"Но только что и много они врут.
Послушать их – все невинны,
– говорил помощник смотрителя..."
Попытку понять и осмыслить роман Льва Толстого «Воскресение» я начну с Катюши Масловой. То, что она невиновна, говорит только автор. Говорит часто и много и со свойственным ему даром убеждения. Но нигде на протяжении романа я не увидел признаков явной невиновности Масловой. Отравляла? Нет, просто добавила в рюмку с коньяком какой-то «усыпительный порошок» и обманом поднесла надоевшему ей, сутки с ней пьянствующему, сутки унижавшему и избивавшему её купцу. Ладно, пусть это будет «усыпительный порошок». Но ведь и это зелье вперемешку с коньяком да после суток бдения и пьянства может умертвить любого человека, особенно если не рассчитать норму, да при нездоровом сердце. Так в чём невиновна Катюша Маслова? В том, что не знала, что это яд? Но где доказательства, что она не знала этого? Нет таких доказательств. И все – судьи, Нехлюдов, автор и читатели признали её невиновной только на основании её же – Катюши Масловой показаний. Показаний пьяницы и проститутки, привыкшей за годы, проведённые в публичном доме, врать, изворачиваться, опаивать и обирать клиентов.
У Катюши Масловой был реальный прототип – проститутка Розали Они. Анатолий Фёдорович Кони имел неосторожность рассказать Толстому историю о том, как один из присяжных узнал в Розали женщину, которую однажды соблазнил и бросил. Я не помню (и не хочу уточнять), был ли в случае Розали процесс так же «об отравлении». Если дело было «об отравлении», то, может, Розали и вправду была невиновна на основании каких-то реальных существенных доказательств. Алиби, например. Но Толстой ведь этих доказательств не прописал. Доказательства невиновности Масловой невнятны: это, во-первых, её словесные показания, а во-вторых, слёзы. Слова и слёзы – что ещё нужно для того, чтобы оправдать опытную клофелинщицу (говоря современным языком) – представительницу самого низшего и самого мерзкого подвида проститутки?
Теперь о деньгах. Купец Ферапонт Емельянович Смельков получил из банка накануне 3800 рублей серебром. После его смерти при нём обнаружилось всего 312 рублей. Да 40 рублей брала Катюша по его просьбе, когда вернулась в «Мавританию» из дома терпимости. Да пусть он ещё рублей 150 пропил и прокутил. То есть доподлинно известна судьба примерно 500 рублей. Остаётся 3300 рублей из 3800. Во время следствия всплыли ещё 1800 рублей, положенных в банк коридорной гостиницы Евфимией Бочковой на следующий день после смерти купца Смелькова. Деньги эти в равной степени принадлежали и сожителю Бочковой Картинкину – ещё одному подельнику Масловой. С учётом этих 1800 рублей недостаёт 1500. Вполне возможно, что после того как Маслова отправила купца Смелькова на тот свет, она, как организатор, разделила 3300 рублей следующим образом: себе взяла 1500 рублей, а сообщникам выдала по 900 рублей. Деньги при Масловой не нашли, но мы знаем из книги, что у неё была влиятельная покровительница – хозяйка публичного дома Китаева. Вполне возможно, что недостающая часть средств была у неё, но Китаева, безусловно, имела таких высоких покровителей (без которых в её бизнесе не обойтись), что никому и в голову не пришло проверить её на причастность к делу.
На протяжении всего романа меня не покидало чувство, что Катюша весьма ловко вывернулась, одурачила, как и привыкла это делать, всех этих прошедших через её постель мужчин: судей, присяжных, адвокатов и прочих. И дальнейшее её поведение, именуемое критиками «духовное возрождение», сильно смахивает на лицемерие и изворотливость. И жертву Нехлюдова, и страдания его Маслова, на мой взгляд, не оценила. Так и осталась озлобленной и испорченной. Не увидел я в ней того духовного роста, который несомненно был у Нехлюдова. А не увидел я, возможно, и от того, что сам я испорченный циник, не сильно доверяющий людям.
Хочу заметить, что к «Воскресению» меня привела не судьба Катюши Масловой и не страсть к разгадыванию преступлений, а совсем другие мотивы. Работая над своей повестью, читая много, так сказать, специальной литературы, я набрёл в интернете на информацию об отлучении Льва Николаевича от Православной церкви, которое осуществил Синод после выхода из печати «Воскресения». Критика Православия – вот что заинтересовало меня.
Не вдаваясь в пространные рассуждения, скажу: всё, что критикует Лев Толстой в Православии, поддерживаю. Слово в слово. Если бы не одно «но». Критикуя Православие и его догмы, Толстой одновременно превозносит сектантов: «А я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все сектанты – люди нравственные, твердые...». Я, к сожалению, не могу проникнуться подобным трепетом перед сектантами, так как мне всё-таки больше близок и понятен атеизм – мировоззрение, сформированное за десять лет учёбы (1981-1991) в советской средней школе. Поэтому я не буду подробно останавливаться на этой теме. Напомню лишь, что сектантам в лице духоборов была близка и понятна философия Толстого о «непротивлении злу насилием». А Толстого в свою очередь привлекало учение духоборов, идейно близкое к учению английских квакеров, основанное на отсутствии церковной обрядовости и иерархии, аскетизме, миролюбии и трудолюбии. Лев Николаевич писал роман «Воскресение» десять лет с перерывами (1889—1899). Роман давался тяжело. И, возможно, вообще не был бы закончен, но желание финансово помочь духоборам, гонимым и преследуемым за свою идеологию царским правительством, стало сильнейшим стимулом дописать произведение. Гонорар от издания «Воскресения» помог некоторой части духоборов эмигрировать из России в провинцию Саскачеван в Канаде.
