Первый раз я увидела Юрия Лунина в 2016 году. В тот октябрьский вечер в дружеской беседе Юра рассказал столько интересного о своей жизни, что запиши я тогда за ним - получился бы авантюрный роман. В следующий раз мы увиделись летом 2020 года. Он приехал отдохнуть дикарём к нам на Волгу со всем своим семейством - женой Олей и тремя ребятишками. Мудрый любящий отец и муж. Рыбак, автолюбитель, музыкант. Но для меня - друг и писатель, Юра Лунин.
Л.: Юра, сегодня на уроке семиклассники жаловались мне, учительнице английского, на Гоголя, представляешь? У них сейчас по программе "Тарас Бульба", и они в шоке. Им странно, страшно. "А "Мертвые души" вы читали?" - в ужасе продолжали они. И я поняла, что перед упражнениями на Past Continuous, который мы сейчас с ними проходим, мы поговорим о Гоголе… А к тебе вопрос такой - как ты считаешь, нормально это, что дети в школе настолько погружены в классику русской литературы? Не слишком ли затянулась и превратилась в какой-то нескончаемый Past Continuous для школьников наша любовь к золотому веку русской литературы?
Ю.: Тоже думал об этом. Старший сын в седьмом классе. Младшие тоже школьники. С одной стороны, классика ведь была далековата и от наших жизней. Я, например, "Преступление и наказание" в школе не дочитал. Не до него как-то было. А "Обломова", скажу по секрету, до сих пор полностью не читал. Уже о нём, наверное, больше прочитал, чем составляет он сам. И другие два "О" гончаровских прочёл. Но "Обломов" висит. А что-то из программы, наоборот, легло. "Герой нашего времени", "Война и мир", "На дне". Может, и у них что-то ляжет. Хотя интересно было бы вырастить поколение школьников на программе, соответствующей возрасту. Классе в пятом рассуждать об антитезе Шарик-Матроскин. А в седьмом изучать Гарри Поттера. Как это отразилось бы на них и на их дальнейшем интересе к "взрослой" литературе? Честно говоря, не знаю. Старший сын прочитал "Детство" Толстого с интересом. Но для себя выбирает другие книжки, не из классики. Да и вообще, сильно читающими моих детей пока назвать нельзя, и я не особо на них давлю.
Л.: Ты переживаешь, что твои дети не очень любят читать? Я - да. Мне грустно, что у меня не получилось (пока? или совсем?) привить своим старшим любовь к слову... Но я вспоминаю себя в их возрасте. Я и сама тогда не была фанатом чтения.
Ю.: У меня целенаправленное и жадное чтение началось лет с 17. Имеется целый пропущенный блок подростковой классики. Майн-риды, жюль-верны, буссенары - всё, за редкими исключениями, прошло мимо. Не тянуло к этому и всё. А сегодня нагонять это уже бессмысленно. Я бы не сказал, что переживаю насчёт мало читающих детей. Скорее, это что-то из серии мечтательности: "Эх, дескать, вот бы они читать любили..."
Л.: Помнишь, в ковидную эпоху, появились слова-монстры - "ваксеры" и "антиваксеры". Как тебе такие слова? И как ты думаешь, забота о здоровье должна быть предметом давления со стороны общества?
Ю.: Есть вопросы, по которым я даже не удосужился составить своего мнения. Так они от меня далеки. Внутренне, эмоционально. Но на деле я ведь осуществляю какую-то свою позицию в этом вопросе. Так что надо попробовать её высказать. Слова эти отвратительны и унизительны во всех отношениях. Были даже "Донские рассказы" в миниатюре - на почве этих слов собачились дети с родителями и друзья не разлей вода. Что же касается давления - тут совсем уже сложно что-то сказать. Потому что я не знаю правды-преправды ни об этом поганом ёжике, ни о прививке от него. Но вообще я считаю, что у человека должен быть личный мотив к действиям над своим телом. Особенно когда речь идёт о чём-то настолько мутном.
