История эмпиризма как теории познания насчитывает уже полтысячелетия. За это время он показал и свой эвристический потенциал, и принципиальные ограничения. Однако в последние десятилетия эмпиризм получил новый импульс к развитию в связи с проблематикой больших данных, машинного обучения и искусственного интеллекта.
Истоки и сущность эмпиризма
Эмпиризм порождён реабилитацией материального мира – явлений природы, вещей, наконец, самого человека и его внутреннего духовного пространства. В течение веков люди не проявляли к этому должного интереса, воспринимая мир как самоочевидный факт, с которым нужно мириться. Но мириться с миром – не то же самое, что учиться у него, изучать его, видеть в нём основу всей системы своего знания. И, конечно, не то же самое, что ценить его. На протяжении веков всё сотворённое не обладало ценностью, сопоставимой с ценностью Творца. Но когда в эпоху Возрождения европейцы столкнулись с особенностями античного мировосприятия, они увидели, что источником и объектом познания может быть не только Бог, но и природа.
Новый объект познания ставит вопрос о новых методах. Свойственное схоластике умозрение, логичное применительно к нематериальной божественной реальности, уже не годилось. Но и античный подход к природе был слишком умозрителен и порождал множество теорий, в которых научное мирно сосуществовало с фантастическим. Реабилитированный интерес к миру не мог больше мириться с господством фантазии и веры, он требовал достоверности, не менее твёрдой, как сама материя. И это требование заставляло спускаться с высот, в которых дух парил в предшествующие века, вниз, к конкретности, единичности, безусловной данности, способной служить исходной точкой познания. Путь обратно вверх возможен, но уже с осмыслением каждой ступени от частного к общему, как готический собор возносится к небу путём последовательного сложения камней.
Конечно, по-прежнему были те, кто, подобно Декарту, в качестве исходного «камня» полагал явления сугубо идеальные, не отклоняясь с дороги разума на обочину эмпирии и разводя субстанцию мыслящую и субстанцию протяжённую. Но нашлось и много таких, кто в требовании эпохи шёл до конца и начинал познание с эмпирического факта, не гнушаясь грубой, вызывающей материальности своего объекта познания. Эмпиризм – это глубокое недоверие тому, что невидимо, и упование на видимый, осязаемый мир. И в то же время – глубокое внимание к человеку, сформированное наверняка не без влияния как средневекового номинализма, так и ренессансного гуманизма. Ведь единичный предмет сам по себе – это ещё не эмпирический факт, ещё не познание. Познание – это появление в сознании человека чувственного впечатления о единичном предмете.
Трудности и ограничения
Уже здесь появляется первая трудность эмпиризма: можно ли быть твёрдо уверенным, что наше впечатление адекватно вещи? Без такой уверенности дальнейшее познание невозможно, ибо тогда всё наше знание о мире будет лишь набором впечатлений, неизвестно как соотносящихся с миром. Значит, мы должны доказать или поверить в то, что познавательная способность человека каким-то образом соответствует познаваемому миру. И далее: мы должны доказать или поверить, что познавательные способности людей каким-то образом соответствуют друг другу, иначе не будет возможна всеобщность полученного знания. В науке всеобщность знания воплощена в законах природы, но чтобы мы могли сформулировать закон как свойство самой действительности, а не только нашего сознания, мы должны допустить, что впечатления у каждого человека возникают и связываются друг с другом на пути от частного к общему сходным образом. В общем, чтобы эмпиризм был адекватной философией познания мира, люди должны быть соразмерны миру и друг другу. На обоснование такой соразмерности были положены усилия философов нескольких веков.
В результате многие явления, которые мы привыкли относить к внешнему миру, стали переноситься эмпириками в мир внутренний, человеческий. Это касается не только научных законов, квинтэссенции знания, но даже понятий. Пожалуй, наиболее яркий пример – понятие причинности. Существует ли причинно-следственная связь в реальности, свойственны ли подобные отношения самим вещам, либо в мире голых эмпирических фактов детерминизму нет места? И снова ответ ищется внутри познавательного механизма субъекта: мол, речь идёт всего лишь об ассоциации между двумя нашими чувственными впечатлениями. Слишком часто некие явления так воздействуют на органы чувств, что в нашем сознании между ними возникает устойчивая ассоциация – вот и весь детерминизм, а всё остальное – метафизические спекуляции, от которых эмпирики ради чистоты науки должны избавляться.
Поэтому эмпирики не могут ничего сказать о внутренних, глубинных, сущностных связях между вещами и явлениями, поскольку сплошь и рядом для фиксации такой связи приходится пользоваться метафизическими по своей сути понятиями вроде причинности. Получается, что в этой картине мира достоверной должна признаваться только бесспорно зафиксированная корреляция между эмпирическими фактами. А закон должен выражать не имманентную сущность явления, а статистически достоверное множество связанных с ним эмпирических фактов. Грубо говоря, если в абсолютном большинстве случаев после вспышки молнии гремит гром, то мы можем установить между этими эмпирическими фактами корреляцию, а об их внутренней, причинной связи последовательный, радикальный эмпиризм вынужден благоразумно умолчать.