«Воскресение», на мой взгляд, очень спорное произведение, а Лев Толстой – очень своеобразный гуманист. На всём протяжении романа рисует быт заключённых, ярко и образно описывает страдания и унижения их. Книга пропитана искренней отеческой любовью к убийцам и ворам. Читаем: «Узнав ближе тюрьмы и этапы, Нехлюдов увидал, что все те пороки, которые развиваются между арестантами: пьянство, игра, жестокость и все те страшные преступления, совершаемые острожниками, и самое людоедство – не суть случайности или явления вырождения, преступного типа, уродства, как это на руку правительствам толкуют тупые ученые, а есть неизбежное последствие непонятного заблуждения о том, что люди могут наказывать других...» Непротивление злу насилием – эта мысль в разных многократных вариациях повторяется в романе применительно к заключённым. Иисус «запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу...» И это соответствует двум из пяти заповедей из Нагорной проповеди Иисуса Христа, которыми Толстой заканчивает произведение. Заповеди эти сводятся к тому, что во-первых, следует подставить другую щеку, когда ударят по одной, прощать обиды и с смирением нести их, а во-вторых, что необходимо возлюбить врагов своих, помогать и служить им...
– Ну так что же? – думал я на протяжении чтения, – как применить эти заповеди к преступникам – к ворам, грабителям, убийцам? Прощать? Изнасиловал кто-либо, так дай ему другую – пусть насилует и её (подставь другую щеку, когда ударят по одной), убил кто-либо дорогого тебе человека – служи ему (возлюби врагов своих, помогай и служи им)? Что делать с преступниками? Что делать сейчас, а не тогда, когда наступит «Царство Божие и правда Его»? Продираясь сквозь беспрестанно повторяющиеся стенания и причитания автора о тяжёлой судьбе преступников, я не находил ответа.
Усовершенствовать тюрьмы? Но нет, это противоречит гуманизму Толстого: «Он читал про усовершенствованные тюрьмы с электрическими звонками, про казни электричеством, рекомендуемые Тардом, и усовершенствованные насилия еще более возмущали его». И снова спрашиваю – простить заключённых, выпустить всех из тюрем и лагерей? Но уже не раз были в истории примеры подобного «гуманизма». Амнистия Керенского в марте 1917 года (всего через 7 лет после смерти Толстого и через 17 после публикации «Воскресения»), когда на свободу вышли 90 тысяч заключенных, из которых многие были уголовниками, привела к тому, что страна, потрёпанная войной и революционными бунтами, ещё стремительнее, чем прежде покатилась к разрухе и нищете. Число убийств, краж, грабежей благодаря амнистии увеличилось в разы. Не оценили уголовники гуманизм интеллигенции. Так же, как не оценили амнистию 1953-го, когда Берия освободил своим указом из ГУЛАГА 1 201606 человек*, среди которых огромное количество были уголовниками. «Гуманизм» Берии привёл к тому, что некоторые города Дальнего Востока и Сибири буквально наводнили преступники. Если бы граф Толстой был живым свидетелем этих событий, он бы, несомненно, поменял свои взгляды на тюрьмы и лагеря и на их обитателей, далеко не таких невинных, как он это себе представлял.
Так что же всё-таки делать с преступниками? Какой-то ответ у Толстого ведь должен быть? И вот во второй части «Воскресения» Толстой даёт ответ на этот мучивший меня вопрос.
Привожу диалог Нехлюдова с зятем Игнатием Никифоровичем:
«– Я хочу сказать, что собственно разумных наказаний есть только два – те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но которые вследствие смягчения нравов все более и более выходят из употребления, – сказал Нехлюдов.
– Вот это и ново и удивительно от вас слышать.
– Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того же, за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но какой смысл имеет то, чтобы человека, развращенного праздностью и дурным примером, запереть в тюрьму, в условия обеспеченной и обязательной праздности, в сообщество самых развращенных людей? или перевезти зачем-то на казенный счет – каждый стоит более пятисот рублей – из Тульской губернии в Иркутскую...»
Своеобразный гуманизм, никак не сочетающийся всё с теми же заповедями из Нагорной проповеди, завершающие роман, первая из которых «Не убий!». И уж никак не вяжется подобный гуманизм c ужасом написанной на страницах «Воскресения» сценой казни Розовского и Лозинского, которых в тюремном дворе «веревками задушили обоих».
Но я всё-таки встану на сторону Нехлюдова и попытаюсь его оправдать. Ведь диалог произошёл во второй части романа. А мы видим, что Нехлюдов не был статичен и продолжал нравственно развиваться до последних страниц произведения. И если в начале романа Нехлюдов только лишь жалел преступников, оправдывал и умалял их злодеяния, то во второй части помимо этого знал, что преступников не мучить в тюрьмах и острогах нужно, а сразу убивать, или «телесно наказывать». В конце же романа, развившись до уровня проповедника, Нехлюдов уже ничего не знал. А взяв в руки «Евангелие» окончательно запутался.
Вот точно так же, я думаю, запутался и автор Лев Николаевич Толстой. А вслед за ним и читатели, среди которых и я – попытавшийся осмыслить этот сложный и противоречивый роман «Воскресение».
2015 г.
*Берия освободил своим указом из ГУЛАГА 1 201606 человек – Указ Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года «Об амнистии», подписанный Председателем Президиума Верховного Совета СССР К. Ворошиловым и Секретарём Президиума Верховного Совета СССР Н. Пеговым. В разных источниках называются цифры от 1, 201 млн. человек до 1,203 млн. человек. (прим. автора)
P.S. Иллюстрация художника Николая Фомина.
P.P.S. На Дзене доступна также аудиоверсия.