Ей под восемьдесят, живет в собственном доме - «гнилушка на гнилушке» - на окраине маленького городка, никогда не сидит на месте — то посуду перемывает в пятый раз, то потолки белит, то по лесам бегает — по грибы-ягоды. Дети давно выросли, живут в Москве, живут хорошо - «мордато», навещают, иногда подбрасывают денег. Тянет на 300-500 рублей в неделю, хотя за последние десять лет пенсия у нее выросла в пять раз: «Я ж за Путина свечку ставлю». По документам она Анна Алексеевна, но зовут ее все скомканно — Аннсевна.
Поставила чайник на плиту, откупорила бутылку, суетится, рада.
- Анна Алексеевна, вот уж сколько лет как советской власти нету. Кто радуется, кто горюет. А вы?
- А я чего?
- Жалко советскую власть?
- Жалко, конечно. У меня тогда пенсия была — сто двадцать, жила себе как барыня Фатова.
Имя этой барыни в ее деревне передается из поколения в поколение. В начале двадцатых эту барыню «куда-то увезли».
- А еще почему?
- Надо же было во что-то верить.
- Вы ж в Бога верите. Этого разве мало?
Молчит козой,то есть смотрит исподлобья, улыбается, себе на уме.
- Страна большая была, - наконец прерывает она молчание. - А сейчас что?
Дальше Владимира — там у нее сестра живет — она не бывала никогда.
- Вашего деда-священника топорами зарубили на глазах у семьи...
- Было, да... - Морщины под глазами влажнеют. - Крест он им не хотел отдавать, не отдам, говорит, а они его — топорами...
- Соседи...
- Соседи. - Вздыхает. - А потом и этих соседей, мужиков, куда-то увезли, вот мы с их бабами и детьми и жили заодно, то поревем, то попоем.
- С убийцами?
- Бабы-то не убивали, это мужики ихние. А бабам досталось не меньше нашего.
- Вашего отца-единоличника в лагере сгноили...
- Не хотел в колхоз, да, за то и сгноили. Дрался он с ними, вот что. Если б не дрался, если б покорился, может, и живой был. Всю войну без него промыкались — ой! Лебеду с сосновой корой — вместо хлеба, сушеную морковь — вместо сахара. На новогоднюю елку свеклу вешали. Помоем небольшую свеколку, завернем в бумажку — и на елку вместо игрушки. Да, жили... а потом ничего, хлеба вдоволь стало...
Шестнадцатилетней она с сестрами подалась в город, работала в дорожном управлении, потом на стройке, вышла замуж, построили дом, растила детей одна — муж рано умер.
В углу — иконка с накленной в углу ромбовидной маркой с крестом.
- Это мне один мужчина дал. Бесплатно дал. Говорит, Христос — еврей, Богородица — еврейка, вот тебе, Анна, от них знак, чтоб икона силы не потеряла.
- Ну так они и в самом деле евреи — и Иисус, и Богородица...
- Не-е... - Качает головой. - Моя прабабка верила, бабка верила, мать, я вот тоже... что ж мы, в евреев верили, что ли? Не-е...
Смеется.
- Денег-то хватает, Анна Алексеевна?
- Сейчас-то? Сейчас ничего. Вот шубу себе огоревала, теперь зима не страшна. - Помолчав. - А как же он еврей, если он из Сибири?
- Кто?
- Христос. Мужчина рассказывал, что из Сибири...
Слово «мужчина» она произносит с особенным чувством: в ее семье все любят мальчиков, «а девочки что, девочки — воробышки».
- Да нет, Христос — из Галилеи, из Палестины.
- Надо же... Это где?
- Где Израиль.
- А-а... У нас соседка в Израиль уехала. Хорошая была женщина, только глаз дурной. И тоже все — советская власть, советская власть... и все со злостью...
- А вы что? У вас свои счеты с этой властью, своя злость...
- Если б мы зло помнили, перебили б дружка дружку, и народу в России даже на заварку не осталось бы...
- Чай будем пить, Аннсенна?
- Д'ато!