СМЕЮТСЯ ДЕТИ ЗА СТЕНОЙ, НУ ВОТ И ТЫ НЕ НОЙ
Эта строчка родом из последнего трека нового альбоме 25/17, но именно она одна стала страшным и одновременно обнадёживающим фоном повествованию всего альбома. Мрачно рассуждаешь о ломкости да хлипкости бытия, удобства которого всё-таки позволяли уютно верить в «конец истории», и вот вдруг нет? «Смеются дети за стеной, ну вот и ты не ной». Вспоминаешь облапанное девяностыми прошлое, «Город»? «Смеются дети за стеной, ну вот и ты не ной». Жалуешься на кесаря? «Смеются дети за стеной, ну вот и ты не ной». Война? «Смеются дети…».
Будьте как дети. В конце концов, даже выросшие недалеко от фронта цветы жизни умеют смеяться, а вы, наблюдая этот фронт с экранов, почему-то ноете и ноете. И на цветы вы не похожи, а если и распускаетесь, то как-то совершенно по-другому.
Многое сказано про производственный бэкграунд сего альбома, но на самом деле совершенно неважно, когда конкретно писались отдельные треки, когда были набросаны черновики конкретных строк и строф, навеяны ли они были предвосхищающими очевидное новостями али простым пророческим предчувствием. Искусство пишется тогда, когда ему хочется. На темы, на которые не может не написаться. Одно название сего произведения искусства, «Неизбывность» — уже хороший такой ответ идеологеме «конца истории». Не в том плане что кто-то решил написать дисс на Фукуяму (лучшим диссом на последнего будет забыть про его существование; «ты кто ваще?»). Просто когда свершается что-то отвратительное, легко внезапно самого себя убедить в том, что — а вот если бы не икс, не игрек, всё бы во всём мире и дальше было хорошо!
В этой логике одна мерзкая деталь: не было никакого «хорошо». И периодически воспроизводимая тобой вера в то, что было, зачем-то нужная тебе и противоречащая буквально каждой ежемесячной сводке мировых новостей вера, — ломается о простецкую «Неизбывность». Что-то действительно «неизбывно». Вопрос только в масштабах этой неизбывности и её формах. Даже «Город», слегка проникающему в настоящее прошлому которого 25/17 напишут очередную нехилую оду, и даже снабдят её клипом — ну-у… Нет, конечно приятно думать что нет больше этого города, или наоборот, жутко думать что нельзя вернуться в него, в такой, «которого нет». Но ведь и это всё неправда. Поменялись лишь масштабы и формы.
И на самом-то деле 25/17 уже очень давно, ещё до «Русского Подорожника» — про это. Про неизбывность, и про относительность. Упрекать их в этом сейчас — аляповатое безрассудство. И чем упрекать, лучше сосредоточиться на культурном позитиве. Вот например строчка «задонатил косарёк, режим так и не пал» — какой всё-таки прекрасный штрих к портрету закончившейся эпохи! Тут вам и меткость, и ирония, и некоторый жуткий прогноз (если уже в минувшие двадцать лет это так работало, простой человек может нажать кнопочку и снабдить революцию патроном и шоколадкой — что же ждёт нас в будущем? Ужели прав Егор Просвирнин в своём предсмертном тексте?!). Ну и просто забавно: режим не пал, а эпоха всё-таки кончилась. («Назад дороги нету».)
«Уповать на милость, как на тиранию, уповать на милость, как на терапию», — ну ведь опять, все 25/17 в двух строчках. Относительность милости, порой приближающая её к тирании, и в то же время безоносительная ценность упования на милость… Или и тут нет? Ведь грубый и какой-то напоминающий больничку образ «терапии» на самом деле ещё дальше от «милости», чем «тирания», даже чисто на уровне лексикона. Впрочем, вот что безотносительно: неизбывность этого упования, и неизбывность того, почему на милость вообще надо делать свою бедную задушевную ставку.
«Остаться на коне на своей войне», — без комментариев. Ладно, всё-таки с. Как раз эта строка наверняка навеяна типичным таким пацанско-девяностым лексиконом, когда метафора «войны» в отношении личных передряг ожила и оказалась сильно-сильно впаяна в обыденный язык. По воле то ли каких-то книг, то ли понятно какой песенки. (Потом хуже: потом эта гиперпопулярная метафора потеряет метафоричность и попадёт в русский метал и батл-рэп, и… а вы думали, коней апокалипсиса всего четыре? Нет-с.) Ну и сами посудите, как предельно бытовая, пацанская, слишком рэповая, довольно-таки проходная строчка звучит теперь, когда в двери текста постучалась госпожа-Неизбывность, и обыграла сию строку под стать реалиям.
