Алексей Валентинович, вы просили меня кратко изложить на бумаге всё, что я помню про Сашу и про тот случай, после которого он перестал со мной разговаривать. Хорошо. Возможно, мы и так обсуждали это слишком часто, но если вам нужна эта история в письменном виде, то пожалуйста. Я постараюсь быть краток, но в тоже время не упустить главного.
Пять или шесть лет назад я поступил на психологический факультет СПбГУ. Случилось так, что на первом курсе мы подружились с Сашей — застенчивым и некрасивым студентом. Я приехал из маленького города и тут же растерялся, поэтому хотел скорее с кем-то познакомиться, чтобы чувствовать себя увереннее на новом месте. В первый учебный день мы пришли на общее собрание, и я сразу заметил его неуклюжую фигуру, которая не находила себе места в толпе первокурсников. Он стоял у стенки в актовом зале и едва поднимал глаза на сцену, с которой преподаватели поздравляли нас с поступлением. Он не смотрел на сцену, а смотрел куда-то в пол и явно не знал, куда деть свои непропорционально длинные руки. Мне стало его жаль, но, по правде сказать, я вёл себя точно так же.
Вы же меня знаете — я не из тех, кто судит по внешности, но иногда смотришь на человека и начинаешь верить в принципы калокагатии, когда внешняя форма соответствует внутреннему содержанию. И Саша был как раз из таких людей. Может быть, он не был физически развит и твёрд духом, как того требовали греки. Наоборот, он был немного нелеп и слаб, но между тем, глядя на его смущённый вид, я сразу понял, что он человек глубокий, умный, простой и добрый, потому что никакая другая душа не смогла бы ужиться в таком теле. Спустя время я убедился в своих предположениях.
В тот день я с ним не разговаривал, но после мы оказались за одной партой. Наверное, нас не усаживали в соответствии с требованием преподавателя, как в школе, нет, я сам подошёл и сел рядом, потому что нутром чувствовал какое-то родство и близость. Я не мог или не хотел ошибаться, поэтому сел именно к нему, чтобы как можно скорее подтвердить свою правоту. Он не посмотрел на меня, но при этом первым сказал:
— З-з-з-здра-ра-вствуй.
Оказалось, что Саша был заикой и запинался примерно на каждом пятом слове, при этом всегда заикался на первом и почти никогда на двух словах подряд. За время нашей дружбы я внимательно следил за его дефектом речи и многое успел подметить. Например, он никогда не останавливался в произношении слов — от него нельзя было услышать «здра...вствуй», также он никогда не растягивал звуки (это то, что называют словом «пролонгация»), и у него не выходило «зззздравствуй». Его особенность была только в повторении букв или слогов в слове. Он клонировал по два или три раза все буквы, но чаще всего «з», «с» и «ч». В итоге, каждый день, когда я приходил на пары и садился за парту, он говорил мне «з-з-здра-ра-вствуй».
Ещё я заметил его особенность не заикаться при произношении заученного текста. Например, Саша без запинок мог читать стихи, свои или чужие. Когда он читал свои стихи, я в шутку называл его Вергилием, потому что тот тоже страдал ритмическим нарушением речи. В каких-то моментах эта особенность не играла ему на руку, например, во время докладов преподаватели могли понять, от себя ли говорит Саша или он бездумно зазубрил текст из учебника. Но иногда Саша был хитрее, он заучивал текст, но во время доклада заикался специально, и только я один мог различать эти фальшивые ноты.
Наверное, он мог бы свободно петь, но это уже только мои предположения — этим он никогда не занимался. Я рассказал ему ещё про нескольких великих людей, которые тоже заикались. Про Демосфена он, конечно, знал со школы, зато удивился истории про Батта, царя Кирены, который получил свою вторую «т» в имени как раз благодаря заиканию.
Между тем, оставалось загадкой, почему все матерные слова Саша произносил чётко и ясно. Матерился он редко, но эту особенность заметил не я один. Вообще, мне нравилось, что с виду он был такой тихий и вежливый, но при случае с лёгкостью пускался в разные авантюры и студенческие проделки, о которых я, может быть, ещё расскажу.
