Вначале было слово, и слово было «Куранты». Симметричное. Звучное. Ку-ранты. Резкий подъем и плавный спуск. Афанасий Петрович обожал его. Ему чудились башни московского кремля и открытки из черно-белого советского детства. Вата ёлочных украшений, мандариновые корки и нарезанная мелкими кубиками вареная колбаса из хрустальной плошки с ромбиками.
Потом к Афанасию Петровичу пришло другое слово, и слово было «Кранты». Раздвоенное хромоногое насекомое, бессмысленная стремянка языка. Будто снег валенками топчешь.
- Хрр-кхрр, хрр-кхрр.
Все синонимы «крантов» тоже оказались двухшаговыми: «ка-пут», «ка-юк», «кры-шка», «ки-рдык», «ко-нец».
Афанасий Петрович испытывал неимоверные страдания. «Ку-ран-ты» били ему под дых, «Кра-нты» - вызывали мигрень. «Ку-ран-ты» кукарекали во всё горло, «Кра-нты» ковыряли рылом кротовью нору. Ну как тут было спокойно жить? Ему уже чудились «кранты мозга», так он устал. И тут пришло озарение.
В своей жизни Афанасий Петрович неистово стремился к симметрии. Пластиковому контейнеру с обедом было хорошо только в центральном отделении его портфеля. В метро он спускался всегда строго посередине. Чтобы не нарушать геометрии пространства. Чтобы колонны – как детские карандаши. Равномерно вверх и на одинаковом остро заточенном расстоянии.
Но в основном всё, что окружало Афанасия Петровича, стремилось к хаосу. Никакой тебе логики и порядка. Всё намешано-перемешано, хоть из дому не выходи. Но выходить было надо. Причем, каждый день.
- Ассирийцы были неправильными людьми, - размышлял, бывало, Афанасий Петрович, - только и делали, что воевали, истребляли народы, погружали во тьму племена и государства. Тьфу! Какая страшная диспропорция.
Еще больше его пугали человекобыки – грозные ангелы-хранители древней Месопотамии. Строгий взгляд и острые бороды – полбеды. Выход за пределы плоскости фона – вот где скрывалась настоящая катастрофа для обостренного чувства симметрии. Картинка, обретающая объем. Ожившее полотно. Переходная форма от двухмерного космоса к асимметрии трёхмерного.
- Да как они посмели! -Только и возмущался Афанасий Петрович. - Вот сирийцы – совсем другое дело. Плоские как «блин» приятные люди сиреневой наружности. Сидят себе на ветвях райских деревьев, вместе с птицами-сиринами. Поют, безумолку, песни о блаженстве.
Конечно, он отказывался принимать неэвклидову геометрию. Терпеть не мог ее романтический ореол.
- Какая-то чепуха. Это же надо так издеваться над идеально выверенными, параллельными мирами, чтобы заставлять их пересекаться. Искривлять. Вить из них какие-то верёвки. Для баловства. Для сумасбродства. Нет, правы были греки. И никак иначе.
И вот однажды Афанасий Петрович повстречал слово «Экспериенцер». И жизнь его изменилась раз и навсегда. Оно поразило его, завладело его сознанием.
- На «Экспериенцере» как на драконе можно улететь далеко-далеко. Открыть неведомое.
Афанасий Петрович перестал пить и есть. Ему стало это не нужным. Совсем.
- Удивительное состояние. И чего это я раньше в него не погружался, в этот свой «Экспериенцер»?
- Мы тебя не оставим, - обратились к нему как-то человечки в сиреневых фраках. И превратили Афанасия Петровича в карандашный рисунок.
- Наконец-то кирпичная кладка стала строго горизонтальной. И ширина каждого камня составляет теперь одну треть его длины.
Афанасий Петрович получил новое, плоское тело – черную кляксу. Его пальцы стали карандашными линиями – хорошо, что их было по пять на каждой руке, такое везение не часто встретишь.
Теперь его внешний вид определялся не формой и размерами, а наличием и штучностью. Допустим, если рук - две, это превосходный результат. И не беда, что они – просто линии от карандаша, антенны FM-приёмника.
- Это вам, пожалуйста, в трехмерный мир, с такими запросами. В нашем, двухмерном, космосе, над такими пустяками не парятся.
Для солидности Афанасий Петрович дорисовал себе очки, круглые как у Гарри Поттера. И улыбку. И вот, он уже молодой, он уже «о-го-го», много чего может.
Человечки в сиреневых фраках рассказали ему, что «Экспериенцер» - это такая семантическая роль. И Афанасий Петрович, если захочет, может ее примерять. Как платье. «Экспериенцер» не просто так случается, он диктуется общей ситуацией, окружающей действительностью. Человек-клякса задумался.
- Надо же. Оказывается, «Экспериенцер» – это я сам. Субъект зрительного восприятия, который становится субъектом знания, понимания и интерпретации.
Со временем Афанасий Петрович перестал говорить. Лишь чертил на плоскости графические знаки, выражающие законченные смыслы.
- Больше никаких стендапов. Написал – и замечательно. Летите, черные птички шрифтов. Долетайте до самого края и возвращайтесь, я буду прикармливать вас.
Если ему надо было зажечь свет – он рисовал солнышко. Желтым как цыпленок карандашом. И сразу становилось тепло и светло. Когда ему было холодно, он просто зачеркивал окно, и моментально переставало сквозить.
Только однажды Афанасий Петрович осмелился добавить себе третье измерение. Напрягся и смял лист. Вогнуто-выгнутый участок реальности его напугал. Такой экстраверсии он от себя не ожидал. И постарался тут же всё загладить, успокаивал себя как мог. Потом кое-как заштриховал всё черным пастельным карандашом. Спрятал все следы.
- Там вы его и сейчас найдете. Вот только куда я подевала этот лист? Должно быть, на столе лежит.
Супруга некогда трехмерного Афанасия Петровича неожиданно хватилась своего мужа.
- Нет, он был у меня на подоконнике. Или на полке?
По никому не ведомым причинам, при совершенно загадочных обстоятельствах, Афанасий Петрович пропал. Точнее, был потерян. У себя дома. Его собственной женой. Кто бы мог подумать?