Л.: Есть такое словечко Politerature: вроде как politics in literature - literature in politics. Юра, ты интересуешься политикой или считаешь себя аполитичным человеком? Влияет ли политика на тебя - писателя, на то, что ты пишешь, на твоих героев?
Ю.: Всё осталось как в детстве. Если работал телевизор, то лучшее, что там могли показывать, — это были мультики, а худшее - политика. Политика как антимультики. Единственное, что меня в ней привлекало, - это пятно на голове Горбачёва. Я был уверен, что это карта СССР. Влиять, конечно, влияет. Как влияет качество воздуха, качество еды. И я, и мои герои проявляем себя в тех реалиях, которые обусловлены, в том числе, и политикой. Но я напрочь отделяю себя от этой сферы, как от такой, в которой не готов по-настоящему пытаться что-то менять.
Знаешь, есть такое высказывание: "Человек согрешил в Адаме". Человек понимается здесь даже не как человечество, а как некий единый одушевлённый образ всей человеческой популяции с её живыми и мёртвыми. И вот политика показывает мне, до чего дошёл человек именно в этом понимании слова. Но вокруг себя я вижу много прекрасных людей - человеков - в привычном понимании. То есть личностей. Это меня утешает - и это составляет мой главный человеческий и творческий интерес. Может, я обкрадываю себя как писателя, не вникая в мировые и внутриполитические дела. Может, я инфантилен. Но я, кажется, ничего не могу с этим поделать.
Л.: Что ты мечтаешь написать? Может, роман-эпопею? Сценарий к блокбастеру, стенд-ап? Борис Свойский, писатель, поэт, режиссёр-документалист, сожалел о том, что не мог, как ни пытался, сочинить ни одного анекдота. А чего не может пока сочинить Юра Лунин?
Ю.: Кстати, я смог сочинить один анекдот! Хочешь расскажу? Проверим, насколько он смешной.
Л.: Давай!
Ю.:
- Извините, а время не подскажете?
- Без пятнадцати.
- Без пятнадцати что?
- Я только подсказал.
Л.:))))) A на вопрос ответишь все-таки?)
Ю.: Да, конечно. Вообще, у меня мечта просто завершить начатое. Есть у меня с десяток начатых вещей, которые заглохли в разное время по разным причинам, но никогда не переставали казаться мне достойными того, чтобы их продолжить. Сейчас я вроде бы в форме, активно пишу. Так что цель - просто закончить эти несколько рассказов, повестей и один роман (если повести тоже не обернутся небольшими романами). Я этой целью сейчас поглощён, и мне сложно думать о чём-то абстрактном. Ну, может, хотел бы написать наивный роман. Недавно говорил об этом со своим лучшим другом поэтом Сергеем Чегрой. Он большой специалист по наивной живописи - немало лет отдал её изучению, многое для меня в этом открыл, притом что исчерпывающего определения наивного искусства ещё никто не дал. Все знают, чувствуют, где оно есть, а где оно уже кончается, - но дать чёткую дефиницию ни у кого не получается. И вот мы стали рассуждать: а есть ли примеры наивной литературы? Нам показалось, что Елена Гуро смогла быть наивной в слове. Интересно, что именно "смогла". В живописи "смогла" - это был бы уже, наверное, признак не совсем наивности. И вот мне тоже хотелось бы смочь. Но это не значит, что я хотел бы писать в манере Гуро. Моя наивность была бы, наверное, другой.
Л.: Речь зашла об изобразительном искусстве, а я вспомнила про музыку. Ты здорово поёшь, сочиняешь песни. Знаю, что даже рождение твоё в этот мир без музыки не обошлось. Как сейчас твои дела с музыкой? Она тут, рядом?
Ю.: Рождение? Ты имеешь в виду, что отец музыкант? Или я чего-то не помню?)))
Л.: Да.
