35
Наступил вечер, и разговор постепенно прекратился. Мы молча улеглись на голых нарах и уснули. Однако ночью я проснулся от непонятного шума и крика. Оглядевшись я заметил, что почти рядом на нарах один доходяга старался задушить другого, усевшись на него верхом и вцепившись в горло. Тот, что был под ним, хрипел, протяжно стонал и стремился освободиться, неистово упираясь руками и лицо противника. Я не выдержал и решил: будь что будет, заступлюсь за беднягу, который уже начал задыхаться. Поднявшись на колени, я хотел уже направиться ему на помощь, но тут Уваров, проснувшись, схватил меня за руку.
— Ляжь на свое место и не смей вмешиваться в эту драку. Какое твое дело до них.
— Не могу смотреть, когда душат человека и есть возможность спасти, — торопливо и раздражительно ответил я.
Но Уваров с еще большим упреком и настойчивостью вновь набросился на меня.
— Не лезь, тебе говорю, сам на рога. Вляпаешься в историю, потом будет поздно избавляться от беды. Может, тут все происходит по заданию воров.
— Да это доходяги доказывают друг другу преимущество на нарах. Причем тут воры! Они тебе, наверно, каждый раз во сне теперь снятся. Насмотрелся всего вдоволь.
— Да, насмотрелся... и не хочу нашего участия в этих трагедиях. — Пока мы спорили, схватка на нарах прекратилась. Очевидно, наша встревоженность как-то подействовала на обе участвующие в схватке стороны.
На утро после хлебной пайки и чая, который был совершенно несладким и даже горьковатым от какой-то черной заварки, мы направились в отхожее место. Это «заведение» находилось вдали от жилых бараков, на самом краю зоны, почти рядом с вышкой часового. Мы на мгновение были ошеломлены, когда зашли во внутрь огромной полуразвалившейся параши. На поперечной старой жерди висели на грязных полотенцах два человека.
— Воры уже расписались даже здесь. Вот, сволочи, везде успевают, — робко-проговорил Уваров, увлекая меня быстрей назад в барак.
На обратном пути мы оказались свидетелями еще одной ошеломляющей сцены. Лагерная обслуга убирала и тащила на специальных носилках трупы убитых и задушенных за минувшую ночь заключенных. Трупы складывались около центральной вахты, затем они закапывались в братских могилах на лагерном кладбище. Виновных в таких убийствах почти никогда не искали. Да и как их можно было найти в условиях пересылки среди людского океана. Как я узнал впоследствии, все жертвы на пересылке списывались по ложной медицинской диагностике. Потом, годы спустя, была создана специальная комиссия по этому поводу.
На пересылке производилась проверка численности заключенных примерно в неделю один раз. По очереди из каждой зоны выгоняли всех, до единого человека, на так называемое «Куликово поле» рядом с лагерем и под дулами пулеметов считали и пересчитывали по формулярам. На недостающих сразу составляли акт. Нередко были случаи, когда заключенные присваивали себе чужие личные дела с малым сроком, назвавшись именем убитого. Такие заключенные именовались «сухарями», что означало «засушил свой срок». Впоследствии «сухарей» разоблачали или размачивали, выражаясь на лагерном жаргоне, но некоторым все же удавалось освободиться под чужой фамилией
В бараке, где мы постоянно обитали, каждый день происходило какое-либо ЧП. Однажды во время обеда несколько человек заключенных дружно и жестоко начали избивать молодого армянина, он как-то ухитрился получить и съесть две пайки хлеба вместо одной. Нацменов в лагерях обычно называли «зверями». Армянина подкидывали кверху, удерживая за руки и за ноги и били спиной об пол. Он рыдал, умолял пощадить его, искажая русские слова: — Не надо бить зверя. Он не виноват. Мой не брал другой хлеб. Ой, пожалей! Не бейте зверя!
Я видел залитое слезами и искаженное страданиями лицо молодого парня и не мог ничем помочь ему. Мое вмешательство могло стоить мне жизни. Озверелая толпа сразу бы набросилась на меня, подозревая в соучастии в краже пайки хлеба. На ванинской пересылке могли убить за любой незначительный проступок. Жестокость одних порождала жестокость других, и действия обычных заключенных yже мало чем отличались от поведения уголовников.
До моих ушей все еще долетали жалкие рыдания наказуемого.
— О-о-о-ох! Не бейте зверя! Зверь не виноват! О-о-ох! — все тише раздавался его умоляющий голос. Потом умолк совсем.
— Ухлопали армяшку ни за что, сволочи! — выругался Уваров, отвернувшись от меня.
Вечером на противоположных нарах разместились человек двадцать воров. Не знаю, чем было вызвано это переселение рецидива. Возможно, их желанием скрыться подальше от центральных лагерных ворот. Среди блатных я узнал Щетину, Язву и Акулу. Позднее я выяснил, что Опарыш умер на пересылке в результате побоев в этапном вагоне.
Усевшись на нижних нарах, «вежливо» освободив их от всегда покорных мужиков, незваные «гости» начали играть в карты. По ходу их игры я узнал клички других воров, ранее мне неизвестных. Рядом с Акулой сидел худой и высокий, похожий на китайца, Кнут, за ним — ярко рыжий и коренастый Никола Ржавый. Около него — с красивой внешностью, изысканно одетый Интеллигент. С противоположной стороны — очень широкий в плечах блондин, с большими голубыми глазами, — Толокно.
- Ну, теперь начнется «веселая жизнь», — проговорил тиxo с иронией Уваров, раздражительно окидывая волнующим взглядом всех картежников.
Однако относительно веселья он не ошибся. Неожиданно в бараке появился баянист и, подсев к ворам, растянул меха, заиграл довольно знакомую всем лагерную песню. Воры дружно хором подхватили слова:
Как тяжело, досадно и обидно
Невинный срок за решеткой отбывать.
Гляжу на волю, а воли мне не видно,
Так потихоньку стал свободу забывать.
Мелодия этой песни была трогательной и печальной. Воры пели с возвышенным чувством и настроением, умело подстраиваясь друг к другу. Уваров толкнул меня в плечо.
— Это наша песня, Гришка. Она нам, таким несчастным, посвящается, кто невинно страдает в тюрьмах и лагерях. Воры незаслуженно ее поют, хотя исполнение достойно всяких похвал. Чувствуется, за годы заключения они хорошо натренировали глотки.
— А что им больше делать. Ведь эта шайка никогда не работает, ни на воле, ни в заключении, — ответил я торопливо, увлеченный песней, стараясь запомнить ее слова.
За этой песней последовала другая:
Из далекого Колымского края,
Шлю я, милая детка, привет.
Как живешь ты, моя дорогая,
Напиши мне скорее ответ.
— А мне ответ никто не напишет, если попаду на Колыму, — обиженно проговорил Уваров. — Жена от меня отказалась. Родители погибли в оккупации. От этих песен, Гришка, прямо плакать хочется. И сколько нас, таких горемык, невинно страдает по лагерям. И многие не дождутся свободы. Эх, тяпнем мы горя ни за что!
Вдруг песня неожиданно замолкла. С нар спрыгнули двое, Толокно и Интеллигент.
— А ну, фрайера, ползи по камышам. Урки гулять будут, — крикнул громко и угрожающе Интеллигент, размахивая финским ножом, хотя вокруг него не было ни единого человека.
Все, к кому относились эти слова, лежали мирно на нарах.
— Цыганочку нам, — обратился он весело к баянисту. Два молодых вора одновременно начали плясать в такт игры баяна, умело приплясывая и исполняя ногами фигурные движения. Интеллигент продолжал размахивать ножом, громко выговаривая отдельные слова вульгарного припева.
— Сегодня у нас в бараке настоящий концерт — увлеченный небывалым зрелищем обратился я к Уварову.
— Не знаю, почему блатные так развеселились? — ответил он, пожимая недоуменно плечами. — Наверное, нажрались вина. Причина довольно уважительная для такого дружного веселья. Полюбуйся, как пляшут, сволочи. На сцене редко это увидишь. Прямо заслуженные артисты и только. Посмотришь на такие концерты — все горе забудешь. Если бы они все время были плясунами и певцами, им цены бы не было здесь, за колючей проволокой. А то ведь того и смотри, что кому-нибудь нож под бок сунут. Да и между собой они мирно жить не хотят. И почему им быть такими? Ведь почти никогда голода не чувствуют и работа для них не существует.
Вы можете оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752