Утром в субботу позвонил Игорь Иринархов, попросил приехать, был очень серьезен, пугающе серьезен, когда сказал, что дело важное, очень важное для них обоих, для него и для Жанны, во всяком случае, для него точно важное, потому что речь идет о будущем, то есть о будущем его и Жанны, но об этом лучше поговорить при личной встрече, потому что по телефону как-то неудобно просить о том, чтобы Жанна стала его женой, а надо просить не по телефону, а лично, при встрече, лицом к лицу, поскольку речь идет о будущем, и тут он запутался и замолчал, а перепуганная Жанна сказала, что, конечно, вечером приедет, и они поговорят о чем угодно, хоть о будущем, хорошо-хорошо, и Игорь положил трубку, а Жанна, которая знала его как человека довольно циничного и вообще насмешника, села на полу в прихожей, схватила себя за волосы и замычала, вся дрожа и стараясь не думать о том, о чем думать нельзя ни за что, ни за что, нет-нет, ни за что, но все же думала о том, что послезавтра ей исполнится пятьдесят два, да, пятьдесят два, ни за что...
Она позвонила Ольге, и та согласилась заняться ее прической после обеда.
До обеда Жанна прошла по магазинам, купила туфли, платье, юбку с разрезом сбоку и юбку-годе, два ожерелья, перстень с желтым камнем, браслет, чулки цвета «загар» и черные чулки в сеточку, перчатки, еще одни туфли, белое кружевное белье с искрой, еще один браслет, бутылку итальянского красного вина, сыр, шарф, второй шарф, третий, помаду, духи, инжир, виноград, опять духи, опять туфли и еще один комплект белья — черного кружевного, а потом еще одни туфли — на очень высоком тонком каблуке — и бутылку белого французского.
Когда Мамура спросила: «Как обычно?», Жанна сказала: «Нет, вот этим», и педикюрша покрасила ногти красным лаком, хотя даже летом Жанна предпочитала бесцветный.
Дома она надела кружевное белье, туфли на высоком тонком каблуке, налила в бокал итальянского, подошла к зеркалу, прошептала: «Ну дура, о Господи...», выпила залпом, вспомнила, как на похоронах Полины все время терлась возле Игоря, ревнуя его к женщинам, которые без стеснения обхаживали вдовца, и как ей потом было невыносимо стыдно, - и бросилась в туалет, чтобы не заблевать ковер в спальне.
До вечера она пролежала на диване, завернувшись в плед и тупо глядя в угол, но когда позвонил Игорь и спросил, приедет ли она, Жанна вскочила, надела черное кружевное белье с искрой, чулки цвета «загар», юбку с разрезом, новые туфли-лодочки, накрасила губы кровавой помадой, в прихожей сняла с правой руки перчатку, перекрестилась перед зеркалом, трижды плюнула через левое плечо, с силой хлопнула дверью и двинулась вниз по лестнице, решительно звякая при каждом шаге тонкими стальными феррагамовскими каблуками...
Детство сестер Богомоловых прошло под кроватью. Заслышав шаги великана, Жанна хватала младшую сестру и бросалась на пол. Они заползали под кровать, устраивались на одеяле и ждали, пока великан угомонится. Он топал ногами, кричал, стучал кулаком по столу. Это могло длиться часами, и иногда Жанна и Мила засыпали под кроватью, так и не дождавшись, когда же великан успокоится.
Возвращаясь из школы, Жанна быстро съедала обед и забиралась под кровать, где ее ждала Мила. Старшая делала уроки, а потом читала младшей сказки или рассказывала истории о двух девочках, заблудившихся в страшном лесу. Бедные девочки долго плутали в чащобе, прячась от вампиров, леших и нетопырей, потом, наконец, оказывались на берегу волшебного озера, вода которого делала их неуязвимыми, потом они храбро сражались с могучими великанами и злобными драконами, а потом встречали принцев, которые, опустившись на колено, говорили: «Легче спрятать слона под мышкой, чем нашу любовь к вам», и девочки выходили замуж за этих принцев, увозивших их в золотые заоблачные замки.
