Часть 2 (часть 1 - здесь, часть 3 - здесь)
Теперь Василий жил один. Маша ушла. Тихо, без шума, без слез. Собрала вещички свои нехитрые, оставила записку — чтоб герань в материной комнате поливал, и вернулась в родительский дом на соседней улице. Осиротела она рано, почти сразу, как школу закончила. А как к Томашевским перебралась, тот дом почти все время пустой стоял, только изредка командировочных подселяли. Стало быть, было куда уйти, она и ушла.
Но в своем доме Василий постоянно ощущал ее присутствие. Она будто просачивалась со сквозняками, ходила неслышно, выбирая нескрипящие половицы. Хозяйничала привычно, уверенной рукой. И каждое утро он находил на кухне кастрюлю с холодной пресной кашей.
Наконец терпение лопнуло, и Василий подкараулил Машу в сенях. Всю ночь не спал, прислушивался к каждому шороху. Едва занялся рассвет – осторожно скрипнула калитка. Он, как был – в исподнем, кинулся в сени. Кастрюля выпала из Машиных рук и глухо брякнула об пол. Он отпихнул ее ногой подальше. Толкнув Машу лицом в стену, локтем прижал ее шею, на другой кулак намотал косу.
— Какого лешего таскаешься? Что надо?
Маша молчала, хрипло ловила ртом воздух.
— Что ты вцепилась в меня? Ушла — живи своей жизнью.
— У тебя свой выбор, у меня — свой, — прошелестела она наконец одними губами. — Я тебе не мешаю, и ты мне не мешай.
Василий в ярости крепче надавил локтем и зашипел злобно, совсем как мать-покойница.
— Нахрена ты мне кашу таскаешь, дура? Было б еще путное что, а то ведь дрянь. Холодная, ни вкуса, ни запаха.
Маша захрипела, закашлялась. Василий, усовестившись, ослабил захват. Она повернулась к нему лицом, намотанная на его кулак коса натянулась теперь поперек ее горла.
— Вчерашняя, что ли? — буркнул, отстраняясь. – Каша-то…
— Свежая. Стужу в воде со льдом. Хочешь — разогрей, добавь, что нравится. Не хочешь — свинье соседской отдай. Твоя воля.
— На сколько тебя хватит еще, а?
— Не знаю. Может, сам научишься. Может, хозяйку себе другую найдешь. А пока… мне не в тягость.
— Дура!
— Дура, — тихо согласилась Маша.
— Если ты матери моей что-то пообещала – забудь. Передо мной ты не в ответе.
— Я перед собой только в ответе, больше ни перед кем.
Василий отпустил ее совсем, привалился к стене. Слышно было, как перекликаются птицы. Тихо отворилась дверь, впуская приглушенный свет. Машины ресницы и завитки надо лбом вспыхнули золотом.
— Пойду я. – Голос ее звучал ровно. — В дом больше заходить не буду, завтра на крыльце оставлю.
Василий поднял с пола кастрюлю, подобрал откатившуюся крышку. И вдруг спросил, прижимая к себе уцелевшую кашу.
— Вернуться хочешь?
Она пригладила растрепанные волосы, унимая сияние, перекинула косу за спину. И ответила просто, будто он горсть семечек предложил.
— Нет. — Спустилась уже с крыльца – обернулась. — Герань поливай, не то засохнет.
Машка — она такая, сказала, что больше не зайдет — сделала. Василий молча бродил по дому, слушал его вздохи и скрипы. Ночью считал, сколько раз стукнет в окно ветка сирени. Давно надо было ее отпилить, да все руки не доходили. Через месяц, наконец, зашел в комнату матери. Думал, больше никогда, но отпустило. В комнате был все тот же суровый порядок. Никаких ваз, картин, безделушек. Книги, книги, на стене карта мира… На подоконнике — стопка старых журналов «Семья и школа» и засохшая герань. На столе между пол-литровой банкой с ручками и карандашами и настольной лампой с красным металлическим «капюшоном» примостилась большая деревянная шкатулка, поцарапанная и потертая. Василий даже удивился слегка — не видел ее раньше. Хотя чему было удивляться — за последние двадцать лет он редко входил в комнату матери, а за последние семь — так и вообще ни разу.