Ю.: Знаешь, я очень мало стал её слушать. То есть целенаправленно включать и слушать. Может, это из-за информационной вседоступности. А может, оттого, что я бросил свои основные силы на язык литературы. Не знаю. Раньше слово "музыка" для меня содержало в себе больше, чем просто вид искусства. Это был синоним прекрасного и божественного в чём бы то ни было: в живописи, в литературе, в людях, ситуациях. "В этом ощущается музыка", - так я говорил. Сейчас я уже не называю это музыкой, потому что такое определение как бы ставит музыкальное искусство на верхнюю ступень пьедестала, предлагает его в качестве квинтэссенции искусства вообще. А это, на мой взгляд, неверно. Что касается музыки в повседневной жизни, то это радио, когда еду за рулём, ненавязчивое музицирование с детьми и друзьями, пение в церковном хоре.
Л.: Юра, ты человек верующий и воцерковленный. Признаюсь, мне нравится читать размышления верующих людей о Боге, о вере, черпать в них утешение, знание. Расскажи о Боге. Какой Он? что Он для тебя? что ты для Него?
Ю.: "Верующий" и "воцерковлённый" звучит для меня сейчас как что-то неподвижное. А у меня в этой сфере многое изменилось в последние годы. От того портрета Бога, который я держал в своём воображении много лет, мало что осталось. Как и от портрета православной церкви. Скорее, я назвал бы своё сегодняшнее отношение к Нему надеждой. Иногда я чувствую (а может, только думаю, что чувствую), что Кто-то безмерно огромный меня любит. Тогда эта надежда становится больше похожа на веру. В ней уже сквозит живой опыт чувствования. И то, что этот опыт становится в итоге чем-то самым важным и дорогим в жизни, говорит мне о том, что никуда мне от Бога не деться. Я всегда буду Его искать: в творчестве, в книгах, в каждом прожитом дне. Каких-то прямо мистических свиданий с т е м миром у меня не было. Но мне они всё меньше требуются по мере того, как я вглядываюсь в тайну так называемой обычной жизни.
Л.: И что ты видишь в этой тайне?
Ю.: Вижу красоту, любовь. Вижу много борьбы. Я не стал бы называть это борьбой добра со злом. Скорее назвал бы борьбой между жизнью и смертью. Кто-то из святых отцов сказал (цитирую неточно): два пути предлежат нам - путь жизни и путь смерти.
И тут не всегда обязательно уточнять, что под жизнью понимается Царство Божие, а под смертью - геенна огненная. Я не был ни там, ни там, представить эти места в виде ландшафтов не могу, зато я чувствую, когда иду путём жизни, а когда путём смерти. Может, в этих простых понятиях и раскрывается Бог. Не хозяин прекрасного благоухающего сада, ограждённого от зла, - а просто источник той жизни, которая пульсирует в нас. И комарику, и человеку подарена радость восхититься жизнью, поучаствовать в бытии.
Л.: Спустимся на землю: вопрос от наших читательниц. Расскажи о своей семье.
Ю.: Жена Оля, трое детей: Лев - 13 лет, Федя - 9, Серафима - 7. Все удивительно разные и прекрасные. А как именно рассказать о семье... Даже не знаю. Пытаемся создать маленькое царство любви. Думаю, что получается. Для меня опыт семьи важен как для писателя. Мне хочется быть редким вариантом художника, у которого "всё нормально". Ну то есть выстроить свой путь, жизненный и творческий, вне всякой такой атрибутики: одиночество, много женщин, наркотики-бухло, всякий деструктив. Оно, конечно, всё равно частично присутствует в моей жизни: курю, были проблемы с алкоголем (завязал). Но вектор хочется иметь туда, к "нормальности". В этом для меня эталон - Бах: порядочный боголюбивый человек, многодетный семьянин, даже где-то и просто бюргер, который при этом сумел создать музыку, через которую с человеком словно бы сам Бог разговаривает. В общем, семья - это мой путь к Баху))
Л.: Знаю, что ты предпочитаешь городской жизни деревенскую и не хотел бы что-то менять. А что тебе всё-таки НЕ нравится в деревенской жизни и что нравится в городской?