Сначала никто не обращал внимания на его речевые затруднения. Скорее всего, однокурсники из вежливости никогда об этом не говорили, да и спустя пару месяцев все привыкли и даже не замечали его заиканий. Но меня этот вопрос занимал не на шутку. Странно, но почти за двадцать лет жизни я не встречал заик и никогда не думал об этом явлении. Оказалось, что заикание — это психосоматическая проблема, более связанная с нервной системой, чем с физиологией, вернее, одно было причиной другого. Конечно, для меня это было открытием, но больше меня завораживала не научная сторона вопроса, а, скорее, эстетическая. В Сашиной речи было некое обаяние, некая уникальность. Его речь идеально описывала его самого — неуверенного и нервного человека с глубоким взглядом, зацикленным на тех предметах, на которые этот взгляд падал. Бывало, он заходил в аудиторию, тихо садился рядом и говорил:
— Дож-ж-ждь нач-ч-чался.
Ты мог сам не застать дождя на улице, пока шёл в университет, но его лаконичная фраза с бесконечным повторением журчащих звуков рисовала в твоём воображении яркую и полную картину происходящего на улице. Наверное, тогда я мог представлять бегущие по асфальту ручьи и лёгкие удары капель дождя по металлическим кровлям и подоконникам.
Мне казалось, что Сашина речь может гипнотизировать. Временами я переставал слушать, о чём он говорит, и начинал слушать, как он говорит. Мне виделось, как его язык выворачивает наизнанку суть слов и открывает их более глубокие смыслы. Он был как хирург, который разрывает слова и оголяет их внутренности, демонстрируя нам их скрытую основу. Тем более, говорил он мало и по делу, и если в компании начинался оживлённый разговор на пустые темы, то Саша молчал, будто для того, чтобы не утруждать ни себя, ни других артикуляцией незначительных фраз и мыслей. Я очень ценил его за это.
Все в группе любили Сашу за отзывчивость и мягкость, но так близко, как со мной, он ни с кем не сходился. Я же был, как бы выразились в старину, его наперсником и конфидентом.
Вскоре я узнал, что Саша из небогатой семьи и его родителям тяжело оплачивать обучение, поэтому он надеялся перевестись на бюджет за счёт хороших оценок. По этому поводу он оптимистично произносил, как тост, фразу:
— За-заж-ж-живём ещё.
Я узнал о его невероятной любознательности и впечатлительности, о том, что в его душе ежедневно живёт какой-то восторг и удивление перед всем, что его окружает. Тогда мне пришло на ум странное сравнение, будто его душа похожа на сову, которая неподвижно сидит на ветке и смотрит на мир удивлёнными широкими глазами. Наверное, именно из-за таких глаз сова Афины и была когда-то символом мудрости. Её ещё на драхмах любили изображать, может знаете?
Кажется, я отвлёкся.
Да, он был очень впечатлительный и ранимый, но все эти эмоции могли жить только внутри, как яркий свет в лампе накаливания, и совершенно не хотели выходить наружу, будто боялись раствориться в слишком большом мире.
Но со мною он делился всеми своими мыслями чуть ли не с первого дня знакомства, при этом часто говорил, что мало кому может так доверять и редко чувствует искренний интерес к себе со стороны других. У меня же был интерес к Саше, только сейчас я не знаю, можно ли назвать его искренним.
Не хочу вдаваться в подробности своей жизни, но чтобы вы поняли причину моей привязанности к Саше, скажу, что мне было тяжело в последние годы перед университетом. Я как-то стал разочаровываться в том, что успел понять и прожить. В старших классах было много необдуманных поступков и маленьких трагедий. Я еле закончил школу и поступил на специальность, к которой не испытывал сильного интереса. Уже давно я чувствовал какое-то отсутствие интереса ко всему, что так нравилось раньше. Будто что-то случилось со мной, будто повзрослел. Не знаю. Не хочется об этом писать. В таких случаях говорят «как подменили», но я-то помню, что все изменения происходили постепенно, день за днём, и, в итоге, я оказался равнодушным, ничем не увлечённым и каким-то жалким для самого себя. В таком состоянии я и познакомился с Сашей.
В то время он был для меня неким светом и образцом спокойной счастливой жизни, я считал его самым добрым и по-хорошему наивным человеком. В нём была та гармония и тихая радость перед жизнью, которой мне очень не хватало, которую я будто потерял. И я любил его за впечатлительность и сентиментальную ювенильность. Я часто думал, что Саша был словно не из нашего времени. Он гораздо органичнее смотрелся бы в роли лицейского друга Пушкина или был бы кем-то вроде Огарёва для Герцена, то есть таким невероятно преданным и близким другом, с которым можно обменяться священными клятвами, стоя на Воробьёвых горах. Но нет, случилось так, что Саша родился в одно время со мной.