Даже после того как их мать развелась с вечно пьяным великаном, девочки еще долго не осмеливались вылезать из-под кровати. Они так привыкли прятаться, что это свойство стало второй их натурой. Чтобы не привлекать к себе внимания, они хорошо учились, одевались как все, краситься и курить начали не раньше и не позже, чем сверстницы. Не уродливые, но и не красивые, молчаливые, всегда в серой или коричневой одежде, они держались в стороне от всего шумного, громкого и яркого.
Мать вскоре умерла, и Жанна стала главой семьи. Она училась в институте и работала, следила за тем, чтобы младшая сестра вовремя меняла белье и делала уроки. Редкие свободные часы Жанна проводила дома, зубрила английский, немецкий и французский, прячась от великанов, которые только и знали, что пить да драться. Настоящую жизнь она откладывала на завтра, хотя и в будущем ей хотелось бы жить в тени, под кроватью, чтобы никто до нее не смог добраться.
Стоило младшей сестре надеть ярко-желтую футболку и выйти из тени, как она тотчас оказалась замужем за великаном, от которого через год родила мальчика — Мишу, Мику, и понадобилось еще два года мучений, чтобы развестись с этим пьяницей и драчуном и вернуться в родной дом, к Жанне, в тень.
После института Жанна устроилась в строительный трест, вскоре стала заместителем начальника планово-экономического отдела. После девяносто первого года трест развалился, входившие в него заводы, комбинаты и управления кое-как выживали, объединялись, то и дело меняя владельцев и формы собственности. Жанна стала первым заместителем финансового директора крупной девелоперской компании, которой владел сын директора треста, однокашник по институту Гарик Воронский, плейбой, обладавший, впрочем, хорошей деловой хваткой.
Однажды Гарик попросил Жанну взять на сохранение важный чемодан, а сам уехал за границу, скрываясь то ли от кредиторов, то ли от наемных убийц. Через год он вернулся, и Жанна отдала ему чемодан. «И ты ни разу в него не заглянула?» - спросил Гарик. Жанна в ответ только пожала плечами. Гарик открыл чемодан, отсчитал сто тысяч долларов и вручил Жанне. А на следующий день подарил ей ключ от новой квартиры.
С той поры Жанна стала человеком, которому Воронский-младший доверял безоговорочно. Он открывал на ее имя счета в России и за границей, покупал дома в Италии и Франции, будучи твердо уверен в том, что при необходимости Жанна в любую минуту вернет все это без колебаний. Ну разве что плечами пожмет.
Жанна ходила к дорогим парикмахерам, носила дорогие мешковатые вещи, но никогда не выходила из тени. На корпоративных праздниках выстаивала полчаса в углу со стаканом вина и исчезала. Почти никогда не заговаривала первой. Избегала холодного и горячего, предпочитая бульварным романам и Достоевскому — Михаила Булгакова. Одевалась так, чтобы не выглядеть ни приманкой, ни загадкой. Не избегала мужчин, но и не проявляла к ним интереса. Три раза в неделю ходила в бассейн, четыре раза в месяц в частный стрелковый тир, где в серии из двадцати пяти выстрелов никогда не набирала меньше двухсот сорока очков, зимой бегала на лыжах. После работы садилась в свою маленькую машину и уезжала домой. Ужинала сыром и яблоками, читала, решала шахматные задачи, принимала теплый душ, чистила зубы, ложилась, сворачивалась калачиком и засыпала.
На «чемоданные» деньги купила небольшой загородный дом, где проводила лето с сестрой и племянником Микой. Купались в лесном озере, обедали под соснами, в дождливую погоду Мила уезжала в Москву, где ее ждал очередной дружок, а Жанна и Мика целыми днями занимались английским или играли в шахматы. Мика кричал: «Тронула — ходи!», Жанна хлопала его веером по лбу и хохотала.
На шестнадцатилетие Жанна подарила Мике мотоцикл. За ужином Мила выпила лишнего и ушла спать, а Мика предложил покататься на мотоцикле. «Под дождем?» «А слабо?» На обратном пути мотоцикл занесло, и они вылетели в канаву. Вернулись на дачу грязные, поцарапанные, хохочущие. После душа Мика стал смазывать Жанну йодом, не удержался — принялся лизать ее ягодицы, бедра, Жанна перевернулась на спину, сказала охрипшим вдруг голосом: «Тронул — ходи», и Мика выключил свет.