Ю.: Город содержит в себе дух коллективной жизни. Это не об отношениях между людьми, а вообще о сосредоточенности большого числа людей внутри одного пространства. Огни супермаркетов и бульваров, приятные уголки, обустроенные властями, ёлка на центральной площади, да и просто идущие по улице сограждане - всё это способно отвлечь человека от ощущения одиночества. В деревне от него сложнее уйти. Впрочем, я и это уже рассматриваю, скорее, как преимущество деревни.
Л.: Юра, когда случается страшное, что не умещается в голове… Как быть с этим, Юра? Как продолжать жить своей обычной жизнью, когда на глазах страшно, жестоко рушится жизнь других людей?
Ю.: Мрак, боль, и стыдно что-то философское вякать. Но как человек, который много раз погружался, проваливался в страдание, попробую что-то сказать. Это, конечно, вопрос на все времена: как жить ввиду такого? Как есть, пить, улыбаться, дышать? А ещё: как Бог позволяет этому быть? Сейчас пришло в голову, что сама возможность задаваться такими вопросами и испытывать такие чувства - плод христианства. Само чувство ответственности всех за всех - оно христианское, даже если прячется под каким-нибудь секулярным гуманизмом. В Евангелии Бог показал, что Он добрый, сострадательный, всех любящий - и это, с одной стороны, дало человечеству повод уподобиться Ему, а с другой - настолько сократило дистанцию между Богом и человеком, что мы видим возможность спрашивать: Как Ты это допускаешь? И Он ещё ни разу никому не ответил вразумительно - так, чтобы снять этот вопрос. Он отвечает только своим распятием. Но - как ни трудно это выговорить - этого кажется мало. Не то чтобы хочется больше - а просто мало. Я иногда думаю: Тебя, Господи, мучили и распяли, но Ты знал, что и для чего свершается, знал, что исполняется миссия, ради которой Ты явился в этот мир. Твои страдания превозносятся в церковной поэзии, показываются как самые великие из когда-либо испытанных человеком. А мне вот - мне, пожалуй, мало этих страданий для искупления того, что порой случается на Земле. Для меня Твои крестные муки - несомненно великие - всё же тонут, увы, в океане того ада на земле, который испытали и продолжают испытывать Твои дети. И когда думаешь так, то понимаешь: Господь тебе сейчас не может помочь. Он сам как будто в недоумении. Или просто не видит тебя. И остаёшься наедине со своим страданием. Видишь землю из космоса, вспыхивающую огоньками человеческих страданий - она вся непрерывно мигает, переливается ими, как ёлка на городской площади. И понимаешь, что твоего сердца не хватит на всех. Но иногда вдруг один чей-нибудь огонёк почему-то приблизится, станет большим и проникнет в тебя.
