Готовимся к туристическому сезону, который, судя по отсутствующим туристам в Севастополе, провален. Я не пессимист, а реалист. Нет самолетов, нет гарантий безопасности, все билеты на поезда выкуплены (интересно кем?), а мы готовимся. Пока готовимся не только к сезону, но и к вводу в действие нового закона о туризме, читаем старые книги и газеты и находим презабавные описания прежних гидов-экскурсоводов.
Иностранцы всегда были в почете (почему-то), поэтому им особенное внимание и, конечно, ожидание щедрой платы. Но институт подготовки экскурсоводов-гидов в начале 19 века даже не предполагался, а иностранцы, меж тем, ехали и ехали. Встречали их извозчики и яличники (читай - таксисты), а после Крымской кампании - инвалиды (читай - офицеры в запасе или отставке), то есть те, кто уже отслужил и с чистой совестью мог показать Севастополь как минимум с военной точки зрения. Надо сказать, что после Крымской войны буквально уже в 1856 г. экскурсии в Севастополь стали принимать регулярный характер, причем путешествовали как наши на Южную сторону города, так и союзники - на Северную. А дальше - больше: Севастополь, несмотря на руины, стал памятником, реальной патриотической столицей России. Так было и так будет.
Каков же был диапазон услуг? Прямо скажем, не широк. Да никто ничего особенного и не ждал))
В 1834 году "иностранцев, посещающих крепость, обычно сопровождает солдат-арнаут, которому что-нибудь дают за услуги; он делает некоторые объяснения и подает руку на крутых склонах" (источник утрачен).
1896. "А вот грузин. Он повел показать мне, где стоит кузнецовская яхта «Форос», которую простонародие перекрестило в «хворост»...
Грузин, красивый парень, провел меня шагов сто. Я только полез в карман за мелко монетой, как он уже спрашивает:
- Платить будешь?
- За что платить?
Он добродушно засмеялся: Люблю мелки дэньги карман иметь. И после минутного раздумья: Хочешь платыть – платы. не хочешь – не нада…
Только восточные люди умеют так наивно клянчить подачку".
1909. "Единственный городской, он же и загородный гид путешественников — „ Квартираки“ ( с красным лицом и белыми усами) приглашается нарасхват иностранцами, не знающими русского языка. Иностранцев он возит до Бахчисарая показывать „фонтан слез " и гробницу татарской царевны.
— Как же вы делаете, спрашиваю его однажды в вагоне , чтоб изъясняться с англичанами при незнании вами никаких иностранных языков?— „Очень просто, ответил он, — они отлично понимают мимику и не нуждаются в словах; чтоб объяснить им фонтан слез , я натираю глаза луком и искренно плачу . Чтобы дать понять, что хочу им показать гробницу татарской царевны , ложусь в канаву и держу стоймя палку с привязанным к ней платком, обозначающим девичью вуаль — они все понимают и хорошо платят, лучше всех русских туристов.
Иностранцы, в особенности англичане очень аккуратны и все записывают в книжку ; когда я их везу в городъ и показываю достопримечательности — надписи: „Здесь жилъ Тотлебен", а похоронен на Братском или „Здесь жил князь Васильчиков", а теперь живет такой-то, то они сейчас делают свои заметки или стараются списывать сами надписи, разумеется своими буквами. Еще показываю им: „Здесь жил и умер Нахимов"; видя их недоумение, поясняю— Нахим-паша, тот самый, что сторожит Графскую; — улыбаются— видимо поняли. Заметно, что они понятливее русских, которые часто моих слов не понимают — когда я за свою комиссию прошу дать мне всего только один рубль вперед".
Наконец, Александр Иванович Куприн со своим бессмертным произведением - сборником очерков под названием "Листригоны": «Случается, что к нему обратятся с вопросом какие-нибудь легкомысленные туристы, и тут уж им никак не отлепиться от Сашки. Он мыкает их по горам, по задворкам, по виноградникам, по кладбищам, врёт им с невероятной дерзостью, забежит на минуту в чей-нибудь двор, наскоро разобьёт в мелкие куски обломок старого печного горшка и потом, «как слонов», уговаривает ошалевших путешественников купить по случаю эти черепки – остаток древней греческой вазы, которая была сделана ещё до рождества Христова... или сует им в нос обыкновенный овальный и тонкий голыш с провёрнутой вверху дыркой, из тех, что рыбаки употребляют как грузило для сетей, и уверяет, что ни один греческий моряк не выйдет в море без такого талисмана, освящённого у раки Николая Угодника и спасающего от бури.
Но самый лучший его номер — подводный. Катая простодушную публику по заливу и наслушавшись вдоволь, как она поет «Нелюдимо наше море» и «Вниз по матушке по Волге», он искусно и незаметно заводит речь о затонувшей эскадре, о сказочном Спиро и вообще о нырянии. Но четверть часа под водой — это даже самым доверчивым пассажирам кажется враньем, да еще при этом специально греческим враньем. Ну, две-три минуты — это еще куда ни шло, это можно, пожалуй, допустить… но пятнадцать… Сашка задет за живое… Сашка обижен в своем национальном самолюбии… Сашка хмурится… Наконец, если ему не верят, он сам лично может доказать, и даже сейчас, сию минуту, что он, Сашка, нырнет и Пробудет под водой ровно десять минут.
— Правда, это трудно, — говорит он не без мрачности. — Вечером у меня будет идти кровь из ушей и из глаз… Но я никому не позволю говорить, что Сашка Аргириди хвастун.
Его уговаривают, удерживают, но ничто уж теперь не помогает, раз человек оскорблен в своих лучших чувствах. Он быстро, сердито срывает с себя пиджак и панталоны, мгновенно раздевается, заставляя дам отворачиваться и заслоняться зонтиками, и — бух — с шумом и брызгами летит вниз головой в воду, не забыв, однако, предварительно одним углом глаза рассчитать расстояние до недалекой мужской купальни.
Сашка действительно прекрасный пловец и нырок. Бросившись на одну сторону лодки, он тотчас же глубоко в воде заворачивает под килем и по дну плывет прямехонько в купальню. И в то время, когда на лодке подымается общая тревога, взаимные упреки, аханье и всякая бестолочь, он сидит в купальне на ступеньке и торопливо докуривает чей-нибудь папиросный окурок. И таким же путем совершенно неожиданно Сашка выскакивает из воды у самой лодки, искусственно выпучив глаза и задыхаясь, к общему облегчению и восторгу".
