Время до моего рождения взрослые называли "раньше". Прошлое, давно, а дедушки с бабушками, те вообще целиком скроены из было.
Когда дед покупал новинку - телевизор, приемник или холодильник, я удивлялся. Зачем, ведь старый должен жить в старом, носить старое и хвалить старое. Единство формы и содержания.
Старики при всяком удобном случае пытались рассказать "раньше", правда выходило не очень. В подобных преданиях все складывалось слишком гладко, подозрительно хорошо и неправдоподобно правильно. Одномерно и скучно. Шарманка - слушайся ста-арших, у них опы-ыт, они хотят тебе только добра-а
Как занудят-занудят, стоишь с ноги на ногу и только об одном, скорей бы.
Знаю, знаю, пили молоко из коровы, ходили траву босиком, школу обожали до коликов, последнюю рубашку отдавали, а хлеба краюху делили пополам. Разумеется работало на противоположный конец.
Понятно, артикул надо держать, вежливость, улыбочку, соглашаться и кивать, но мимо ушей и не заморачиваться. Пусть жуют уникальный опыт или перетирают старое-доброе, к нам это отношения не имеет. Никакого.
Деды говорили рассудительно и нарочито замедленно - наверно, для лучшего усвоения материала, начиная издалека, примерно от царя Гороха, а потом плавно, со всеми остановками и пересадками доводили до морали, которая была очевидна еще до всякого изложения.
Мыть руки перед едой, чистить зубы утром и вечером, учиться на хорошо и отлично, загорать и купаться по минутам, за буйки не заплывать, читать каждый день и непременно слушаться старших - любых, всех подряд, даже самых неавторитетных или случайных. Короче, будь хорошим и будет нам щастье.
Казалось, они никогда не были ни школьниками, ни подростками, а сразу случились пожилыми, зачитывающими с обратной стороны тетради дурацкие премудрости. Настоящего кино не смотрели - ни тебе неуловимых, ни четырех танкистов, ни капитана Клосса, войнушку не играли и ножички не втыкали.
Творог, кефир и молоко - сегодняшние, вчерашние, в очередь или без, хлеб - свежий или черствый, из булочной под окном или через дорогу, тепло ли одет, точно ли сыт, и если да, то как спалось.
Пенсионная тропа, витамины, гипертония и артрит. В лучшем случае, футбол по телевизору - тихо, спокойно, безболезненно, полчаса чтения и телефонное "спокойной ночи".
Другое дело, если Димасик заболевал. Тут в очередь. С фруктами, конфетами, вытянутыми лицами и неровным шепотом. Замирали в дверях, осторожно, будто на цыпочках, подходили, едва касаясь кровати трепетно садились с краешка, щупали лоб, дрожащим голосом спрашивали самочувствие, понимающе-грустно кивали и не менее скорбно, пожелав упавшим голосом скорейшего выздоровления, тихонько удалялись.
Это от тети Лили, вполголоса говорила баба Поля показывая издалека баночку с вареньем, Нина Соломоновна передала, а вчера звонила Ева, очень волнуется, попросила проведать и поцеловать за нее.
Целование Димасик терпеть ненавидел. Сущий заговор взрослых - чего не сделаешь чтобы оставить его в малышах наподольше. Даже когда папа обнимал маму Димасика передергивало - что еще за глупости, мужчины так себя не ведут, особенно прилюдно.
Нежности, ежу понятно, наипервейшая слабость, нюни и сопли - глаза б не видели. Нет, конечно, пусть деды и бабки будут всегда. Пекут торты, покупают подарки, не знаю, интересуются, но без лишней докуки и если так надо, если это привилегия возраста, пусть волнуются и заботятся, но по-тихому. В меру, без вытянутых лиц, похоронного настроения или безудержных причитаний.
Внук получил тройку, пуще, двойку - это не повод накладывать на себя руки, более того, вообще поминать глупую неудачу вслух.
Или заболел - бывает, тем более, болезнь большое благо. Ну, за исключением первых двух дней, когда температура зашкаливает - в школу не надо, все обиды, проступки и огрехи сгорают, телевизор можно целый день, а уроки побоку.
Что-то изменилось в шестнадцать. Перестали сильно напрягать, стали говорить более-менее разумно, меньше спорили, а все, что касается музыки, живописи, литературы, спорта или научно-технического прогресса выслушивали молча и одобрительно. Почти благоговейно и неожиданно для себя Димасик понял, что его признали за равного. Более того, внезапно ощутил себя защитником. Молодой, здоровый, сильный, а они, сами понимаете, под семьдесят. Куда против толпы. Стал захаживать без обязательных родительских напоминаний, просьб или настояний - так, от нечего делать, или рядом проходил, мало ли.
Однажды, бабе Поле уже было под восемьдесят, услышал как она по межгороду разговаривала с дядей Давидом. Тому стукнуло девяносто четыре и он жил в Москве под присмотром многочисленной еврейской родни, в том числе Маришки, которая старше Димасика всего на три года, и которая ровно как баба Поля называла его дядей.
Дядя Давид, - стоя навытяжку и совершенно по детски оправдывалась баба Поля, - клянусь тате и маме, ничего такого не имела ввиду, не знаю чего Соня обиделась, в мыслях не держала, бобе майсэс
Деда Митя и баба Поля. Эти два окна на втором, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но все равно, облезший, безводный, или тот пряный запах домашнего жаркого, над которым бабушка колдовала по особым дням, или хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке, или ужасающий стук старого, подпрыгивающего, черного, тяжелого, советского полотера с жирным проводом позади - воскресная обязанность деда, или откуда ни возьмись местечковая, мариупольская, удивленно-уязвимая интонация, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл или геволт, или вдруг выпорхнет из пыльной книжки закладка-открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, но, ты ж понимаешь, Димасик приболел, слава богу, идет на поправку, хотя врач говорит, что нужно еще полежать...
Смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до немой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню и то как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, которая таки умерла в лагере в тридцать седьмом. Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих. Еву беленькую или Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры и вообще, всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока.
Москва, Питер, Ростов, Ашкелон, Феодосия, Челябинск. Вот в Мариуполе, где до войны жила вся семья, никого.
Митенька, ты помнишь Маришу маленькой, а Вовочку, когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты прямо с дороги, даже не переодевшись, понесся, потому что Лилечка не отходила от бабушки - ей как раз операцию сделали...
Все так и осталось здесь и сейчас, рукой подать - двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли, задумчиво невидящий дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше углядеть внука и успеть открыть дверь до звонка. Иногда кажется, теплый еврейский дом ждет, терпеливо и безмолвно, просто ждет пока их деточка нагуляется, остепенится, станет зрелым мужем, уважаемым человеком, достойным отцом счастливого семейства и наконец вернется домой.
Запоздалое время желаний