Несколько лет назад, в конце лета, я собирал в лесу грибы. Мне позвонила жена и рассказала, что прямо сейчас на её глазах свершается ужас: маленькую девочку - детсадовскую одногруппницу нашей дочки - сбила машина; девочка ещё жива, едет "скорая", неизвестно что будет, но надежда есть. Она бросила трубку. Я упал на колени, уткнулся головой в мох и стал со слезами молиться. Может, молился как никогда - от души, со слезами. Через несколько минут жена перезвонила и рассказала, что девочка скончалась. Я услышал в трубке вопль её матери, подбегающей к месту происшествия. Мне кажется, у всех, кто там был, да даже у меня, у которого в ведре лежали бессмысленные грибы (которые я ведь всё-таки привёз домой и пожарил) - остался на сердце рубец. Естественно, трагедия высвободила много добра и света. Мы были свидетелями того, как родители девочки - хорошие верующие супруги - обретают в себе силы жить дальше с тем тяжёлым ранением, которое получили. Как умеют сострадать и поддерживать ближних посторонние, казалось бы, люди. Как возрастает в ком-то вера и надежда на Бога, Который собирает на небе вокруг Себя всех невинно пострадавших ангелов. Но неужели всему этому так нужно было высвободиться и проявиться, что для этого один из ангелов должен был попасть под колёса? У меня нет объяснений. Так что, может быть, всё, что я тебе тут наговорил, - это бесполезный словесный мусор. Наверное, надо просто страдать вместе с теми, кому плохо. Но и жить надо. Грибы эти глупые жарить. Где-то горе - а я грибы собираю. Я не виноват, что их собираю. Не виноват, что играю с ребёнком в настольную игру. Но от стыда всё равно не уйти. Думаю, что как-то унять, облегчить этот стыд возможно, заняв некую посильную нишу в деле помощи ближним. Поэтому сегодня развивается волонтёрство. Отчасти поэтому сам я пошёл учиться на больничного клоуна. За этим стоит мысль: "Я не могу взять на себя боль целого мира. Что ж, возьму хотя бы какой-то участок этой боли"...
Л.: Хорошо, что ты это сказал. Это хороший совет для всех нас. Напоследок скажи что-то сегодняшним пятнадцатилетним. Как им быть в нашем прекрасном и яростном мире? Что пожелаешь им?
Ю.: Больше гулять, наверное. Бегать, прыгать, рыбачить, грибы собирать. Не утопать в гаджетах (включу старика). Но это, наверное, больше педагогическая рекомендация, чем пожелание... А пожелаю я им жить долго и счастливо. Мне нравятся в целом сегодняшние ребята. Надеюсь, они - в том числе и благодаря нам, поколению их родителей, - будут смелее говорить о том, чего они хотят, лучше слышать свои желания, а значит, и больше радоваться жизни.
####
Любимая книга: "Степь" Чехова.
Любимый фильм: "Адамовы яблоки", режисссер Томас Йенсен.
Любимое блюдо: борщ в исполнении жены.
Ни за что не хотел бы забывать из юности: увлечение гитарой и то, как сам сочинял песни и записывал их с другом; состояние влюблённости.
Самое яркое впечатление детства: наверное, все рыбалки с отцом.
#####
Отрывок из нового рассказа Юрия Лунина "Футбол девяносто какого-то":
Сегодня на «больничку» только один вход – «для посетителей и сотрудников учреждения». Во времена же моего детства помимо него существовало также несколько самодеятельных человеческих лазов, причём один из них располагался как раз со стороны нашего двора. Через этот лаз пролегал мой обычный школьный маршрут. Я нырял на «больничку», тут же попадая под сень высокого дуба, где приятно пахло желудями и земляной сыростью, далее шёл мимо главного больничного корпуса, затем выскакивал через центральные ворота на улицу Текстилей – и вот она, моя школа. Сегодня, когда все лазы давно заделаны и эта приятная «гипотенуза» уже не доступна для горожан, мне бы пришлось огибать «больничку» по «катетам», делая крюк.
Беда, конечно, не велика, больше ходить – это даже полезно. Просто этот лаз, когда-то такой естественный и понятный, а теперь так же естественно и понятно не существующий, видится мне сегодня одним из добрых, согревающих символов эпохи моего детства. Во всём официальном, строгом, требующем, казалось бы, неукоснительного соблюдения самых мелких формальностей тогда ещё обнаруживались такие вот простодушные человеческие прорехи. Для себя я объединяю все их словосочетанием «человеческий зазор». Можно было бы, конечно, не оригинальничать и использовать общеизвестный термин «человеческий фактор», но «зазор» мне нравится больше. Зазор – небольшая щель, оставляемая на поверхности всего казённого и формального, чтобы туда всё же потихоньку поступал живительный человеческий кислород.
