Я запомнил, как он после месяца в больнице опускается ко мне сверху, с высоты своего роста, и слёзы льются у меня от какого-то безудержного счастья - жив, здоров, и пахнет одеколоном.
С запахами вообще было многое связано, я почему-то помню именно их. Запах пота в фуражке, смешанный с одеколоном. Запах брезентового глухого дождевика, в котором он приходил из нарядов. Одеколон. И ещё одеколон. Оглушительно хлопает рано утром ладонями в ванной после бритья. Запах одеколона в ванной, на ручках дверей, на полотенце. Господи, как я дышал этим полотенцем, не понимая ничего толком - просто дышал. Как я любил эти фуражки, которых было несколько и которые я таскал, когда его не было дома, утыкаясь носом в подкладку - пот и одеколон.
Портупея казалась мне доспехами бога. Она как-то облегала его так, что я не запомнил детали, но помню ощущение - бога в сапогах и с запахом одеколона. И вот 23 февраля или ещё какой-то там военный праздник, и он марширует впереди своего полка, печатая шаг, и у меня всё замирает и обрывается где-то там внутри. Левой - раз - обрывается. Правой - два - обрывается. Левой-правой-левой-правой, ладонь упирается в воинском приветствии к виску, глаза вперёд - летящее счастье просто от того, что это мой отец.
Потом, наверное, как-то всё менялось. Он перестал быть военным. Он старел. Он сидел в углу на диване и пил залпом красное вино, никогда не пьянея. Он решал, делал, кричал, добивался, но главным моим воспоминанием остался одеколон, колючие щёки с жёсткой щетиной, огромные ладони, портупея, редкие поцелуи в щёку, морщинки, разбегающиеся из углов глаз.
Рассудок говорит о том, что отца было мало в моей жизни - меня то ли вообще не воспитывали как-то отдельно, то ли воспитывала только мать. Отец говорил со мной какие-то серьёзные разговоры, от которых у меня осталось гремящее внутри чувство тревоги и желание одного - чтобы разговор этот быстрее закончился. Отец управлял моей судьбой до тех пор, пока я не смог сам делать хоть что-то. Отец обеспечивал меня. Отец был для меня всем. Но я запомнил в основном запах одеколона и бесконечное счастье от того, что это мой отец. Счастье и гордость.
Сейчас ему за 70. Я думаю, что он так бреется - каждый день, в 6 утра, одеколон, который бросается широкими ладонями на щёки, которые становятся колючими уже через полчаса после этого. Так же читает бумажные газеты и смотрит новости по первому каналу. Так же костерит всех, кто не прав. Так же пишет бумажные письма. Так же парится в бане по выходным. Так же плавает в бассейне каким-то королевским неторопливым кролем. Так же пьёт по утрам молоко из бутылки - в два могучих глотка всю бутылку, или в чём там у него это молоко.
И почему-то не хочет больше меня видеть.
Больше всего я скучаю по колючим щекам.