Он был некрасивый, как я уже говорил, весь какой-то кривоватый и непропорциональный. Его голова, туловище и конечности были словно взяты от разных людей и наспех сшиты каким-то безумным доктором. А когда он говорил, то мог обильно поливать собеседника слюной из-за слабого управления мышцами речевого аппарата. Но, вы знаете, я часто это замечал, когда тебе искренне нравится какой-то человек, то все его недостатки внезапно становятся обаятельными особенностями, и с Сашей так и было. Он никогда не отталкивал, а наоборот, завораживал меня своей нечеловеческой грацией. Наверное, девочка, с которой он спустя год учёбы близко подружился, считала так же. Он был влюбчивый, но мы редко обо всём этом говорили. Иногда он странно заявлял, что настоящая любовь может быть в те часы, когда ты совершенно один. Сейчас я уже не понимаю, что он имел в виду. Но, возможно, вам, Алексей Валентинович, интересно знать, что я помню эту фразу.
Пойдёмте дальше.
Итак, он подружился с Лизой. Я был за него очень рад, а ее имя «Лиз-з-з-за» он не произносил, а как-то пел, когда хотел поговорить о том, какая она «за-замеча-чательная».
Он вообще был очень звонкий и весь журчащий. Помню, когда я сидел во внутреннем дворике нашего университета и курил, то Саша шёл составить мне компанию и издали начинал шуршать своими вельветовыми штанами и спортивной курткой; вдобавок он пинал осенние листья по дороге, и я мог, ещё не видя его, догадаться, что скоро услышу привычный вопрос: «Дашь за-закурить?»
Наверное, я не раз спрашивал его о заикании, но он всегда отвечал, что всегда так говорил. А во мне жило распространённое мнение, будто его заикание было вызвано детским испугом или какой-то травмой. Он это никак не комментировал, чем только подтверждал мои догадки. Тем более, Саша был похож на такого человека, который хранит в себе какую-то трагедию, но никому о ней не говорит, даже мне.
Нервный и забитый, он редко заглядывал в глаза, а если заглядывал, то тут же отводил взгляд и начинал ещё сильнее волноваться. Ещё помню, что он больше заикался в разговоре с неприятными ему людьми. А уж если какой-то конфликт происходил, то Саша вообще еле говорил и весь трясся, как массажное кресло. Такой был человек. Разве что алкоголь его иногда раскрепощал. Да, умный и тихий, он не избегал простых удовольствий. Помню, как мы могли пить на улице вечерами и сравнивать впечатления о новом для нас городе. Он тогда и заикался меньше, и на прохожих смотрел, будто они все его старые знакомые или родственники. В один из таких вечеров мы шли по набережной и молчали. Саша резко остановился и посмотрел куда-то: то ли вдаль, то ли вглубь, то ли одновременно в оба направления. Я спросил, в чём дело, а он уверенно и ясно ответил:
— Красиво, чёрт возьми.
С этим нельзя было спорить, и мы пошли дальше.
Странно. Я так много о нём говорю, хотя хотел рассказать вам, Алексей Валентинович, совсем о другом. Я хотел рассказать о той ссоре, что случилась между нами. Но сейчас понимаю — мне гораздо приятнее вспоминать Сашу и наши первые студенческие годы, чем вспоминать ту позорную историю. Слова не идут. Не хочется думать. Всё, что бы я ни сказал по этому поводу, звучит вульгарно и глупо. Не могу подобрать ни одного слова, на которое мог бы смотреть без отвращения. Но раз уж вы просили, то я продолжу.
Это случилось на втором курсе. Думаю, что это можно назвать предательством, подлостью, может быть, даже изменой... Нет, не могу. Трагедия, которая произошла между нами тремя, стара и глупа как мир. Я поступил очень подло и не ищу себе оправданий, но и лишний раз не в силах описывать это в подробностях. Я никогда не был силён в геометрии, поэтому не хочу рассуждать о треугольниках и ещё раз доказывать то, что вы от меня требуете. Простите. Надеюсь, вы сами вспомнили, что случилось, и мы можем пойти дальше.
