Бен Хехт, 1915
Перевод: Прокуров Р. Н. ©
Солнце заливало светом грязную улицу.
Пожилые женщины в бесформенных телесах шли вперевалку на рынок.
Престарелые мужчины степенно вышагивали, словно патриархи Иерусалимские, и кивали встречным знакомым.
“Каноническая суета на Холстед-Стрит”, – подумал Моише, молодой драматург, двигаясь вместе с толпой.
Дети наводняли усеянные мусором аллеи. Какой-то мальчишка в грязных лохмотьях стоял, спустив штаны, у бордюра и мочился на тротуар.
Грохотали тележки, груженые фруктами, овощами, железом и тряпьем.
Уличный шум тонул в людских голосах. Моише наблюдал за людской суетой.
“Изо дня в день, – думал он, – одно и то же. Те же запахи, тот же шум, и люди роятся по тротуарам. Я единственный на этой улице, чья душа свободна от дрёмы. Вот милая девушка глядит на меня. Она-то догадывается о состоянии моей души. У нее грязные пальцы. Почему бы ей не купить другие башмаки? Она думает, я потерялся. Через пять лет она растолстеет. Через десять будет ходить вразвалку, укрыв голову шалью”.
Драматург улыбнулся.
“Боже правый, – подумал он, – откуда они все идут? И куда движутся? Из ниоткуда в никуда. Но в постоянном движении, шаркают, переваливаются, галдят. Светит ли солнце, льет ли дождь. И в зной, и в холод. Сегодня они сияют всеми красками, завтра пребудут в сером унынии. Но всегда верны себе, постоянно в движении”.
Моише остановился на углу и огляделся. Заметил фигуру, сидящую на тротуаре, прислонившись к стене здания.
Это был старик.
Старик с длиной, седой бородой.
Он сидел, поджав ноги, и на коленях у него лежала перевернутая шляпа.
Голова была запрокинута, и солнце светило ему в лицо, но глаза оставались закрытыми.
“Спит”, – подумал Моише.
Он шагнул ближе.
Длинные шелковисто-белые волосы ниспадали по шее и скрывали уши. Волосы были давно не чесаны. Лицо под лучами солнца походило на лицо аскета, худое, в тонких прожилках.
У него был длинный нос, почти бесцветные губы, и кожа, белая на скулах, туго обтягивала череп, не оставляя морщин.
Лицо его выражало умиротворение – умиротворение и отрешенность. Ни уличный шум, ни гул голосов его не беспокоили. Глаза были закрыты, слепые к мельтешению толпы.
Старик сидел, запрокинув голову. Лицо купалось в солнечном свете, задумчивое и без тени улыбки.
“Нищий, – думал Моише, – спит, в беспамятстве. Мертв. Весь день напролет сидит под солнцем, недвижимый, точно святой. Подобно тем старцам из числа александрийских аскетов, как изваяние тонкой резьбы. . Недосягаем для волнений. Его мысли, ох, узнать бы только, о чем его мысли?”
У драматурга вдруг вытянулось лицо. Он смотрел на длинные волосы нищего.
– Они шевелятся, – прошептал он едва слышно.
Моише подступил еще ближе и встал над стариком, пристально разглядывая его голову.
Волосы едва заметно колыхались, каждый отдельный волосок шевелился сам по себе… Неуловимо вздрагивал, приподнимался и опадал. Извивался и покачивался…
– Вши, – пробормотал Моише.
Он смотрел.
Старик безмятежно спал, подставив лицо солнцу, и волосы его шевелились.
Среди волос ползали, копошились полчища паразитов, крошечных и едва различимых.
Каждый волосок дрожал, пульсировал от их таинственной энергии.
Поначалу Моише с трудом мог их разглядеть, но глаза мало-помалу привыкали к их крошечным размерам. Он увидел, как волосы вздымались, точно волны по водной глади, вздрагивали и трепетали, завивались и развертывались сами по себе.
Вши приподнимали их и оттягивали, карабкались вверх-вниз, безустанно, бесконечным потоком.
Неистово, точно крапинки пыли, кишели в седой бороде.
Копошились всюду и не останавливались ни на миг.
Выползали на вид и скрывались, ниоткуда и в никуда, в постоянном движении, суматошном и лихорадочном.
Мимо прошла пожилая женщина, покачала головой и бросила два пенни в перевернутую шляпу. Моише едва обратил на нее внимание. Он видел лишь суматошные косяки: теперь они были на виду, легко различимы в седых волосах.
Некоторые отваживались и ползли по лицу, во всех направлениях, огибали рот и закрытые глаза, внезапно плотными вереницами появлялись из-за ушей и терялись в беспрерывно шевелящейся бороде.
Моише напрягал все свои чувства, и услыхал звук – тихий, едва уловимый хруст.
Он слушал.
Звук, казалось, нарастал. Моише ощутил зуд, но продолжал стоять, склонившись над стариковской головой. Он слышал их, как отдаленный ропот, словно урчащий, неясный шум.
– Галдят, что-то выкрикивают, горланят и смеются, – проговорил он раздумчиво. – Это жизнь… жизнь…
Моише посмотрел вдоль запруженной улицы, на суетливые толпы, и улыбнулся.
– Жизнь, – повторил он…
И двинулся дальше. Перед глазами развевались, словно на ветру, седые волосы нищего, и он ощущал зуд.
“Но кто же был этот старик?” – задавался он вопросом.
Его пихнула мягким бедром молодая девица, пышная и улыбчивая.
Босой ребенок пробежал по тротуару и задел его ногу. Моише ощутил мимолетное прикосновение костлявых пальцев, после чего ребенок скрылся из виду. Он все шагал.
Навстречу ему шли трое молодых мужчин, и он протолкался между двоими, стиснутый их плечами.
Мимо прошаркала пожилая бесформенная женщина, толкнула его спиной. Двое ребят заметались перед ним с воплями, цепляя за руки.
Молодой драматург остановился и мгновение стоял неподвижно, глядя вокруг.
А затем рассмеялся.
– Жизнь, – проговорил он снова. И после добавил: – Я и есть тот старик. Я…