Рано утром, когда Мила и Мика еще спали, Жанна уехала в Москву.
Через неделю она в полном одиночестве отпраздновала сорокалетие. Приняла теплый душ, выпила бокал кьянти, почистила зубы, выкурила ментоловую и легла, свернувшись калачиком. Но заснула не сразу — было такое ощущение, будто в сердце завелись глисты.
Со своим первым мужчиной она больше не встречалась, хотя Мика звонил каждый день: ей не хотелось, чтобы нагромождение событий — ее привычная жизнь — превращалось в память. Загородный дом подарила сестре и никогда там не появлялась.
«Не бойся, - сказала Пипа. - Это только еврейки в Освенциме залетали с первого раза».
Это была странная шутка, но Пипа — вообще-то ее звали Полиной — и ее муж Игорь Иринархов были странными людьми, они жили странной жизнью, и дружба с ними была тоже странной.
Жанна знала Пипу со школы. Они не были особенно близки, но когда мать выгнала Пипу из дома за связь с женатым мужчиной — школьным учителем физики, Жанна пустила Пипу в свой дом, где та и прожила несколько месяцев. Она была похожа на цыганку — смуглая, нос с горбинкой, огромный рот. Рассказывая об учителе, Пипа вдруг понизила голос и со смехом сказала: «Да он-то ладно, не лучше и не хуже других, а вот его жена в постели оказалась такой горячей штучкой...» Она была настоящей шлюхой, но при этом в ней не было ни капли вульгарности и пошлости, и именно этим Пипа и подкупала травоядную Жанну.
Через два года, когда Жанна уже училась в институте, Пипа предложила ей подзаработать. Они снимались в фильмах, сделанных по заказу министерства здравоохранения и посвященных профилактике заболеваний молочной железы у женщин. Их инструктировала суровая усатая докторша, а потом они по очереди стояли перед камерой в одних трусиках и демонстрировали массаж груди. Кадры с Жанной в фильм не вошли: начальство посчитало, что она выглядит слишком сексуально, но деньги за съемки заплатили неплохие.
Пипа рассказывала, что фильмокопии использовались по прямому назначению, в медицинских целях, но были и особые заказчики, ценители, для которых снималось продолжение фильма. Делалось это, разумеется, в тайне. В те времена за это можно было угодить в тюрьму, но Пипу это не пугало: ей нравилось раздеваться перед камерой, а деньги платили огромные.
Однажды Жанна спросила, что стало с теми кадрами, которые не вошли в фильм о профилактике заболеваний молочной железы, но Пипа об этом ничего не знала. Несколько месяцев Жанна терзалась мыслью о том, что пленку продали этим самым особым заказчикам, которые теперь пускают слюни в темноте тайных кинозалов, глядя на ее нагую грудь, и боялась встретиться с этими людьми на улице. Стоило хорошо одетому мужчине бросить внимательный взгляд на Жанну, как она бросалась бежать — бежать куда угодно, в укрытие, в тень, под кровать.
Снимал эти фильмы Игорь Иринархов, широколобый блондин огромного роста, который работал тогда оператором на Центрнаучфильме. Вскоре Пипа стала его женой.
Время от времени Пипа приглашала Жанну на вечеринки, которые Игорь устраивал в доме на Жуковой Горе. Там собирались мальчики с подведенными глазами, женщины в черных кожаных жилетах, трансвеститы, наркоманы и алкоголики, но Жанна чувствовала себя в этой компании невидимкой, легкой и свободной. Она словно и не выходила из тени, когда с бокалом вина перешагивала через обнаженные парочки, устроившиеся у бассейна, или сидела в кресле, наблюдая за слившимися в объятиях мужчинами. Она не вспыхивала и не сердилась, если какой-нибудь мальчишка клал руку на ее ягодицы, - просто ускользала. Ее не удивляли все эти корсеты, хлысты, кожаные шлемы, ошейники с шипами, маски и другие странные вещи из гардероба Пипы, о назначении которых оставалось только гадать. Возвращаясь из спальни, где она только что делала минет какому-нибудь гостю, Пипа вытирала губы и нежно целовала мужа, а тот с улыбкой похлопывал ее по крупу, и этому Жанна тоже вскоре перестала удивляться.