В день, когда всё открылось, я помню, как стоял в коридоре и ждал, когда он придёт. Пытаясь подобрать нужные слова, я, точно так же, как сейчас, смотрел в окно на внутренний дворик с лавочками и садом, в котором мы часто курили между парами. Удивительно, но этот сад слишком похож на тот, что сейчас передо мной. Тогда я решил ничего не выдумывать и говорить спонтанно. Наверное, зря я так решил, потому что растерялся в первую же секунду встречи. Саша появился неожиданно, будто из моего воображения переместился в реальность. Я слышал его шаги за спиной. Когда я оборачивался, то уже чувствовал его тяжёлое дыхание. Его руки тряслись сильнее чем обычно, а лицо совсем побледнело. Он смотрел на меня, словно на человека, который отобрал у него всю жизненную силу и волю. Может быть, так оно и было. Он смотрел прямо мне в глаза, что с ним редко случалось, и в его взгляде было какое-то смешение злобы, сильной обиды и отчаяния. Саша почти не моргал, а его нижняя губа непрерывно тряслась. Наконец, он начал что-то говорить:
— Заш-ш-шанкра-кра-ус-с-проч-ч-чинж-инж-изм-изморброж-ож-живтряс-яс-круш-уш-ш-щок-самтимвер-рпризол-л-линубвиж-ж-жмертц-тц-тц-тц-тц-тц....
Это продолжалось примерно минуту. Если вам кажется, что минута —это немного, то попробуйте сесть перед часами, предварительно задержав дыхание, и смотреть на секундную стрелку, пока она не сделает полного оборота. Дышать в тот момент я действительно не мог. Я никогда не видел его в таком припадке и совершенно не знал, что же мне делать. Скажу честно, я невероятно испугался. И не потому, что боялся его агрессивных действий, а потому, что довёл человека до такого состояния. Его бесконечный и бессвязный монолог мог бы и не закончиться, если бы не подбежал наш общий знакомый (кстати, я и сейчас не могу вспомнить, кто именно это был) и не усадил Сашу на стул. Кажется, после этого он затих, разве что всхлипывал время от времени. Я постепенно начинал приходить в себя и после того, как Саша успокоился, обратился к нему по имени. Но наш одногруппник, который на тот момент был в курсе всех причин Сашиного припадка, в очень грубой форме приказал мне уйти. И я ушёл.
Впереди меня ждали самые тяжёлые дни. Как бы я ни извинялся, как бы ни пытался объяснить Саше свою ошибку, он был непримирим. Сначала он не ходил на пары. Затем перестал отвечать на чьи-либо сообщения. Хорошо, что он их хотя бы читал, иначе мы бы решили, что что-то случилось. Спустя время он стал приходить, но его болезненный и подавленный вид заставлял преподавателей то и дело спрашивать у Саши, всё ли в порядке с его здоровьем. Он тихо говорил, не поднимая глаз:
— Я в па-па-парядке.
После этих слов у меня внутри всё начинало ныть от боли и стыда. Затем — на это потребовалось пару месяцев — он действительно начал приходить в себя и стал тем Сашей, которого все знали и любили — спокойным, задумчивым и светлым. Он так же хорошо учился, не болтал по пустякам, гулял вечерами перед общежитием. Было лишь одно исключение — меня он полностью игнорировал. Я подходил и пытался заговорить, что-то спрашивал, а он делал вид, что ничего не слышит, словно меня вообще нет рядом. Это казалось таким детским поведением, но что я ещё мог от него ждать, он же правда как ребёнок. Это было слишком тяжело. Не буду спорить, и скажу, что я это заслужил, но эта мысль совершенно меня не успокаивала, мне было необходимо объясниться и быть понятым, я уже не говорю о том, чтобы получить прощение и вернуть всё как было. Нет, на это я не надеялся. Но меня для Саши будто не существовало, аналогично не существовало и его для меня. Он остался где-то в прошлом, до которого уже никак не достучаться и которое никак не вернуть; но тем временем физический Саша, которого я видел каждый день, был лишь бледной тенью этого человека из прошлого. Именно так я и потерял его навсегда.
Я не спал и не ел, как тот филин на развалинах (правда, я сейчас не помню, что значит это сравнение; я многое забыл, как мы с вами выяснили). Я перестал разговаривать с Лизой и с другими. Это было просто — наши однокурсники и сами бы мне руки не подали, настолько все переживали за Сашу. Можно сказать, что они заклеймили меня предателем и подвергли остракизму. Ходить каждый день на пары стало просто невыносимо.
В этих мучениях прошли ещё несколько месяцев, затем я ушёл из университета. Не помню куда, правда, не помню. Вы говорили, что я перевёлся на исторический факультет, потому что всегда интересовался историей, но я не помню этого и не помню, чтобы история хоть сколько-нибудь была мне интересна. Не уверен, что читал хоть одну историческую книгу. Впрочем, может быть, вы и правы.