Заинтригованный — что мать могла хранить в такой шкатулке — Василий откинул крышку. Старые письма в небрежно вскрытых конвертах были сложены по дате получения. Всего двадцать одно письмо. В верхнем — от января девяносто шестого года — мелкий корявый почерк сообщал, что Федор умер — сильно зашибло его бревнами, которые пьяные рабочие плохо уложили на лесовозе. Федор и сам был среди тех рабочих, и тоже не трезвый. Дальше еще полтора листа о том, какая трудная штука жизнь и как тяжко теперь без кормильца и близкого человека, пожелания здравия Анне Петровне и Васеньке и надежда все же когда-нибудь свидеться, если будет на то Анны Петровны воля…
«Собаке собачья смерть» было написано поперек письма материной рукой — твердо и отчетливо красными чернилами, которыми она правила ошибки и ставила оценки в тетрадках своим ученикам.
Василий перетряхнул всю шкатулку – письма, записки, старые документы – и пришел к выводу, что Федор, который написал двадцать писем — по одному в год, был его отцом, а подписавшаяся «Катей» в последнем — двадцать первом, по всему выходило, была его матерью. Стало быть, Анна Петровна — женщина, которая вырастила его… и не мать ему вовсе. И батя живехонький был до тех пор, пока не помер в девяносто шестом в этом своем Забайкалье…
В далекой молодости уехал Федор от молодой жены Анны в Сибирь за комсомольской романтикой и на заработки, да характера оказался нестойкого — загулял и ребеночка с другой бабенкой прижил. Потом приехал виниться — с Катей своей уже, значит, и с ребенком их. А Анна Петровна на порог его не пустила, не простила и развод не дала. Мыслимое ли дело — стыдобища! Федор с Катей деньги, какие были, прожили, по углам помыкались и обратно в Сибирь засобирались. Вот только Васька маленький часто болел, и ходить за ним надо было. Куда ж его в сибирские теплушки… И, обдумав все в три ночи, собрались они, Ваську, закутанного в одеяло, с запиской Анне на порог подкинули и усвистели — поминай как звали.
В записке Федор пенял Анне за несогласие на развод и обещал больше к этому вопросу не возвращаться, если она примет к себе сына его, Василия, – до лучших времен, которые когда-нибудь обязательно настанут. Анна костьми легла, подняла все связи и лишила «ту, другую» родительских прав. Выправила новые документы, где сама значилась матерью, а Федор — отцом. Усыновила мальчонку, стало быть… и уехала с ним в маленький рабочий поселок, к черту на рога, чтобы уж наверняка все концы в воду.
Федор упрямо писал письма — раз в год по декабрям. Для порядку писал, чтобы сын родителей не забывал. В письмах сдержанно извинялся, давал скупые однообразные объяснения, о судьбе писал и пути каждого мыслящего человека, о праве выбора и ответственности. И свой выбор считал верным — ведь Анна Петровна лучшую жизнь мальчонке обеспечила бы, чем они — кочевые. В каждом письме просил фотографии сына. Писал, что деньги отправлял переводами, которые возвращались ему по причине отсутствия получателя по указанному адресу. Но он писал все равно каждый год наугад на старый адрес в надежде, что хотя бы письмо найдет адресата.
Анне Томашевской письма пересылала сердобольная почтальонша, через десятые руки раздобывшая их новый адрес. Ни на одно письмо мать Федору так и не ответила.
Василий тогда пробыл в материной комнате с вечера до утра. Сначала читал письма под настольной лампой, потом в темноте сидел. Слушал старые запахи. Поплакал даже – над собой, над родителями своими бестолковыми, над матерью Анной Петровной… Очумевший от всех открытий – что-то же надо было сделать – взялся написать «той, другой» – может, живая еще… Посидел над первым словом – бросил ручку, лист отшвырнул скомканный.
Выбор, будь он неладен… у родителей его свой, у Анны Петровны свой… и у Маши… Теперь и у него тоже, стало быть.
продолжение следует...
Часть 1 здесь
Часть 3 - здесь
***
🔆Ида Кнайбо | ✍️ Н. Азоркина