Эта жизнь была настолько чужой и чуждой Жанне, что возвращение в жизнь обыденную, привычную давалось ей без каких бы то ни было усилий. Может быть, все дело в том, что она, как и те люди на Жуковой Горе, все эти гомосексуалисты и наркоманы, жила вне времени...
«Не бойся. Это только еврейки в Освенциме залетали с первого раза», - сказала Пипа, когда Жанна рассказала ей о Мике. Это было двенадцать лет назад. И вот уже почти год, как Пипы нет в живых: погибла в автомобильной аварии. И осталась бы она и вечеринки на Жуковой лишь случаями в том нагромождении событий, которое заменяло Жанне память, если бы не звонок Игоря, заставивший ее сделать педикюр, надеть черное кружевное белье с искрой, чулки цвета «загар», юбку с разрезом, новые туфли-лодочки, накрасить губы кровавой помадой, сесть за руль маленькой машины и помчаться на юг, трясясь от стыда, потому что если женщина зимой делает педикюр, да еще красит ногти на ногах, значит, она надеется на то, что мужчина увидит ее ногти, а для этого надо снять чулки, то есть раздеться, а она делала это двенадцать лет назад, когда Мика принялся лизать ее бедра, и она перевернулась на спину и сказала обреченно: «Тронул — ходи», и, конечно, ни за что она не скажет Игорю, что за пятьдесят два года секс у нее был лишь один раз, да и то с шестнадцатилетним мальчишкой, впопыхах, в страхе перед Милой, которая могла в любую минуту проснуться и застукать дрожащего от возбуждения сына и трясущуюся в приступе зоологической похоти сестру, торопившую мальчика, горячечно шептавшую: «Еще, еще, еще», это было помрачение ума, seizure disorder, а наутро она сбежала, спряталась в тени, под кроватью, и больше никогда ничего не было, и мыслей об этом не было, и никаких чувств не было, даже забвения не было, потому что не было памяти, а потом вдруг — на тебе, откуда что взялось, из каких адских глубин души: туфли на тонком каблуке, чулки и эти, черт возьми, бесстыжие крашеные ногти на ногах, глисты в сердце, пересохший рот, Боже, Боже, вовремя спохватилась, выжала газ, проскочила между двумя огромными самосвалами и встроилась в крайний правый ряд, чтобы не пропустить поворот на Жукову Гору...
В темноте она свернула не туда, заплутала, въехала в овраг, полный снежной каши, двигатель заглох, и до Жуковой Горы она добиралась пешком. Ввалилась в прихожую мокрая с головы до ног, грязная и промерзшая. Волосы слиплись, из носа текло, а туфли пришлось снять — сломался каблук.
- Немедленно под душ, - приказал Игорь, протягивая Жанне бутылку. - Глоток и под душ.
Горячая вода смыла остатки макияжа. Жанна стояла под душем с закрытыми глазами и улыбалась. Все ее судорожные приготовления к встрече с Игорем оказались пустой тратой времени, денег и нервов. Из душа она выйдет ненакрашенной, без чулок, без кружевного белья. Впрочем, Игорь, похоже, не очень-то готовился к встрече: на нем был растянутый свитер, джинсы с пузырями на коленях и растоптанные домашние тапки. Жанна боялась предстоящего разговора. Боялась, что он попросит ее стать его женой. А еще больше боялась, что он об этом не попросит. Все это было странно и страшно. Игорь обращал на нее внимания не больше, чем на любую другую женщину, приходившую на вечеринки. Они часто дружески болтали, однажды он сказал, что у нее фигура Парвати, дивная фигура, это запомнилось, но больше ничего не было. По существу, они не знали друг друга. Жанна не знала, чем занимается Игорь, чем зарабатывает на жизнь, а об остальном даже не догадывалась. Да и он о ней ничего не знал. Он не знает, какая она Парвати — светлая Гаури или темная Шьяма. И вот вдруг он ей звонит, она делает педикюр, мчится за город, бредет в темноте по раскисшему грязному снегу, а теперь стоит под горячим душем и думает о том, что они совсем не знают друг друга, однако через десять минут он попросит ее стать его женой, и Жанна, конечно же, скажет «да», потому что сделала педикюр...