«Остаться» и «Кесарь» — хорошая такая дань классическому типично рэперскому личностному сторителлингу, хотя и не без того за что мы все любим 25/17. «И чтобы стать сильнее, дальше идти по пути» сглаживается ещё менее поэтичным, но зато убойным образом — «что-то типа как бомжа прижать к груди». Ну и действительно нечего комментировать «что для вас харакири, нам – кесарево» и «Я памятник моему врагу». («Кесарь» так вообще бэнгер. Кому-то он покажется очень сейчас не уместным, но это если акцентировать внимание на кесаре и слишком буквально воспринимать его референт. А я бы акцентировал внимание на кобелях, и почему ж они в поисках суки. Это важнее всяких кесарей.)
Ну и тут мы плавно подходим к «Россимону» в самом сердце альбома. Мы подошли к нему с двух сторон, если угодно, взяли в котёл, и пока кому-то хочется сей трек допрашивать за недостаточную праведность и нежелание признавать ответственность, один голос должен пояснить, почему и ответственности и праведности в треке этом — навалом.
Осуждать «Россимон» с яро-патриотических позиций – признак дурного вкуса. Ибо в этом треке слышен максимальный патриотизм с абсолютной передачей глубоко национального чувства. Это отечественный постмодернистский мистический анархизм, зашифрованный в простецкий рэп-язычок. Народный анархизм на грани готовности расстаться даже с христианским антропоцентризмом, ну или любить Христа уже не как раньше, а как раз за то, что не совсем он человек. В свете такой трактовки уже по-другому звучит: «Мне человеком стыдно быть – любой страны, Я волком стать хочу, чтоб не испытывать вины». (Впрочем, в дальнейшем развитии этого сюжета антропоцентризм все-таки остаётся, да и в этой строке мелькает: стать волком не потому что звери не лгут, но потому что вины не чувствуют, неразумны.)
Анархизм, ваще-то — тот ещё русский бренд. Мы, русские, которые «с нами бог», могли бы с тем же успехом говорить «с нами анархизм», потому что мы его в нехилой степени выдумали. И само это больное осознание, что даже на самых праведных войнах (внимательно посмотрите на цифры перед любым «можем повторить») при виде неприглядных мелочей сих войн очень сложно говорить о чьей-либо правоте и каких-то виноватых. Ибо даже самые праведные сюжеты милитаристской мифологии всегда оборачиваются той ещё одновременно исторической и бытовой сложностью.
А вот любые натужные споры о правоте/неправоте, ор выше гор и звукоизоляции телевизионных студий — действительно похожи на «скотоложство»… И тут мы подбираемся к сперва пугающей мысли о том, что для преисполненного таким анархическим чувством человека любой галдёж об имперских принципах, мировых классовых борьбах и прочих огненных риториках расценивается как заведомое рассмотрение погибающих в это время людей в качестве скота («во имя светлых идей»). Иногда в таких риториках нам, русским, действительно мерещится что-то людоедское, да и в самом деле: великий благословенный общественный прогресс показал поразительное количество людей, готовых за свои страшно напоминающие богов идеи что-нибудь прикольно и праведно заклать. (Посмотрите хоть, с какой готовностью люди уже наубивали кучу всего живого ради эфемерной «зрелищности» бога-искусства.) Если бы в этом анархизме было только что-то такое, он действительно был бы банален и безответственен, особенно если учесть что любое «неправы все, и каждый прав» давно приватизировано неизбывным классом отечественного демшизойда. Как будто бы он эту мудрость придумал, ага.
Но и тут важно вовремя вспомнить, что такой анархизм пишется в каком-то смысле в первую очередь не для тылового человека, а для того, что вернётся с фронта. И здесь я возьму на себя смелость назвать подобные песни… аналогом «Тёмной ночи», только в очень, повторюсь, постмодернистском, и потому менее мифологизирующем прочтении.
В конце концов, «Тёмная ночь» была уместна лишь когда основной массе людей были безусловно понятны простые житейские радости, «ты, любимая, знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», ну и так далее. Но сегодня это, страшно сказать, вряд ли так. Поколениям фанатов и свидетелей условного коллективного «Ведьмака», сожителям эпохи фильмов про одиночек-супергероев, заточенным в Городе людям, которые придумали индивидуализм в четырёх стенах иль на виду у всех, — им гораздо понятнее язык метафоры «волков» (да даже на уровне мемов: вспомните все эти «волк в цирке не выступает» и подумайте, какой серьёзный культурный бэкграунд сегодня за такими фразами стоит. Каждый такой мем гораздо ближе к атомизированному постмодернисткому мироощущению, нежели к наследующей какие-то коллективистские принципы и мифы пацанской этике).
