Кровь - фигня, в этих вакуолях непреложного нет. Ни языка, ни синагоги. Наследуем по другому.
В отличии от отца был вполне рукастым. Молотком по зубилу и лобзиком по фанере. Станки, комбайны, деревяшки. Первый ремонт делал сам. Кровать, ящики, мойки. Плюс культуризм. Качок с математикой. Еще гитара - научился сам.
Папа ничего не умел. Полный неумеха. Книги, разговоры и шахматы. Мог поджарить яичницу с картошкой и свиную отбивную. Да, сварить кофе. Ни математики, ни музыки, ни спорта.
Каково же было мое удивление, когда в пятьдесят пять сказали, копия. Думал, ничего общего, оказалось один в один. Жесты, позы, манера говорить, наклон головы, структура речи. Копия, а от матери только нос.
Отец за еврейство вообще не поднимал. Никогда. Проникало иначе.
Поначалу из еврейской семьи. Оговорочки, улыбочки, намеки.
Ну, ты понимаешь..., кто с евреями свяжется..., наш человек..., у каждого умного человека, если поискать, в родне евреи...
Годам к четырнадцати понял.
Русская родня этим не заморачивались.Учеба, спорт, здоровье. В школе нормально, спортом занимаешься, по дому помогаешь - все, жизнь удалась, а ты - молодец. Сверхинтеллигентность не обязательна. Конечно, они хотели успехов, но без фанатизма. Нет, и не надо, а евреи всерьез. Деточка, их деточка, заслуживает вселенского признания. Физматшкола, престижная специальность, аспирантура - глядишь, до академика дотянет. Русским, лишь бы человек вырос хороший. Свой, родной. Остальное как получится.
Евреи линию крепко держали. Карьера, успех, достаток, благополучие. Иначе нельзя. Напрягали. Вежливо, тихо, любовно, но напрягали - что за контрольную, четыре, мог бы и пять. Обязательно пятерки, прям жутко расстраивались, если пониже.
Мать-бедолага, меж двух огней. С одной стороны, электровеник покруче еврейских мамочек, с другой, ментальность вяткинской крестьянки и как жизнь повернется никто не знает.
Евреи знали. Вернее, вели себя так. Без образования нельзя. Успех, карьера, положение, связи, блат, протекции. И конечно, чтоб свои вкруг.- Друзья-евреи, врачи-евреи, семья-евреи, учителя-евреи и начальник тоже еврей. Иначе, опасно.
Русские говорили поменьше, кроме мамы - по любому поводу психологию разводила, а евреи из глубины. Не отмахнешься. Всякий раз, когда непотребство, выскакивал лик, взгляд - пронизывающий, печальный, любяще-испуганный, вечный. И материнский гвалт.
Русским был двор. Ну, как русским, на Урале, особенно в Челябинске, чистых по крови русков чуть больше чем в Японии. Копни, обязательно вылезет еврей, казах, немец, татарин, поляк, хохол, башкир или мордва. Так случилось - вечные переселенцы.
Короче, двор от семьи отличался сильно. Простой, понятный закон. Неписанный, но эффективный. Нарушил - получи. Не дошло, получи еще. Никаких требований по учебе, музыке, гигиене, одежде, национальности или вере. Поначалу. Потом все появится.Где явно, где скрытно, но придет.
В классе в основном русские, а первая учительница еврейка, Полина Исааковна. С теми же глазами - будто из семьи. Клуб - Хейман, институтская группа русская, но преподы евреи. Конечно русские тоже, но как евреи - авторитетные, обстоятельные. Правильные, последовательные, умелые. Всегда рядом. Друзья русские, учителя и наставники евреи. С русскими хоть куда, в любые приключения - драки, походы, игры. В разведку. Уверенность здесь и сейчас. Евреи, тех слушаться. С ними правильно, верно и будущее как на ладони.
Где, кто и когда подселил страх, неуверенность, осторожность. Последние два, ладно, а вот первое. В девяностые разросся до небес. Инженером, взрослым, опытным, настоящим так и не стал. Не успел. Диссер не защитил - зачем, когда все попадало, а лабораторию прикрыли. Евреи уехали, двор опустел, а друзей-приятелей разметало по северам, москвам, заграницам, киоскам, подвалам и барахолкам.