Она застонала, как от боли, надела махровый халат и на подгибающихся ногах вышла из ванной.
Первый этаж представлял собой огромный зал с широкой кроватью посередине, окруженной с трех сторон аквариумами — большими и маленькими, голубыми и зелеными, с полосатыми муренами и золотыми рыбками. Кухня и ванная были спрятаны за ширмами из матового стекла. На второй этаж вела широкая лестница.
- Мы здесь! - крикнул Игорь. - Поднимайся!
Это «мы» напугало Жанну. Она бегом поднялась на второй этаж, толкнула приоткрытую дверь и увидела Игоря, сидевшего на краю кровати и державшего за руку мальчика лет восьми-десяти, который лежал под одеялом.
- Это Максим, - сказал Игорь. - А это Жанна. Познакомьтесь.
Жанна подошла ближе, присела на корточки, как перед собакой, и сказала:
- Привет, Максим.
- Привет. - Мальчик улыбнулся. - Ты тоже любишь ходить босиком?
- Люблю, - сказала Жанна. - У вас тепло.
- Пора спать. - Игорь поцеловал мальчика в лоб. - Пожелай Жанне спокойной ночи.
- Спокойной ночи, милая Жанна, - сказал Максим. - Спокойной ночи, милый папа.
- Спокойной ночи... - Жанна сглотнула. - Спокойной ночи, Маским.
Игорь выключил свет, оставив включенным ночник в дальнем углу спальни.
- Папа? - спросила на лестнице Жанна.
- Папа, - ответил Игорь, пропуская Жанну в кухню. - Коньяк? Виски? Вино? - Вытащил из корзины охапку грязной одежды, присел перед стиральной машиной. - Парень вывалялся в снегу, надо бы все это постирать...
- Не все это, - сказала Жанна, отстраняя Игоря. - Нельзя же белую рубашку стирать с черным свитером. Где у тебя порошок?
- Поздно спохватились, - сказал Игорь, когда Жанна запустила машину и вернулась за стол. - Надо было раньше рожать. А теперь вот... сама видела...
- Даун?
Игорь кивнул.
- Он жил с бабушкой, с моей матерью, но два месяца назад она умерла... - Игорь помолчал. - Я не хотел бы, чтоб ты думала... то есть мне действительно нужна жена... то есть Максиму нужна мать... то есть не мать, а кто-то... - Перевел дух. - Никогда не думал, что это так трудно...
У Жанны от коньяка кружилась голова.
- Мы же не знаем друг друга, Игорь, - сказала она. - Совсем не знаем. Ты обо мне ничего не знаешь. Я тебе расскажу, потому что ты должен знать про меня хоть что-то, а я про тебя, но сначала про меня, потому что это самое трудное. - Глотнула воздуха. - Мне пятьдесят два, отец был алкоголиком, и все детство мы с сестрой прятались от него под кроватью. Я хорошо научилась прятаться. Под кроватью я была храброй Жанной де Бо, прекрасной и решительной принцессой, под кроватью я жила настоящей жизнью. Только там. Во мне сто семьдесят восемь сантиметров и шестьдесят четыре килограмма. Я не вру: шестьдесят четыре честных килограмма, а ты как хочешь. И лифчик пятого размера. Французского пятого. А бедра — сто десять сантиметров. У Парвати, кажется, тоже было сто десять. Или сто двадцать. У индийских женщин широкие бедра, но я не индийская женщина, у меня сто десять, и, Боже мой, какой же бред я несу. Талия шестьдесят, бедра — сто десять. Но я тебя не знаю, а ты не знаешь меня, вот в чем дело. До сорока лет я была девственницей. Первым моим мужчиной был мальчишка, мы занимались любовью на полу, наспех, мне было стыдно, то есть мне потом стало стыдно, а когда мы возились на полу, стыдно мне, конечно, не было, зато потом я чуть не умерла от стыда. Ни до, ни после того у меня не было мужчин, вообще не было. Я не лесбиянка, но мужчин у меня не было. Перед сном я съедаю яблоко, чищу зубы, ложусь и сворачиваюсь калачиком. Когда ты позвонил, у меня зачесалось сердце, как будто в нем завелись глисты, хотя я тебя не знаю, а ты не знаешь меня. Я купила кружевные трусики, чулки цвета «загар», туфли на шпильках, но все это теперь грязное, потому