в прикроватной тумбочке мамы? Или почему в папином кабинете всегда хлам, а в их с мамой спальне – ни пылинки? Но тайны были до поры не разгаданы. Будоражили умы общественности, но хранили молчание.
В девчачьей же комнате все было как обычно у сестер: старшая – уже большая, у нее свой письменный стол, доставшийся от соседа, но очень красивый, а главное – личный, собственный. Маринка ходит в школу, пишет и читает, и даже считает неплохо. И кровать свою она заправляет, как мама. И такая же строгая бывает, ну почти.
Младшая же, Светка, и внешне вся в отца: такая же коренастая, мягкая, с очень белой нежной кожей, с черными вьющимися волосами, и по характеру чувствительная и нежная, мягкая и ранимая. У нее только кровать и тумбочка. Она, конечно, глядя на сестру, старательно, закусив губу пытается застелить постель сама, но чаще всего у нее не выходит, она злится, бросает все и с криком: «Папа!!!», бежит жаловаться на свою горькую судьбинушку.
Дом большой. Семья дружная. Тепло и радостно вот так вместе жить поживать и добра наживать.