Я не помню, чем занимался в последние два или три года, зато отчётливо помню, как всё это время меня разрывало и душило чувство стыда. Я обманул самого доброго человека, которого знал. Я не мог на себя смотреть без злобы и отвращения. Единственное, что мне нужно было, —это прощение и понимание. Как бы я хотел, чтобы он сказал: «да, ты поступил плохо, но не вини себя и не мучайся», «все мы ошибаемся» — любой фразы было бы достаточно. Мы бы могли после и не дружить по-старому, но одна-единственная фраза могла решить все мои проблемы. Но нет. Он со мной не разговаривал и даже не смотрел в мою сторону. Иногда я думал: неужели эта история будет преследовать меня всегда? Где бы я ни был, чем бы ни занимался, я всегда знал, кто я на самом деле — банальный предатель и лицемер. Иуда, Брут и Кассий... пожалуй мне не место среди них, ведь их измена была великой, а их имена стали нарицательными, а моё предательство было мелким и жалким, о котором будет помнить всего пара человек, зато помнить всегда.
Однажды, не помню, когда именно, я подумал, а вернее, заметил, из-за чего я на самом деле переживаю. Кажется, мне было тяжело из-за того, что меня не простили и меня возненавидели. И я, в свою очередь, возненавидел себя этим же взглядом — взглядом других людей. Может, мне вовсе не было дела до той боли, которую я причинил другу, может, единственное, что меня волновало, это внешняя реакция и репутация изменника? Неужели это настоящая причина моего стыда, его природа? Может я этого и не осознавал, но вы часто говорите, что наши мысли о себе далеко не всегда правдивы и есть то, чего мы не видим. В следующую встречу я обязательно подниму тему стыда. Интересно, что вы думаете по этому поводу. После этих размышлений я стал презирать себя ещё больше. Удивительно, но раньше я считал себя хорошим человеком: наверное, просто не было ситуации, когда бы я проявил себя настоящего. Примерно об этом я и думал каждый раз перед тем, как посмотреть на себя в зеркало.
Алексей Валентинович, вы говорили, чтобы я простил себя так же, как простил бы других. Это хорошая мысль, но тогда я к ней не был готов и не уверен, что готов сейчас. Но я уже пообещал вам, что буду стараться.
Я написал, что не помню, чем занимался в последние два года. Может быть, это и не так важно, потому что вся жизнь проходила во внутренних переживаниях, но и в них я не достиг результата. Из всех событий после ухода из университета я помню только одно. Кажется, я давно не разговаривал к тому времени, наверное, потому, что ни с кем не виделся... Это правда — не могу вспомнить ни одного лица перед собой за последние пару лет. Я много гулял, особенно по той набережной, где мы проходили с Сашей. Однажды ко мне обратился какой-то человек; мужчина или женщина, старый или молодой — не знаю, просто человек, прохожий; наверное, мужчина. Он протянул руку ладонью вперёд — этот жест можно понять как «постойте» или «подождите», и спросил:
— Который час?
Я ещё немного удивился, ведь последний раз слышал такой вопрос на улице от незнакомого человека только в детстве, когда часы были не у каждого. Я полез за телефоном в карман, а он в это время почёсывал короткую бороду, точь-в-точь как у вас. Наконец я достал телефон и ответил:
— Половина че-че-ч- четвёртого.
Кажется, именно тогда я и обнаружил, что тоже начал заикаться. Хотя это очень странно, ведь стать заикой во взрослом возрасте почти невозможно. Разве что, при контузии, и то, после неё заикание легко поддаётся лечению. А у меня контузии точно не было, и вы это подтверждаете. Я не знаю, как так получилось.
Следующее воспоминание — встреча с вами, доктор. Я проснулся уже здесь, а вы стояли надо мной и что-то записывали. Правда, я не помню, кто меня сюда привёз... Наверное, родители. Ещё мне очень понравилось название вашей клиники — «Белая сова». Оно мне что-то напомнило, не знаю... Но оно точно подходит к вашему белому халату, седой бороде и большим глазам. Я совсем не отрицаю, что у меня есть некоторые проблемы, и надеюсь, что вам поможет эта история, и мы наконец справимся с заиканием и провалами в памяти, пусть вы и говорите, что лечить надо вовсе не только провалы и тем более не заикание. Пусть так, вам виднее.
С уважением, Александр Левитов. Декабрь 2021. Корпус три, палата номер восемь.
Редактор Анна Волкова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru