Мимо Мирославы мчались пригородные поезда, узкие, потрепанные, с замыленными от пыли и грязи окнами, которые уносили вдаль её бедное отражение, запечатленное на стекле. Она сидела на скамье с облупленной краской, слабо раскачивая ногами, сжимая в холодных пальцах использованный помятый билет – купленный тогда на последнюю собранную мелочь, билет, хотелось бы верить, в один конец, к отцу, но какое же обидное разочарование охватило её, когда ей стало понятно, что это не так.
Отец совершенно не ждал её – но и Мирославе не на кого было надеяться, кроме как на него, поэтому и поехала к нему в надежде, что он примет её. Она бы позвонила, если бы знала его номер, но и тот был матерью намеренно сокрыт, в памяти оставался только адрес, где он проживал всё это время и теперь его… новая семья.
Открыла дверь его жена, недоуменно встретив на пороге Мирославу, напуганную и отчаянную, с раной на лице. Та совершенно забыла, что из-за глухоты Мирослава не могла быстро воспринимать речь, которую, кажется, пыталась выдать она, криво хлопая ртом. На шум вышел отец, которого она не видела так долго-долго, что обрадовалась и готова была прыгнуть к нему в объятия, но он слегка сморщился – и от этого у неё будто стрельнуло в сердце.
Медленно раскрывая рот, стараясь еще и жестами, которые помнил, кажется, он объяснял ей что-то про то, что мать будет её искать, в итоге, обвинит его в том, что он украл дочь, а это уже подсудное дело – но между слов проскальзывало иное. Его дети, маленькие здоровые сыновья, нуждались в большей поддержке и помощи, чем неслышащая дочь, с которой он, как ему казалось, расстался ещё при разводе с матерью.
Мирослава не помнила, как оказалась около вокзала – ее пару раз задевали плечом идущие пешеходы, когда она стеклянным взглядом смотрела под ноги. Теперь она не знала, куда ей идти, кому она нужна, где её дом – тот уютный дом, который в памяти рисовался яркими вспышками. На кассе могли продать билет в любое направление, но не в прошлое, ставшее каким-то чужим, оторванным, будто сотканным из ложных воспоминаний.
Возвращаться к матери она не хотела и боялась – боялась повторных приступов ярости, презрительного взгляда, унижений, которые словно в калейдоскопе кружились, смешивались в бессмысленную какофонию цветов и мутили Мирославу движущимися узорчатыми фигурами. Она и так смогла убежать, когда мать только скрылась за дверью в своей комнате. Собрать рюкзак за несколько минут, холодной водой умыть заплаканное лицо, аккуратно трогая поцарапанную щеку, – чтобы больше не переступить порог этого убого жилья.
Колесо бытия не переставало вращаться – с него невозможно было спрыгнуть, только если… Мирослава не отводила взгляда от останавливающихся поездов, которые через минуту трогались по расшатанной колее и тотчас набирали ужасающе быструю скорость. Она резко как-то подорвалась со скамьи и подошла к заградительной белой линии, местами смытой дождевыми каплями.
Кто будет сожалеть, если она сделает шаг в пропасть? Кому она нужна?
Ответ болезненно очевидный, слезы застилали глаза, руки дрожали в ожидании поезда – а следующий несся издалека, рельсы тряслись, визг гудка разрывал воздух, который она не слышала. И как-то Мирослава приняла простое решение. Отпустила себя, чувствуя пустоту и отрешенность: она не видела в жизни радостей – о чём она может жалеть?
Мирослава видела эти несущиеся на неё страшные огни буферных фонарей; зажмурив глаза, она пододвигалась к самому краю платформы. Тишина спокойно укрывала её от грозного свиста надвигающегося поезда, которого она не видела, не слышала, не боялась.
Ножка зацепилась за выступ, ей достаточно было оттолкнуться. Теперь уже было поздно отступать.
Следующая часть