что я въехала в овраг и сюда добиралась пешком, хотя и не знаю, какого черта я тебе все это рассказываю, потому что ничего не осталось, только халат, а под ним ничего, только педикюр. - Она выставила ногу из-под стола. - Видишь? Это ногти. Ногти. Сейчас зима, а я сделала педикюр. Накрасила ногти — видишь? Это черт знает что такое, но я это сделала — взяла и накрасила, ну не сама, а Мамура, педикюрша, она накрасила, но ведь решила-то я. Я болтаю, Игорь, не от коняька, а от страха, потому что боюсь. Жуть как боюсь. У меня никогда не было настоящего мужчины, а нам скоро в постель, а я ни разу не целовалась с мужчиной и даже не знаю, как надо губы держать правильно и вообще, и я боюсь, что ты будешь смеяться, потому что я тебя тогда задушу вот этими самыми руками, если ты будешь смеяться, вот этими руками...
Игорь потянул ее к себе, подхватил на руки и понес в комнату, а она продолжала говорить, бормотала что-то бессвязное, обхватив его рукой за шею с такой силой, словно хотела задушить, лепетала что-то бессмысленное, выпрастывая руки из рукавов халата и извиваясь всем телом, а потом хотела сказать «да», и сказала бы, если б не Игорь...
Через месяц они поженились. Летом поехали в Хорватию, три недели провели в Дубровнике. Занимались любовью на пляже, в отеле, в туалете, в автомобиле — где угодно, в любое время, иногда — на глазах у туристов. Жанне нравилось быть немножко распущенной, щеголять в вызывающе коротких шортах и вертеть задницей, от которой мужчины не могли оторвать плотоядных взглядов. Чтобы не захлебнуться счастьем, ей приходилось иногда плакать тайком от Игоря и Максима.
В самом начале совместной жизни Жанна рассказала Игорю о компании, где она работала, и о Гарике Воронском, а Игорь — о своем темном и холодном бизнесе: он владел несколькими порностудиями. Жанна не была ханжой, но о закулисье порнобизнеса знать ничего не хотела. Игорь и не настаивал.
Иринархов был одним из арендаторов Фабрики, находившейся в нескольких километрах от Жунглей. Когда-то там выпускали что-то полувоенное, потом канцелярское, потом затеяли швейное производство, а когда и оно лопнуло, помещения стали сдавать в аренду. Фабричные цеха превратились в склады стройматериалов и бытовой химии, китайской одежды и вьетнамской обуви, в авторемонтные мастерские и оптовые магазины.
Порностудия располагалась в ангаре на задворках Фабрики, у ограды, нависавшей над оврагом. Хозяева фабрики знали, что творится в студии, и не хотели, чтобы фабричные — все эти продавцы и грузчики, сварщики и хинкальщики, русские и китайцы, украинцы и турки — догадывались о том, зачем сюда по вечерам приходят девушки в куртках с воротниками из лиловых перьев и парни с подкрашенными глазами. Поэтому артисты добирались до Фабрики оврагом и попадали в ангар через незаметную дверь в ограде.
И вот однажды в овраге нашли мертвую порноактрису. Ей было девятнадцать. Ее изнасиловали, убили и бросили в овраге.
- Это Климс, - сказал Игорь.
Про этого невысокого парня с хищным профилем и утлым черепом, носившего рубашки в облипочку и остроносые ботинки, говорили, что у него в голове мышь сдохла. Он запросто мог пырнуть ножом приятеля, а строптивых девушек, не желавших с ним спать, попросту насиловал. За ним и его дружками числилось несколько убийств, но у милиции не было доказательств. Климс избивал, калечил и убивал кавказцев, таджиков, вьетнамцев, проституток, сутенеров, наркоторговцев, нацистов, антифашистов, очищая Россию от всего вредного, чуждого и мечтая когда-нибудь добраться до евреев-олигархов. Так он сам говорил не раз — это слышали завсегдатаи чудовского ресторана «Собака Павлова», где Климс и его дружки вечерами пили пиво. Он ненавидел всех, и его никто не любил.