В этом обществе «Тёмная ночь» уже не особо зайдёт, как ни перепевай её Ваня Нойз, а может потому и не зайдёт, что даже самые крутые перепевки работают уже немножко по-другому и на другую социалочку. Собственно, поэтому наследующие коллективной «Тёмной ночи» песни 25/17 (хотя бы из того же «ЕЕВВ») на самом деле дальше от эффекта, производимого этого песней в своё время, чем «Россимон».
Вот потому-то «Россимон» всё-таки выполняет и желанную кем-то «идеологическую» роль. Во-первых, потому что как-то своеобразно, попав в нерв эпохи со всеми её постмодернистскими сплавами, скрасит чувство тылового человека, который формально тоже бубнит вот это вот всё про «не правы все и каждый прав», но (учитывая аудиторию 25/17) денюжку кинет скорее куда-то по восточную границу происходящего, а не по западную (или туда и туда, что уже подвиг).
Во-вторых, вот вам в итоге и помощь фронту, помощь воюющему там и когда-нибудь должному вернуться воину: ведь когда он вернётся, даже при всех почестях и наградах, ЛУЧШЕЕ, что его ждёт в культурном смысле (так, чтобы без навязчивого ура-патриотического лоска и тем более без сладкой демшизы): такая вот песня, такой вот «Россимон». Такое вот повествование об относительности и Неизбывности. Лучшее, в смысле реалистичности и прагматизма. Так, чтоб не было тошно от чувства некоторого обмана (… ну сами попробуйте представить Бледного с Антом, без оттенка иронии и подчёркивающего сложность происходящего мрака поющих «День Победы» этого 9-го мая?...), и при этом не ощущать себя покинутым своей актуальной культурой.
Патриоты часто винят поколения помоложе да и постарше в глуховатом агностицизме, в этой вечной мнительной сомнительности — ну патриоты же и должны понимать, что «Россимон»: лучшее, чем можно обуздать сей массовый политический агностицизм. «Россимон» сейчас — ваша главная скрепа. И наслушавшийся его глобализированный, но всё-таки русский человек в тылу, конечно, тоже попросит не совать ему в руку флаг, но учитывая его укоренённость в родном пространстве не взять в руку чужой флаг для него уже будет означать принятие своего; и всё тут. И выживший на фронте солдат не помрёт от кринжа, не сломается потом о какую-нибудь художественную ложь.
А строку «Давай, решай, кто сегодня умрёт» и вовсе грех читать банально и предвзято. Странно видеть здесь какое-то обращение к верховным командующим всех стран — это обращение как раз ко всем их пролетариям. Ведь они, наблюдая за происходящим и выказывая по этому поводу хоть какие-то ангажированные эмоции, невольно решают, или как минимум ставят подпись в решении о том, кому сегодня умирать.
На своем примере покажу: я, по логике «ну раз уж всё равно начали, то…», день ото дня мониторю, убьют ли наконец в зоне спецоперации одного карикатурного нациста. Одного ублюдка, который каждый день выкладывает в свою телегу фотки порванных в клочья людей (причем иногда, судя по всему, своих же), который прикрывает свою мотивированность воевать памятью об одном таинственно умершем известном на весь интернет друге, который умер-то на самом деле по его, суки, вине… Я мониторю и злостно жажду: раз уж пошли, раз уж идёте, раз уж огонь и кровь – покарайте эту суку по заслугам. «Найдите и накажите».
Но тут же, не без влияния этого «давай, решай, кто сегодня умрёт», понимаю: даже праведно желать такой судьбы откровенному выблядку, ещё на гражданке ответственному за ряд смертей, означает как бы заочно расписаться в готовности принять в качестве цены за это – смерти совершенно других людей. Совершенно ни к чему не причастных.
Логически это конечно совсем не так, но иррационально что-то такое ощущаешь. Ощущаешь, в силу всё того же глубинного русского анархизма, от которого никуда не деться, и «Россимон» с развивающим его тематику «Карамультуком» это идеально зафиксировали.
… Как-то так случайно про один трек написалось больше, чем про все остальные. Ну и хорошо.
Напоследок вот что: в силу то ли простецких совпадений, по воле ли метафизики какой-то, треки и отдельные строчки 25/17 часто прям-таки вторят актуальному политическому контексту. Не только потому что авторы сами не прочь сделать отсылочку к «Мы в рай, а они просто сдохнут», но и по какой-то куда более глубокой причине, которую мы озвучивать не будем, и лишь подчеркнём ещё одну такую рифму, логически проистекающую в единственный лирический вывод о прослушанном альбоме:
Будем счастливы!...
Ведь нам не оставили выбора.
Нам не оставили шансов поступить иначе.
Телега: t.me/postskraptum
А.К.