Сменив профессию и круг общения, начал неплохо зарабатывать. Проникся либеральностью, успешностью. Имя, авторитет, деньги. Знакомства, квартира, заграница.
Заколготило будь здоров, и тут алкоголь во весь рост. Пьянство, обжорство, медные трубы. Обман, иллюзия, притворство. Душа не нужна, бога нет, а страха навалом. Не так поймут, неправильно оценят, обидятся. Не дай бог, замыслят нехорошее, кинут, подставят.
Сам не, что-то держало крепко. Табу, а вечером бутылка - ключи от рая. Открыл и можно. Не все, глоток - нырнул, полетал, слился.
К началу нового века долбануло. Семья в пух и прах.
Постепенно выкарабкался. Неделю в обнимку со стаканом, потом три месяца у родителей, полтора года на съемной квартире и наконец, собственная, отделанная по последнему слову двушка.
Расстался с пьянкой. Сам, без посредников. Бог-отец тут как тут. Спасибо, послушанием одарил. В одну секунду стал трезвенником - ни торпед, ни болей, ни психиаторов.
Родители не верили глазам, никто не верил. Рано или поздно раскупоришься говорили все подряд, други и недруги. Кроме отца. Совсем было разуверился, а тут проникся. Поверил, будто сам нашептал.
Стал ходить десятки, подтягиваться, бегать. Минус тридцать пять кэгэ, плюс десять лет внешнему виду. Одинокий, спортивный, обеспеченный.
Думал, навечно останусь один. Ну, как один - не без женских гостей, разумеется, но без пары. Мыслист Жуан. Так-то красиво. Прям как у художника Климта. Оболочка, расцветка, золотинки. Глянешь - дух захватывает, а потом пусто.
Вот и со мной так. Хорошист, все на местах, клеточки заполнены - семья, взрослая дочь, престижная работа, высокий статус, три образования, всякая культурность. Оболочка. Приоткрой - пустота, благо, не вечная и не мерзлотная.
Наградили. В пятом году объявилась. Единственная и неповторимая. Все фантазии псу под хвост. Пришла и осталась. Оказывается, ее место, только я не знал. Когда пришла, узнал. Глянул - точно ее.
Получается, кроме бога-отца еще кто-то рядом витал. Незримый, неопознанный. Истина, любовь, свобода. Три в одном. И пустота стала заполняться, а психология меняться. Постепенно, болезненно, заковыристо.
Всегда делил - бабское, мужское. Две половины. Сам на их половину ни ногой. Теперь на моей половине комп с ушами, кофемашина, усилок с проигрывателем и курительный балкон. Да, еще ящик с бельем. Остальное ее. Так граница проходит. И тело мое - тоже граница, и одежда на нем, и прическа. Иногда накипает. Слава богу, нечасто, а вот как женщина устроена, почему говорит так, делает эдак, думает бог знает чем, не моего ума дело. Устроена и слава богу.
Женская материальная авторитетность очевидна. Ткет километры, мегатонны материи ежедневно, расширяясь по всем направлениям и множеством красивейших орнаментов - словами-эмоциями-поступками. И не устает, напротив, радуется. Куда нам-вертикальным - бу-бу-бу плюс еще двадцать-тридцать междометий. Аполлоны на вертикальной стене с вечно поджатыми ногами.
***
В пятьдесят девятом отец пошел наперекор. У мальчика должна быть нормальная еврейская жена - упрямо повторяла баба Поля. Мальчик сделал ровно наоборот - женился на русской. И носил в себе муку сорок из сорока семи лет общей жизни. Как раз в семь занавес начал опускаться. Сперва легкие разногласия - я почти не обращал внимания. Потом артиллерия потяжелее - громко, гневно, с хлопаньем дверьми.
Однажды втроем отдыхали на Тургояке, и там пыхнуло не по-детски. Проснулся среди ночи от страха. Мать с отцом дико ругались - зло, непримиримо, с угрозами.На следующее утро, еще все спали, ушел в лес. Ближе к обеду увидел их сидящими на лавочке - разговаривали спокойно. Тогда отлегло, а когда стукнуло десять накрыло вчистую. Внятно и грозно прозвучало слово "развод", родители меж собой замолчали, перестали приходить гости, а временами отец переезжал к бабе Поле.