- Больной на всю голову, - сказал Игорь. - Говорят, он был любовником собственной матери...
Милиция и на этот раз не нашла никаких доказательств причастности Климса к убийству.
Игорь купил «беретту».
Через месяц в овраге был найден мертвым Алехандро.
Этот мулат был настоящей находкой для Игоря. В отличие от русских актеров Алехандро мог довести любую сцену до конца и не разрядиться в самый неподходящий момент. Он не пил, не курил, не ел генно-модифицированную курятину и занимался спортом. Игорь платил Алехандро в десять раз больше, чем другим актерам, и в двадцать раз больше, чем актрисам.
Мулату перерезали горло, отрезали гениталии и затолкали в рот.
- Надо уезжать, - сказала Жанна. - Немедленно. Плюнь на все. Деньги есть. У меня только в Швейцарии и Лихтенштейне на счетах больше ста миллионов. Дом в Лозанне, дом в Абруццо, квартира в Париже, замок на Лазурном берегу, вилла во Флориде... Гарик не будет против, для него двадцать-тридцать миллионов — тьфу... да и не до того ему, его не сегодня завтра посадят, прокуратура уже возбудила дело... Уезжать надо немедленно... куда хочешь, но — немедленно... подумай о Максиме... и я... если с тобой что-нибудь случится, я... - Запнулась. - Я всегда была я, а теперь я — это мы, и я больше не хочу быть я, не хочу. Я беременна и хочу рожать...
- Почему не сказала?
- Вчера только врач сказал…
Михаил поцеловал ее, прошептал:
- Ничего не бойся. До вечера. Купи вина.
- Красного?
- Я приготовлю камбалу.
- Хорошо.
По дороге на работу она уже не думала об опасности, грозившей Игорю. Слишком сильно она была влюблена, слишком счастлива, чтобы думать долго о дурном. Она ни разу не произнесла вслух слово «счастье», она даже не думала никогда о счастье — она сама была счастьем. Сто семьдесят восемь сантиметров счастья, шестьдесят четыре килограмма счастья. Счастьем была яичница с ветчиной, чашка с крепким кофе, запах черничного шампуня, книжка, которую она на ночь читала Максиму, «спасибо, милая Жанна» - слова мальчика тоже были счастьем, и дом, и каждая ступенька лестницы, и вид из окна, и треснувшая на морозе губа, и насморк, и синяя свинья из сновидений — все было счастьем, все. Они прожили вместе семьсот двенадцать дней, и каждый день был счастьем-счастьем-счастьем...
Вечером, выбирая в магазине вино, она позвонила мужу, но он не ответил. Взяла луарское белое и несколько бутылок кьянти. Снова позвонила, и снова Игорь не ответил.
О том, что случилась беда, она догадалась, увидев распахнутые настежь ворота. И входная дверь была не заперта. Прошла через гостиную — под ногами хрустело стекло от разбитых аквариумов, на полу еще бились рыбы — поднялась в спальню, коснулась руки Игоря, на Максима старалась не смотреть, подумала о том, что вот сейчас вернется домой, в московскую квартиру, поужинает сыром и яблоком, выпьет бокал белого, почитает, примет теплый душ, почистит зубы, ляжет, свернувшись калачиком, но нет, достала из шкафа «беретту», села в машину, через полчаса была в Чудове, вошла в ресторан «Собака Павлова», сняла затвор с предохранителя, стрелять начала издали, крикнула: «Раз!» и первой же пулей разнесла Климсу голову, считала выстрелы, чтобы в решающий момент не остаться без патронов, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, приказала хозяйке ресторана Малине, замершей у двери, выключить свет, и когда в зале стало темно, выстрелила еще дважды, первый раз — в живот, и только после этого Малина включила свет. Выждала минуту, зажмурилась и включила...