Очевидно, что наука, которая хочет быть действительно полезной, на таких принципах строиться не может. Во-первых, потому что фиксация эмпирических фактов, понятых как чувственные впечатления, делает науку слишком зависимой от человеческой субъективности. А во-вторых, потому что во многих случаях располагаемый нами набор эмпирических фактов слишком мал, чтобы делать какой-либо статистически верный вывод и основанный на нём прогноз – важную функцию «полезной» науки. Более того, мы не можем даже утверждать, что этот набор фактов в том или ином случае достаточен и репрезентативен – такому утверждению каждый раз требуется дополнительное обоснование. В философии науки эта проблема известна как неполнота индукции: при движении от частного, коим по определению является эмпирический факт, к общему, часто нельзя быть уверенным, что имеющееся в твоём распоряжении частное достаточно для того, чтобы представление об общем стало полным и адекватным. И если в быту неполнота индукции не мешает нам делать громкие и слишком самоуверенные обобщения, то в науке подобное недопустимо. Хотя, например, социологи вполне удовлетворяются выборкой в десятые доли процента жителей страны, и легко распространяют полученные выводы на всё общество.
Да и вообще в первые века существования экспериментального естествознания учёные постоянно сталкивались с ограниченностью данных, доступных для анализа, но, тем не менее, пытались строить на их основе модели и формулировать законы, будучи готовы внести в них коррективы в случае появления противоречащих им данных, что в истории науки бывало не раз. Понимание того, что эмпиризм всегда вынужден существовать в условиях принципиальной неполноты исходных эмпирических фактов, приводит к таким последствиям, как, например, отказ от абсолютизации истины: закон, модель или теория не претендуют на абсолютность уже в силу своей способности к коррекции, истина в них – это приближение, аппроксимация.
Вот откуда проистекает такое учение, как фальсификационизм Карла Поппера, согласно которому только теория, которая может быть опровергнута новыми эмпирическими фактами, претендует на научность. Так эмпиризм защищает собственные притязания на статус научной философии и отбивается от притязаний рационализма, который, постулируя тождество бытия и мышления, заявляет о способности открывать не приближённую, а окончательную истину. Разум в понимании рационалистов может избежать восхождения от частного к общему, постигая сразу общее, и уже от него, вооружившись теорией, двигаться вниз, к частным вещам и явлениям.
Эмпиризм в эпоху искусственного интеллекта
В наше время учёные не могут пожаловаться на недостаток данных – первичных эмпирических фактов. Напротив, каждый из нас, общество и мир в целом генерирует колоссальное количество информации, которая, будучи обработанной, могла бы послужить базой и источником для предельно приближенных к истине закономерностей: наша аппроксимация при эмпиристском отношении к большим данным стала бы почти максимальной, и опора эмпиризма на статистику дала бы хороший эвристический результат. Понятно, что люди уже не могут обрабатывать столько эмпирических фактов «вручную», и на помощь приходят компьютеры с их программами машинного обучения: увидеть неочевидные корреляции самообучающейся программе проще, чем человеку.
Такая программа способна выходить за рамки частных, отдельных прецедентов и строить обобщения, и это – ключевой шаг к созданию искусственного интеллекта. Использование ИИ в науке как генератора обобщений, как инструмента выявления проявляющихся только на больших массивах данных закономерностей, как строителя моделей, наконец, как прогнозиста, выводит эмпиризм на новый уровень, преодолевая те его ограничения, что связаны с работой несовершенного механизма человеческого познания. Ведь хотя мы в связи с искусственным интеллектом и говорим о нейросетях, имея в виду аналогию с устройством человеческого мозга, это всего лишь ранняя стадия развития ИИ, и в будущем функция машинного обучения может быть реализована на другом аппаратном комплексе. Это можно сравнить с тем, как летательные аппараты первоначально делали похожими на птиц, не понимая, что машущая крыльями птица – лишь одна из возможных аппаратных реализаций законов аэродинамики. Вот так и эмпиризм однажды может избавиться от каких-либо аналогий с работой человеческого мозга, лишившись интереса к человеку. Наука, творимая искусственным интеллектом, может быть лишена человекоразмерности уже на уровне механизма своего самопорождения, а затем, вероятно, и на уровне результатов.
И, разумеется, она будет лишена метафизики. ИИ, находя закономерности в массивах данных, не ставит целью их объяснение, ему чужды вопросы «почему», «зачем» и «с какой целью». Всем этим по-прежнему придётся заниматься человеку, способному прозревать суть вещей, минуя толщу статистических данных, и задумываться о смысле и целесообразности всего сущего. Только разум может увидеть не корреляцию эмпирических фактов, а причинно-следственную связь, не финальное состояние системы в последовательном ряду итераций, а цель, не устойчивый набор шаблонов поведения, а сущность.
Пока искусственный интеллект остаётся эмпириком, не посягая на созидание нового, столь же искусственного рационализма, и превращение «интеллекта» в «разум», человеку всегда останется его место в мире. Место, отличное от роли «обучающего прецедента» для машины, пожирающей данные.