Страшная, довлеющая неопределенность - темное небо без шансов на просветление. Острые периоды сменялись затишьем, но между родителями встала глухая бетонная непреодолимость. И самое плохое, я чувствовал, надежды не было. Совсем.
Отец больше никогда не назовет мать "лапусей", не посмотрит на нее восхищенно, желанно, любовно или просто тепло. Никогда мать не получит от него эмоциональной поддержки, снисхождения или искренней благодарности. Холодная вежливость и полное отчуждение.
Его раздражало все - манеры, вопросы, подруги, разговоры, голос. Буквально все, но решил терпеть - ради сына, ради еще не знаю чего - службы, карьеры, покоя.
Скорее всего, верх взяла полнейшая житейская неприспособленность - ничего не умел по быту. Стирать, убирать, варить. И покупать - мимо. Боялся страшно. Проще замкнуться в молчании, после работы по-быстрому уйти с шахматами в горсад. Или залечь с книгой перед телевизором.
Получается, баба Поля права, и кровь-культура сыграла злую шутку. Или оба ошиблись чувством, ведь влюбленность это еще не любовь. Лишь повод.
У правильной еврейской жены - той, которую одобрила еврейская мать, куда больше шансов закрепится, стать неотделимой.
Главное, чтоб мать отдала. Если благословит, передаст, на жену перейдет линия - продолжение рода-колена. И тут он полюбит всерьез - не сможет не полюбить, а уж когда ребенок родится совсем с ума сойдет и они станут целым.
Вот если мать не приняла невестку, держись. Сына, вернее, его душу, может при себе оставить.Умеют, надо признать.
Это кажется, что он все сам решил окончательно - сделал маме ручкой и теперь целиком принадлежит другой.
От еврейской мамы отделиться можно только с ее благословения. Влюбился, с кем не бывает - поиграй, но не дури. Избранница должна быть или стать своей, получить высочайшее одобрение. И не на словах. Владение требует передачи. Нет, сыну разорвут, и чтобы выжить он выберет мать. Точно. Жить может будет с женой, а душой бегать к маме и, огибая супругу, возвращаться к сыну.
Поначалу, как всякий влюбленный, боготворить. Однако еврейский бог не такой простой - сквозь мать авторитетом светит. Юная избранница старается, пытается угодить, понравиться, но та ухмыляется уголками - давай, давай, молодка, дерзай.
Рано или поздно любовная истовость заканчивается, вступает в права ее величество повседневность - хлопоты, напряги.
Ладно, рутину пережить можно, но отсутствие очень главного, привычно-необходимого, незримо-осторожного присутствия матери, ее одобрения, принятия, понимания и той абсолютной любви-преданности, любви-признания, любви-восхищения, любви-среды, которую всегда ощущал рядом, нет. Другая вода. Он теряется, пугается, и, вскорости по-чужому замирает в изумлении - еще-бы, столько странных, непредусмотренных планом проблем. Ведь ему предъявляют не так и не то, требуют, спрашивают не по форме, боже упаси, смеются или обзывают, отказывают в положенном. Ох, быстро копится счет от блаженства до отчаянья.
У русских не так. Мать, сколько бы не вопила - и отпустит, и снова примет бессловесно - вопль не в счет, там слова нет. Она не может застолбить сыну под собой - цели такой отродясь не бывало. Он-же мужик, сам столбит.
Будет плеваться, но накормит невестку. И спать уложит. Простит, махнет рукой, и станет ждать. Русская баба всегда ждет - отца, мужа, сына, внука. Так положено. Владеть, боже упаси, ждать - вот дорога.
И мама затвердеет, закусит губу, выставит обиду - вечную, неизлечимую, и станет ждать. Ждать, когда поймут, оценят, воздадут должное и когда растает тот осколок, которым Снежная Королева заколдовала сердце суженного. Но внешне все останется по-прежнему - развода не будет.
В двадцать, женившись, уйду в другие дома, а через пару лет умрет русская бабка, и родители останутся вдвоем в огромной трехкомнатной квартире - каждый в своей комнате, и так, порознь, в безмолвии и отчужденности, проживут еще тридцать лет и три года. Ровно до смерти папы. Мама не проронит ни слезинки - напротив, ее как-будто отпустит. Ненадолго. И в ее рассказах прожитая жизнь станет прекрасной, полноценной и респектабельной - полной любви, самоотдачи и восхищения.