Вспоминаю такой случай. Мне года четыре. Я лечу с семьёй из Владивостока в Москву. Засыпаю в небе. Самолёт приземляется в каком-то крупном городе на дозаправку. Я просыпаюсь: в салоне пусто, родителей рядом нет. Как потом выяснилось, они, пользуясь паузой в перелёте, вышли подышать свежим воздухом, оставив меня, спящего, на попечение стюардессам. Но когда я проснулся, я не увидел и стюардесс. Я был совершенно один.
Я начинаю отчаянно рыдать. Ко мне подбегают стюардессы, проявляют ласку, предлагают ситро, объясняют, что ничего страшного не произошло. Я остаюсь безутешен. Тогда одна из них скрывается в носовой части самолёта и возвращается… с пилотом.
- Хочешь, покажу тебе кабину? – говорит невысокий мужчина, присаживаясь рядом со мной на корточки.
- Нет, – почему-то отвечаю я. – Я должен сторожить вещи.
Весь экипаж, переглядываясь, умилённо посмеивается.
- Ну ладно, – говорит пилот. – Раз вещи, тогда давай дождёмся родителей, а там посмотрим.
Родители вскоре возвращаются, благодарят стюардесс. Те, в свою очередь, делятся восторгами по поводу того, какой я разумный, серьёзный и милый: остался сторожить вещи.
Когда самолёт взлетает, ко мне подходит стюардесса, та, что приводила пилота:
- Ну что, пойдёшь в кабину? Теперь-то никто у мамы с папой вещи не украдёт.
Я смотрю на родителей.
- Иди, конечно! Когда ещё такое предложат! – говорит отец.
И вот я стою в кабине за спиной пилота и с замиранием детского сердца смотрю на десятки мигающих разноцветных огоньков приборной панели, над которой – бесконечный изумрудно-розово-оранжевый облачный ландшафт. Здесь так хорошо! Откуда-то непрерывно доносится тихий уютный писк, похожий на отдалённое свистение утреннего чайника. Из буроватого электрического света в салоне, навевавшего мысли о слепом продирании воздушной машины сквозь ночь, я как будто разом попал в тихое небесное утро…
Трудно помыслить о подобном примере человеческого зазора в современной практике гражданской авиации. Кто позовёт обычного ребёнка в кабину летящего самолёта? Кто оставит его в салоне под приглядом стюардесс?
Наверняка у этого зазора была и обратная, тёмная сторона. То человеческое, которое в него проникало, могло ведь быть не только хорошим. Например, через этот зазор можно было много чего стащить и прикарманить. С другой стороны, это продолжают делать и теперь, когда зазора уже вроде бы нет…
Не знаю, что тут сказать.
Вообще-то я не хотел бы, чтоб кто-то уловил в моей интонации трухляво-пряный ностальгический душок. Сам я ничего такого не чувствую. Я, может быть, наоборот, подобно Тютчеву, заворожён и вдохновлён тем фактом, что мне – именно мне! – выпало посетить этот мир в те его роковые минуты, когда такое явление, как человеческий зазор, подобно лазу в заборе «больнички», трамвайному кольцу в нашем городе и много чему ещё, был навеки ликвидирован из жизни…
#####
Юрий Лунин, писатель, автор повестей и рассказов. Родился в 1984 году в городе Партизанск (Приморский край).
Выпускник Литературного института им. Горького. Публиковался в толстых журналах «Наш современник», «Волга» и др. Автор книги рассказов «Святой день», за неё получил международную литературную премию им. Ивана Гончарова. Лауреат русско-итальянской литературной премии «Радуга», дипломант Всероссийского конкурса современной прозы им. Василия Белова «Всё впереди». В настоящее время живет в деревне Следово Ногинского района Московской области, зарабатывает живописью. Женат, отец троих детей.
____________
Беседовала Любовь Глотова
(Материал был готов ещё в начале зимы, в декабре 2021 года. Но всему своё время, видимо).
